— В любом случае у меня всегда остается последняя надежда.
— И какая же?
Теперь все мы смотрели на нее, не отрываясь, пожирая глазам ее лицо.
— Я знаю несколько тайных слов, которые могу шепнуть вашему Великому Магистру.
Жерар неожиданно хрипло рассмеялся, поднимаясь с пола.
— Пока она собирается выполнить свое обещание, я отдам за нее душу. Но если она попробует свернуть в сторону, я придушу ее своими руками.
— Прекрати называть меня в третьем лице, — сказала Рандалин, морщась. — На все это время меня зовут Рэнди. Запомните это все.
— Рэнди, — Жерар фыркнул, но неожиданно серьезно совершил орденский поклон по всей форме.
— Рэнди, — я надеялся, что мой голос не дрогнет, но напрасно.
И когда мы выезжаем? — Жерар смотрел на нее со смутной надеждой, почти так же, как смотрел на Гвендора, планирующего продвижение войск по ущелью.
Рандалин медленно сложила листы, которые все еще держала в руках. Я без особой уверенности протянул за ними руку, будучи убежденным, что она сложит их в несколько раз и засунет за обшлаг рукава.
— Немедленно, — сказала она и повернулась спиной.
Возразить на это можно было все, что угодно. Но никто из нас не собирался это делать.
Часть шестая
Валленская дорога. 2028 год
Женевьева проснулась от того, что луна светила в незанавешенное окно настолько ярко, что напоминала солнце. А может, она и не спала, а только на секунду прикрыла глаза, вытянувшись на узкой придвинутой к стене кровати. Кровать была единственной на чердаке со скошенными перекрытиями, где они ночевали все вчетвером. По мере удаления от столицы признаков комфорта становилось все меньше, тем более что они предпочитали двигаться параллельно основному тракту — и теперь только Женевьева могла рассчитывать на смутную привилегию в виде кровати, а остальные разместились как могли — на полу или сдвинутых креслах.
Даже не поднимая до конца ресницы, она прекрасно могла разглядеть Ланграля, безмятежно спящего в кресле, откинув голову. Рука его свешивалась с подлокотника, и Женевьева сколько угодно могла любоваться на длинные тонкие пальцы безупречной формы. Но она боялась приподняться на локте и смотреть слишком долго — вдруг он не спит, а только притворяется, и прекрасно видит, как она наблюдает за ним? Тем более что спать под аккомпанемент храпа Берси, оглашающего весь чердак, действительно было непросто.
На трех сдвинутых стульях, служивших постелью Люку, лежал только смятый темный плащ. Его владелец, видимо, бродил по крышам, предпочитая общество луны самым увлекательным снам. Это был не первый случай, когда маленький поэт исчезал на всю ночь, и глядя, как равнодушно относятся к этому Ланграль и Берси, Женевьева тоже перестала беспокоиться.
Это была третья ночь их безумной скачки в сторону Валлены. Первые сутки она запомнила с трудом — только желтую пыль, свист ветра в ушах и странное ощущение, когда под тобой падает лошадь. Вторые ознаменовались бурной схваткой, когда в одной из деревень они наткнулись на гвардейский патруль. Женевьева вспоминала об этом сразу, когда неосторожно шевелила кистью, задевая вывих, образовавшийся в результате попытки фехтовать обеими руками с одинаковой скоростью.
Прорвавшись, они до вечера скакали по берегу оврага и только к глубокой ночи добрались до того самого трактира, на чердаке которого и спали сейчас. Вечер ознаменовался бурными выступлениями со стороны Берси, который вначале признавался Женевьеве в любви, потом напился и орал подборку из самых непристойных круаханских песен, а теперь спал, тоже громко, выводя носом длинные трели без всяческой пощады к своим невольным соседям по ночлегу.
