Легкой поступью безумия (общий файл)

Аннет не любила свое дитя. Изначально он был для нее лишь средством и обузой. Пищащий комок плоти постоянно чего-то требующий: еды, внимания, заботы... У него и имени-то своего не было. А зачем?

Но сейчас, когда до ночи Полного Слияния Близнецов, девушка ощутила новое бесконечно пугающее ее чувство. Сегодня впервые малыш смешно исковеркав слово назвал ее мамой... И внутри все сжалось, перевернулось и полетело Человек знает куда... На глаза навернулись слезы и она, забыв обо всем, тихо заскулила, прижав к себе перепуганного ребенка.

Не отдам.

Не позволю и пальцем до него дотронуться.

Горло перегрызу любому, сама сдохну, но он будет жить. И сам решать, кем ему быть, а кем нет!

Плана у Аннет не было. Она не умела их строить. Не хватало ума и хитрости. Но одно она знала точно: немедленно действовать нельзя. За ней вышлют погоню, поймают и девушка навсегда потеряет шанс спасти волчонка. Удар должен быть нанесен в последний момент. Когда охваченные музыкой безумного гения чудовищной ночи оборотни не смогут это предугадать.

Один прыжок. Всего один точный прыжок. Она подставит под нож правый бок, схватит ребенка пастью, унесет его в ночь и спрячет там, где никто его не найдет. Среди людей. Если повезет, и рана окажется не смертельной, то она останется поблизости и будет исподволь наблюдать за ним. Помогать по мере сил и защищать. Ребенок не будет знать, кто он. Так к лучшему.

Нанни рассеянно перебирала слипшиеся от пота и жира пряди волос Скайди, устроившись на подлокотнике кресла. На ее губах играла торжествующая улыбка, а в глаза блестел огонек азарта. С каким бы удовольствием она прямо сейчас бы свернула цыплячью шейку блондина, но надо терпеть. Надо ждать. И тщательно притворяться, чтобы ни одна живая душа не заподозрила ее намерения. Переиграть, казалось бы, сыгранную партию.

Холодно. Невозможно холодно. Над горизонтом висят, приковывая взгляд две ярко-оранжевых звезды. В полночь они сойдутся и почти сольются. Почти...

Яростный ветер треплет мои короткие волосы. Я обрезала их, чтобы не на поминали о прошлом. Его нет. Оно похоронено в закрытом гробу на старом кладбище. Герцогиня Беольская, надменная молодая сучка мертва. А кто вместо нее? Кто вселился в мое тело и руководит мной? Не знаю ее имени, но судя по всему та еще тварь. Наполовину мертвая, на вторую половину сумасшедшая. Никто другой не может родиться из пепла. Меня предали. Мою душу растоптали. Мое сердце разорвали крючьями. Меня убили.

Я новая никогда не забуду день смерти себя старой. Направленное на меня дуло револьвера. Перекошенное лицо с гримасой отвращения и решимость в глазах. Станислав не промахнулся. Пусть и в переносном смысле.

Из могилы меня вытащил Остин. Достал полусгнивший скелет, хорошенько встряхнул и вдохнул в него подобие жизни. Кто же знал, что в презираемом всеми монархе таится такая сила? Глядя на его круглое лицо с мягкими щеками и безвольным подбородком, уродующее монеты и купюры, истинный ум Короля невозможно представить.

Хлопнула дверь.

— Пойдем в трактир. Замерзнешь, — Франц накинул мне на плечи короткую кожаную куртку.

Я передернула плечами, но куртку не сбросила. Мне не нравилось, когда ко мне прикасались. Не важно кто. Просто... Любое прикосновение вызывало воспоминания о других руках, скользящих по моему телу. Время и ненависть стерли удовольствие, оставив памяти лишь ощущение потных ладоней на коже. Мерзкое ощущение.

— Забыл. Извини. И все же пойдем. Наш заказ принесли. Не хочу его есть холодным.

Франц знал о моей особенности и обычно соблюдал дистанцию, но сегодня мы слишком вымотаны длинной дорогой. Сперва перелет на дирижабле. Затем тряска в облегченной карете, чья рассчитанная на скорость подвеска воровала у нас удобство. Мышцы бедер и ягодиц болели. Боль через копчик вкручивалась в позвоночник и терялась где-то в тяжелой голове.