Женевьева усмехнулась уголком рта, но улыбка быстро сбежала с ее лица. Спутанные и восторженные признания Берси ей совсем не льстили, скорее наоборот, она не испытывала от них ничего, кроме неловкости и ощущения неправильности происходящего. Люк и Ланграль провожали ее глазами в течение всего вечера, но если во взгляде Люка она ясно видела скрытое любопытство, то в темных глазах Ланграля не могла прочитать ничего внятного. Она была бы счастлива заметить в них хотя бы тень недовольства или ревности, но вряд ли подобные качества вообще могли когда-либо отразиться на этом отрешенном лице. Бросить все глупые надежды, которые имели неосторожность родиться в ее голове — это единственное разумное действие, которое она может предпринять. Нелепо каждый раз пытаться отыскать в его глазах затаенное выражение нежности, которое ей однажды почудилось.
Она перевернулась на один бок, потом на другой, но Ланграль не пошевелился в кресле — или действительно спал, или ему было все безразлично. Наконец Женевьева села на кровати, подтянув колени к подбородку, и прикрыла глаза в попытке собраться с мыслями.
Всего три дня, не больше, провела она с этими троими, но в общем уже привыкла думать о том, что их четверо. Берси был ей почти абсолютно понятен, и она не ждала бы другого товарища по своим бесконечным скитаниям — в меру веселого, в меру яростного в бою, если бы только он не кидал в ее сторону совершенно бесполезные взгляды. Люк вызывал ее интерес и любопытство и с ним она чувствовала себя максимально легко, несмотря на то, что перекинулась всего парой слов. Ланграль — она совершенно его не понимала. Он вел себя безупречно вежливо, всегда провожал ее глазами в схватке и пытался держаться к ней максимально близко, чтобы помочь. Но это было единственное внимание, которое он ей оказывал. Как только заканчивалась видимая опасность, заканчивались и взгляды Ланграля, и оставались только вздохи Берси, вызывающие у нее смутное раздражение тем более, что она была бы счастлива до небес, если бы другой посмотрел на нее хотя бы наполовину с таким же интересом.
Женевьева окончательно поняла, что не заснет. Луна висела прямо перед окном — мутно-желтая, похожая на старый закопченный фонарь. Ставни были приоткрыты. Женевьева немного подумала, но не стала нашаривать сапоги под кроватью, босиком подошла к окну и осторожно вылезла на крышу. Она пошла дальше по краю, стараясь ступать аккуратно, туда, где на краю сидела маленькая фигура.
Люк прекрасно слышал ее шаги, но даже не обернулся, только похлопал рукой по черепице рядом с собой.
— Знаете, графиня, — сказал он, не глядя в ее сторону. — Есть одна легенда. Хотите послушать?
— А почему вы уверены, что это именно я?
— Потому что Берси будет спать, пока мы его не разбудим, а Ланграль совершенно не подвержен влиянию луны.
— А вы подвержены?
Люк повернулся, слегка прищурившись. Его узкое лицо с неожиданно огромными глазами было подсвечено лунным светом с одной стороны и казалось особенно таинственным.
— Говорят, что когда-то в нашем мире жили два народа. Одни обладали крыльями и умели летать. Они считали луну своей богиней и покровительницей и испытывали непреодолимую тягу к полетам именно тогда, когда луна достигала наивысшей фазы. А вторые ненавидели первых и приписывали им все несчастья и горести, которые выпадали на долю обычных людей. Поэтому крылатых постепенно истребили и вытеснили из городов. А я хотел бы увидеть, — произнес он неожиданно мечтательно, — как на фоне полной луны над городом мелькают черные крылья.
— Я еще слышала, — осторожно сказала Женевьева, опускаясь рядом с ним, — что те, кто особенно подвержен влиянию лунного света, является дальними потомками крылатых и несет на себе какое-то проклятие. Я только не помню, какое именно.
— Правда? — Люк быстро вскинул глаза. — Я тоже хотел бы знать, какое. Знаете, графиня... — он чуть помедлил, — меня почему-то не оставляет ощущение, что у меня в жизни что-то неправильно, только я не могу понять, что именно.
— Мне тоже всегда такое казалось, когда я думала о своей жизни.
Женевьева положила подбородок на колени, обхватив их руками. Они с Люком, наверно, представляли интересную картину, сидя вдвоем в одинаковой позе на краю крыши.
Люк покачал головой.
— На самом деле я очень рад, что мы уехали из Круахана. Это не очень просто — каждую ночь притворяться, будто уходишь на свидание к новой придворной красотке. Нужно ведь, чтобы они тоже поддерживали твою легенду. Но что я могу сделать, если ни женщины, ни драки меня совершенно не привлекают? Я вообще не знаю, в чем смысл моей жизни. Больше всего я люблю сидеть вот так на крыше, когда светит луна, и тогда внутри меня рождаются разные строки. Иногда они складываются вместе, иногда нет. Но разве я живу ради этого?
— А ради чего живем мы все?
Люк покосился на нее, слегка усмехнувшись.
— Большинство людей, кто находит в жизни что-то радостное, живет ради других, пусть даже на краткий срок, — сказал он. — Так что в вашей жизни все нормально, потому что вы сейчас вряд ли находитесь под влиянием луны. Скорее под влиянием некого темноволосого красавца, который безмятежно спит в комнате за вашей спиной.
Женевьева непременно пришла бы в ярость, если бы голос маленького человека, сидевшего рядом с ней на крыше, не звучал так печально, словно вместил в себя всю мировую скорбь. И почему-то их разговор не казался ей особенно странным, может потому,что происходил на высоте нескольких десятков метров над землей под ярким светом луны, в котором можно было разглядеть мельчайшую складку на камзоле или морщинку в углу рта.
— Разве это нормально, Люк? — спросила она прямо. — Я ведь ему не нужна.
— Ему никто не нужен, милая графиня, — Люк пожал плечами, отвернувшись, и снова поднял глаза к луне. — Сказать вам честно — я знаком с Лангралем уже пять лет, и почти каждый день мы в бою стояли спина к спине. Но я его почти не знаю — вернее, не знаю, о чем он думает и что у него на душе. Так что вы — всего лишь одна из многих, кто ему не нужен. Не стоит расстраиваться по этому поводу.
— Он всегда был такой?
— Насколько я его знаю, всегда. Я не думаю, что он обрадуется, если я буду обсуждать его за спиной. — Он снова повернул к Женевьеве бледное лицо с большими глазами, которые казались окруженными тенями. — Послушайте моего доброго совета, графиня, уделяйте ему ровно столько внимания, сколько он вам. Иначе вы будете на всю жизнь несчастны.
Женевьева молча мерила глазами сидевшего рядом с ней Люка. Какая-то странная догадка плавала у нее на грани подсознания. Она уже разомкнула губы, чтобы спросить: "Как и вы?"
Но слова так и не вырвались — Люк внимательно рассматривал ее меняющееся лицо и наконец удовлетворенно опустил веки, когда она промолчала.
— Не стоит так сильно грустить, милая графиня, — сказал он. — Луна все-таки очень красивая. Давайте я почитаю вам свои стихи. Что-то подсказывает мне, что они вам понравятся. По крайней мере, вот эти — вы сразу сможете догадаться, кому они посвящены.
На следующий день, выйдя к коновязи, они обнаружили, что лошади по-прежнему тяжело дышат, и их бока покрыты испариной. Ланграль, который все утро жестоко подгонял их, заставляя быстро собраться и который единственный из всех выглядел безупречно свежим и бодрым, только обеспокоенно покачал головой.
— На таких скакать просто нельзя, — сказал он. — Придется покупать в ближайшей деревне. — Он слегка сощурился, припоминая. — Должна быть такая милях в двадцати к югу.
Он перевел взгляд на Берси, который бесцельно поправлял седло, надеясь таким образом скрыть слегка зеленоватый цвет лица.
— Одному лучше бы не ехать, — пробормотал Ланграль сквозь зубы, — но от тебя, похоже, мало толку.