— Идем, — нехотя согласилась я. На свежем воздухе недомогание переносить было легче.

Развернулась и замерла. Он стоял слишком близко ко мне. Нас разделяли каких-то десять сантиметров. Мой взгляд упирался в грудь Франца.

А он вырос. Уже не тот мальчик с едва-едва намечающейся мужественностью. Раздался в плечах. Куда-то исчезла студенческая сутулость. Стал крепким.

Я подняла голову. Скользнула взглядом по шее, прошлась по подбородку, густо заросшему трехдневной щетиной, задергалась на приоткрытых губах и, наконец, заглянула в глаза мужчине. Голубые. С дрожащим в неровном пламени уличных ламп кольцом зрачка.

В один миг воздух показался сухим и жарким. От легких теплая волна скатилась вниз и тугими кольцами свернулась на бедрах.

— Не смотри так, — глухо, кутаясь в воротник куртки, сказал Франц.

Почудилось или он действительно испугался? Кольца сжались и охотничий азарт толкнул меня вперед. Я прижалась к нему всем телом. Просунула под куртку руки, расстегнула пуговицу рубашки и с удовольствием коснулась его живота. Гладкая, бархатистая на ощупь кожа. Я вздрогнула и улыбнулась. Мой дефект не препятствует проявлять инициативу. Сама я могу прикасаться к кому угодно и где угодно.

— Прекрати, — мой бывший друг не шевелился.

Его глаза полыхнули яростью, но за ней я разглядела мольбу не останавливаться. Он все еще желал меня. И если не душу, то хотя бы тело мечтал получить в свое распоряжение. Я сглотнула. Высвободила одну руку и положила на ширинку брюк мужчины.

Да... Моя догадка подтвердилась, и я довольно улыбнулась.

— Хватит! — рыкнул Франц.

Он вытащил руки из карманов куртки, схватил меня за запястья и сильно дернул вниз, сковывая движения.

— Хватит издеваться! Тебе нравится? Тебе нравится, да? А так тебе понравится?

Он перехватил мои запястья одной рукой, второй обвил талию, вжал меня в свое тело, склонился и поцеловал. Жестко. Жестоко. Поранил губы. И отстранился. Мы оба тяжело дышали и, кажется, оба решали стоит ли продолжать. Зверь внутри меня застонал. Я практически ощущала, как оборотень изнутри бьется о грудную клетку и царапает ребра когтями.

— Продолжай... — попросила я.

Франц колебался секунду. Грубо дернув за руку, он стащил меня с крыльца трактира и повел за собой. Стена. Стена. Дверь. Пряный запах сена и овса. Тихое ржание потревоженных вторжением лошадей. Мужчина завел меня к противоположной стене конюшни. Прижал к стене так, что острые сучки бревен впились через куртку в спину, и опять поцеловал. Его руки не теряли времени даром: Франц скинул верхнюю одежду, расстегнул ремень и ширинку. Он оторвался от моих губ, задрал до подбородка мой свитер. Разорвал рубаху, нижнее белье и захватил губами сосок.

С губ сорвался стон. Меня качало. Сознание уплывало. Мышцы тянуло и рвало судорогами удовольствия и нетерпения. Мне было мало.

Франц справился с хитрой застежкой на моих штанах. Развернул меня лицом к стене. Надавив на шею заставил прогнуться...

Не было нежности. Он не произносил ласковых и милых слов. Не оттягивал момент разрядки и совершенно не беспокоился о том, получу ли удовольствие я. И мне было плевать на всю проклятую цивилизованность. Вцепившись зубами в собственную руку, прокусив ее до крови, я беспокоилась только о том, чтобы из горла не вырвалось нечеловеческое рычание...

Закончив, Франц оттолкнул меня. Я перекатилась на спину и натянула штаны.

— Ненавижу тебя, — прошептал мужчина. — Никогда тебя не прощу. За то, что это случилось так...

Он поднял куртку. Застегнул все пуговицы и выбежал из конюшни.

А мне все равно. Его ненависть я как-нибудь переживу. Главное, что моя волчица осталась довольна.

Я неспешно оделась. Походя погладила морду излишне доверчивой и покладистой лошади. Вышла на улицу и плотнее укуталась в свитер. Ветер свободно проникал через крупную вязку и холодным влажным языком касался тела. Куртку одевать не стала, ибо подкладка нуждалась в чистке, перекинула через плечо и забыла о ней.

Остановившись на крыльце, я вытряхнула из волос мелкий мусор. Краем глаза поймала на плафоне лампы блик и посмотрела на небо. Близнецы разошлись. А значит перевалило за полночь. А значит уже нет никакого "почти". И нет никакого "завтра".

Осталось только сегодня!

Собаки выли весь день. Стоило замолкнуть одной, как другая сразу же подхватывала длинную скрипучую ноту. Вздымала голову вверх и испускала даже не вой, а протяжный усталый стон. И непонятно, что переполошило зверей: то ли приехавшие большой компанией в дом на горе столичные жители, то ли близость волчьей стаи, обосновавшейся в лесу недалеко от деревни.

Но не только собаки испытывали странную тоску, люди тоже ощущали себя пришибленными, к земле придавленными. Нехорошие мысли лезли в голову. То о чем не принято задумываться работящим людям, с утра до вечера на хозяйстве занятым. О старых легендах, рассказанных вечным пьяницей дедом Марком про желтоглазых зверей.

Кто ж выжившему из ума пьянице-то поверит? Никто не верил. Даже когда к дому шли летом жечь его никто не верил. На людскую жестокость списали, да на развлечения богатеев, коим что жизнь крестьянского мальчонки — тьфу, а сейчас не хочешь верить, да присматриваешься к столичным поневоле и на друзей они вовсе похожи, а на стаю: резкие, быстрые, малословные... И так же кто-то хвост поджимает, а кто-то за загривок хватает...

Как бы то ни было, звери они или люди, ничего хорошего приезд городских не сулил.

Они вчера приехали поздно ночью на четырех дилижансах. Напихались в дом, словно рыба в бочку, пошумели немного и погасили свет. Видимо, спать улеглись. А с утра уже завозились. Холм зачем-то от мусора чистить стали. Костры жгут. Многие из местных попусту уже два раза вдоль деревни прогулялись, слухи один другого невероятнее поползли, но точно сказать что происходит никто не мог...

Скайди ежился. Несмотря не теплую, почти зимнюю одежду, ему было холодно. Молодому человеку казалось будто он промерз насквозь, стал хрупким и от первого же неосторожного движения развалится на сверкающие ледяные осколки.

С самого утра он руководил расчисткой площадки. За годы мусора на самой высокой точке холма накопилось неимоверно много. Он и не подозревал сколько, пока в его больную голову не пришла идея подготовиться к встрече новорожденного Зверя. Его стая и столичные оборотни не возражали занять себя чем-нибудь. Они плохо себе представляли цель приезда сюда. Ну, да возродить Зверя, а как и что конкретно нужно делать не могла объяснить даже Мэри-Анна, еще несколько месяцев назад вдохновенно рассуждающая об этой идее.

Не работали четверо: сам Скайди, пугающий своим болезненным видом и хриплым простуженным голосом оборотней, Нанни, не спускающая с рук любопытного малыша, и приглашенный королевой гость — граф Кессел, которому отводилась роль стороннего наблюдателя. Оборотням его присутствие не нравилось. Вел себя лорд странно. Смотрел на приготовления не с усталостью и здоровой долей скепсиса, а с насмешкой. Жуткой. Словно в рот вставили распорки и насильно растянули в усмешке. А еще двуипостасных смущал револьвер, который чистил и смазывал аристократ. Да, они все были вооружены, но не демонстрировали так явно готовность пустить оружие в ход. Казалось, чуть дольше необходимого задержишь взгляд на графе и тут же получишь пулю в лоб. Неприятное ощущение...