Женевьева почувствовала, что ее словно кто-то толкнул в бок.
— Давайте я поеду с вами, — сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал максимально равнодушно. — От меня ведь толк иногда бывает, как вы смогли убедиться.
Ланграль смерил ее довольно неприязненным взглядом, наткнувшись на широкую улыбку Люка и почувствовав, что отказаться от ее общества будет только хуже.
— Если настаиваете, графиня, — произнес он, чуть наклоняя голову. — Но безмятежной утренней прогулки, на которую вы рассчитываете, может не получиться.
— Я и не надеюсь, — Женевьева пожала плечами и поспешно стала засовывать за пояс пистолеты, чтобы скрыть сияние на своем лице. — До сих пор наша поездка была далека от развлекательной.
Они выехали в сторону леса на своих усталых лошадях, двигаясь поэтому вынужденно медленно. Несколько мгновений они молчали — Ланграль, видимо, был слишком недоволен ее навязанным обществом, а Женевьева какое-то время была слишком счастлива, чтобы испытывать потребность в общении. Пусть он хмурится, но все-таки он вынужден ехать рядом с ней. Говорить с ним ей было почему-то трудно, хотя раньше она никогда не стеснялась, даже в беседах с княжескими наемниками, далекими от всякой учтивости. Но каждый раз, когда она открывала рот, чтобы что-то сказать, ей отчего-то начинало казаться, что она скажет какую-то глупость, и гораздо разумнее было бы промолчать. Зато смотреть она могла сколько угодно — на то, как он держится в седле, как ветер отбрасывает с его лба темные пряди, как рукой в перчатке он успокаивающе похлопывает по шее лошади.
— Мне кажется, графиня, — сказал Ланграль так неожиданно, что она едва не подпрыгнула в седле, — что если теперь у вас спросить, какой формы пряжки у меня на ботфортах и какого покроя воротник, вы ответите не задумываясь. Вы запоминаете мои особые приметы?
— Нет, — пробормотала Женевьева, стиснув зубы. — Я просто развиваю свою наблюдательность.
— Это похвально, — спокойно согласился Ланграль, — но странно, что вы выбрали для этого мою скромную персону.
— Вам это неприятно? — спросила она, решившись.
— Вы ведь предпочтете честный ответ? Подобный способ развития наблюдательности кажется мне бесполезным. Гораздо лучше тренироваться на окружающей местности.
Он ненадолго посмотрел на нее, повернув голову, и ей показалось, что в его глазах мелькнуло что-то похожее на легкое сочувствие. Женевьева была гордой, наверно, даже слишком гордой, но она любила впервые в жизни, и никто не научил ее стыдиться любви. Поэтому она рванулась вперед с открытым забралом, сметая возможную защиту:
— Окружающая местность кажется мне менее привлекательной.
— Зато от ее созерцания несомненно больше пользы, — отрезал Ланграль, и некоторое время они снова ехали молча. Женевьева вцепилась руками в седло, переживая очередную неудачу. — По крайней мере, вы будете неплохо знать Валленскую дорогу.
— А вы ее хорошо знаете? — она спросила, лишь бы что-то произнести вслух и удостовериться, что голос не дрожит и слезы загнаны далеко по привычке. — Вы ведь часто ездили в Валлену?
— Гораздо чаще, чем подобает примерному круаханцу, преданному королеве и престолу.
— И вы не боитесь мне об этом говорить?
— Государственной преступнице, объявленной вне закона? — Ланграль усмехнулся. — Моя вина хотя бы не была доказана.
— А в чем она заключается? Что вы делали в Валлене? Я спрашиваю хотя бы потому, чтобы представлять себе степень вашего влияния там. Вы же обещали меня там кому-то представить.
— Вам никто не говорил, что вы слишком любопытны, графиня? Довольно опасное качество для человека, который постоянно вынужден скрываться, если правда то, что вы рассказывали о своей жизни.