Часть стаи в четвероногом облике распределилась вокруг деревни плотным кольцом. Они обеспечивали безопасность ритуала. Вынюхивали, выискивали, главных врагов оборотней — эльфов и их приспешников из числа людей. Наблюдатели и лесной народец могли стать серьезной угрозой. Первые давили численностью и оружием, вторые умением ближнего боя на холодном оружии. Один ушастый, стоил двух, а то и трех оборотней в драке.

Но они не догадывались, что враг может находится внутри кольца. Предполагалось какое-то нашествие: сотни три людей и эльфов, однако, на окраине деревни в грязной халупе деда Марка расположились трое.

Всего трое.

На пятьдесят четыре оборотня и одного человека с револьвером.

На давно немытом столе, заляпанном Зверь знает какими пятнами, лежала нехитрая снедь: тонкие ломти копченой говядины на плотной коричневой бумаге с масляными пятнами, крошащийся белый хлеб. Рядом стояла бутылка мутного самогона и открытая банка соленых огурцов неизвестно.

Дед Марк вошел в дом. От порога бросил на древнюю почерневшую от многочисленных искр жестянку дрова. Снял линялую шапку-ушанку и повесил ее на одинокий торчавший из стены гвоздь. Снял телогрейку, заткнул обратно в прореху вылезший кусок желтой ваты и бросил ее возле входа. Там же пристроил замызганные, в навозе и прочей деревенской грязи, стоптанные сапоги.

— А чего не налито? — удивленно спросил он. Растер замерзшие покрасневшие ладони, набулькал самогона в три кривобокие жестяные кружки. — Остин, чего ребятки себя, как не родные ведут, али не поделили чего?

Король, сейчас менее всего похожий на правителя государства, отложил в сторону газету, двухнедельной давности, пожал плечами и одним махом опустошил кружку. Достал из банки огурчик, понюхал его и с удовольствием откусил половину.

— Эх, х-хороша, Марк, — одобрительно кивнул монарх. — Садись, посидим, поговорим. До вечера все равно делать нечего.

— Отчего же не посидеть! Затем и стол накрывал, — сидящий возле окна юноша скривился, осмотрев убогую закуску. — А ты кривись, малец, не кривись. Поживешь с мое, и малое ценить научишься. Все мы одно дело делаем. Только кто-то в столице жопу отсиживает, а кто-то здесь вот... караулит...

— Не ругайся, Марк, они со вчерашнего дня взвинченные. Если бы доехали нормально, как планировали, то и не случилось ничего, но конь ногу подвернул. Пришлось останавливаться, менять. Только к раннему утру и поспели, — Остин наполнил опустошенные кружки.

Спящая на руках на краю стола девушка подняла голову. Обвела мужчин мутным взглядом, шикнула сквозь зубы и опять уронила голову. Парень, снял с себя теплый плащ, набросил на плечи спутницы, а сам оделся в дедову телогрейку.

— Я пойду воздухом подышу, — юноша взъерошил пятерней волосы.

— Только перед забором не маячь. Итак повезло, что эти дурни не успели до утра оцепление выставить, а то прорывались бы сейчас с боем, — напомнил об осторожности дед.

Франц кивнул. Остин проводил его с ироничной улыбкой на тонких блеклых губах, тихо чокнулся с Марком и приговорил свою порцию. Вторая половинка соленого огурца исчезла во рту монарха.

Алесса подняла голову. Задумчиво посмотрела на дверь, на плащ на своих плечах и покачала головой. Девушка бросила беззлобное "дурак", подтянула к себе кружку и сделала маленький глоток. Сморщилась. Закашлялась.

— Ты пей, а не рассусоливай. Чай не красненькое потягиваешь, а настоящий самогон пьешь. Он нутро до печенок продирает.

Девушка улыбнулась. Искоса посмотрела на советчика, побултыхала жидкостью в кружке и осушила ее. Зажевала ломтем мяса, поднялась, закуталась в плащ и вышла из дома.

Марк довольно крякнул, растворил печь, поставил вариться на чугунную плиту полной горшок картошки в очистках. Лучка бы добавить... Да на связке одни хвостики болтаются. Влез в сапоги, вышел, да спустя пять минут вернулся красный, как рак вареный. Поскоблил отросшую седую щетину и пробормотал: