Дейтрос-1. Не бойся, девочка!

Так бывает — внезапно открываются новые. Почему — до сих пор не выяснено. Они появляются всегда перед человеком, никак иначе. Чтобы открыть новые Врата, нужен человек.

Ивик поползла вперёд. С трудом, как раздавленный червяк. Левое бедро будто парализовано. И правая рука. Как же она стояла на ногах? Выбросить вперёд левую руку... толкнуться правой ногой. Сквозь боль. Подтянуться. Нет, ей и до Врат не доползти. Слёзы текли градом, и раз за разом Ивик преодолевала себя, выбрасывая руку, ногу, подтягивая непослушное тело, а боль ломила его изнутри, колола до темноты в глазах, до тошноты... Я не смогу, Господи, я не смогу. Но она знала, что ползти надо. Что там, во Вратах, — спасение. Замирала, тяжело дыша, приникнув лицом к земле, плакала, думала, что больше уже не шевельнётся. И снова — вперёд левую руку...

Словно во сне, она провалилась на Твердь. И сразу мороз сковал дыхание, горящее лицо ткнулось в снег. Но Ивик не ощущала холода, она стала есть этот снег, катать во рту, жадно глотая. С облегчением укутывая в холод истерзанные болью, горящие руки. Опустила лицо в ледяную свежесть. Вот так бы и заснуть теперь... Ивик вздрогнула. Надо ползти. Ползти надо. Теперь уж точно надо ползти... Вспоминалось что-то смутное, из прошлой жизни — тяжесть на плечах, Скеро, бедро прострелено... И у Ивик бедро кромсала боль. И всё остальное тело тоже. Чем же её так... она даже не увидела. Надо ползти.

Ивик поползла вперёд. Выбросить руку. Зацепиться. Толчок. Подтянуть тело. Выбросить руку. Толчок...

Внезапно снег под ней поехал, исчезла опора, и гэйна провалилась, с криком боли стремительно соскользнула вниз, всё дальше и дальше, в темень и неизвестность.

Марк вёл машину осторожно, на каждом повороте разнообразно поминая шендак. Снег в ветровое стекло. Гололёд. И шофёры все в разгоне. С трудом смог договориться на эти плинтуса, а везти некому. А всё равно удачно вышло, что он их выбил. Марк представил комнаты на новом объекте, полностью облицованные, с добротными тамгатовыми плинтусами. Красотища, дворец, да и только. Вот ещё не занесло бы на повороте.

Грузовичок пока неплохо слушался руля. Марк включил радио — опять передавали про близкий бой. Дарайцы отступили, потери у нас небольшие. Слава Богу, подумал Марк. Если бы они прорвались — тревога номер один, эвакуация, а он плинтуса везёт... а там, может, детей вывозить надо. А куда вывозить, везде опасность...

Вот занесло всё-таки. Страхом перехватило горло. Марк чуть добавил газа, выровнял машину. Уф, вписался. Слева теперь возвышался голый очень крутой склон, справа — лес. И на этом склоне Марк заметил глубокий пропаханный след. Прищурился — и разглядел впереди, у обочины, тёмный ворох тряпья.

Человек.

Или труп. Неподвижное тело.

Это гэйн. Марк стал осторожно тормозить передачей. Остановился в нескольких метрах от лежащего. Вылез.

Из Медианы он вышел, что ли? Бой кончился только что, где-то рядом. Выполз, раненый, наверное. Или здесь подстрелили... а если эти, кто подстрелили, — тоже здесь? Марк даже споткнулся. Унял заколотившееся сердце. Он не взял с собой оружия, хотя про боевые действия в эфире было ещё с утра. Больше всего ему хотелось сейчас в кабину — и гнать отсюда. Шендак, он аслен, мирный человек, он ненавидит эту войну долбаную, за что это ему? Но не бросать же раненого... если он жив ещё, конечно. Марк прислушался — вокруг стояла тягучая, мертвящая тишина. Подошёл ближе.

Сначала увидел полоски белков из-под неплотно закрытых век. Потом — то, что это девушка. Даже девочка. Лицо её, запрокинутое назад, было чистым и почти таким же белым, как снег. Только губа разбита, и струйка крови сползла на подбородок. В первый миг Марка поразила неописуемая, невероятная красота этого лица — даже безжизненное оно было прекрасным. Потом он увидел остальное, и снова пришлось преодолеть себя. Марк очень стеснялся этого — но с детства ему становилось плохо при виде крови. Почти до потери сознания. А девушка была искалечена жутко. Куртка пропиталась тёмной кровью, и от неё страшно воняло сырым мясом, рука неестественно изогнута выше локтя, штанина тоже промокла от крови, а вторая рука... на неё Марк после первого же взгляда старался больше не смотреть, такая там была чёрно-серо-белая мешанина. Он отвернулся и несколько раз глубоко вдохнул. Только не брякнуться в обморок... Господи, ну что за идиотизм? Ведь я мужчина. Нельзя же так.

Надо проверить, как там учили в тоорсене? Пульс. Реакция зрачков. Марк нагнулся, стараясь смотреть только на лицо девочки. Руки... нет, руки лучше не трогать. Он нащупал на шее эту, как её, сонную артерию. Господи, до чего у неё нежная кожа. Полупрозрачная, шелковистая. Холодная. Под пальцем что-то билось, торопливо и неровно, как сердце пойманного вирика. Она жива, подумал Марк. Жива! Какое счастье.

Довезти бы как-нибудь.

Он старался дышать ртом, запах, конечно, всё равно пробивался, и Марка мутило. Но тащить девочку по земле? Зажмурившись, он подвёл руку под бёдра, вторую — под лопатки и поднял обвисшее тело. Его собственные рукава сразу стали волглыми. Девочка была не тяжёлая, Марк без особых усилий донёс её до машины. Устроил на сиденье боком, подложив под рёбра одеяло из кабины и собственную куртку — под голову. Пристегнул. Сам почти упал на шофёрское место — его колотило, руки мелко дрожали. Он приоткрыл окно, чтобы справиться с тошнотой, лучше уж холод. Повернул ключ. Тронул машину и повёл осторожно, временами поглядывая на девушку. Она не приходила в себя.

Марк сначала был рад уже тому, что девочку разрешили занести в помещение и выделили ей каталку, одну из десятков каталок вдоль полутёмного коридора, у обеих стен, и на каждой кто-то лежит. А врачи все были заняты, и только медсёстры и медбратья бегали по коридору, подходя то к одной, то к другой каталке. И стоял сплошной, непрерывный стон — вроде бы многим уже вкололи лекарство, но несколько раненых стонали не переставая. Марку казалось, что у него сейчас лопнут виски или он заорёт, как ненормальный... И запах. К которому он уже почти привык. Чудилось, что он в аду. Чудилось, что это не кончится никогда. Но нельзя же уйти и оставить девочку здесь, одну — у них руки не дойдут до неё, и она умрёт. Он то и дело нащупывал у неё на шее пульс, сердце билось неровно, часто и слабо, Марка окатывал холодный пот при мысли, что она вот прямо сейчас перестанет дышать и начнёт холодеть. Почему-то было очень страшно за эту чужую, незнакомую молоденькую гэйну. Господи, подумал он, и есть ведь люди, которые ежедневно... Медики всегда в этом аду. И гэйны — они знают, что в любой момент могут сюда попасть. Нет, и мы, конечно, не застрахованы, война есть война, дорши никого не щадят. Но что такая вот вчерашняя школьница и есть гэйна... Никогда раньше Марк не задумывался об этом. Он вообще старался думать о войне как можно меньше. А сейчас пришлось поневоле, и казалось страшным и несправедливым то, что эта девчонка со своей красотой и юностью — на войне. И что она умирает.

В конце коридора мелькнул белый комбинезон. Марк побежал туда. Вцепился в плечо молодой врачихи. Женщина яростно сверкнула на него очками:

— Немедленно отпустите! Не видите — я работаю!

Она нагнулась к раненому, к одной из каталок. Медбрат поспешно готовил жутко поблёскивающие инструменты.

— Там... подойдите туда, — попросил Марк жалобно, — пожалуйста. Там девочка умирает.

— Здесь все умирают, — отрезала врачиха, — не мешайте работать!

Марк растерянно посмотрел на медбрата. Тот вздохнул. Крикнул вглубь коридора:

— Кир! Иди сюда, быстро!

— Чего? — другой парнишка в синеватом костюме младшего медперсонала подбежал к нему.

— Помоги вон человеку.

— Идёмте, — сказал Кир.

Уже на ходу, словно оправдываясь, он пояснил:

— Бой был, понимаете? Привозят и привозят... столько их. Большой прорыв. Такое редко бывает.

— Да, да, — бормотал Марк. Девушка оказалась ещё жива. Кир взялся за ручки каталки.

— Давайте, — сказал он Марку, — будете помогать, я один не справлюсь.

Марк никогда бы не подумал, что ему придётся таким заниматься. Но не бросать же её теперь. Если он сбежит отсюда, до неё никому больше не будет дела. А Киру правда была нужна помощь. Они закатили раненую в одну из палат. Кир разрезал на ней куртку и штаны, кое-как их стащили. Левая часть груди и рука были обожжены, ткань въелась в ожог, Кир просто обрезал всё вокруг ножницами. Марка снова стало подташнивать, пот разъедал глаза, сердце бухало. Господи, и что он за неженка? Он уже ничего не соображал, только механически выполнял распоряжения медбрата.

— ...Здесь оперировать будут. Кожу пересаживать. Много сожжено, процентов тридцать. А справа — чем это её?

— Н-не знаю.

— В Медиане наверняка... не огнестрел. Хрен поймёшь, когда их в Медиане зацепит... но как сильно! Как ещё выжила.

Говоря, Кир воткнул девочке иголку в вену на правой руке, закрепил пластырем, подключил капельницу.

— У неё шок, — пояснил он, — пока врача дождётся...

Сняли остатки одежды, Кир стал бинтовать грудную клетку, потом бедро, Марку приходилось поддерживать тело. Он как мог отводил глаза. Ему было плохо. Наконец девочку накрыли одеялом.

— Звать её как? — спросил Кир.

— Не знаю.

— Вы бы лучше с ней тут посидели. Пока у нас такой бардак.

Кир поднял с полу искромсанную куртку, стал осматривать, нашёл вшитый номер. Сказал "сейчас", ушёл и вернулся с отпечатанной наклейкой — по номеру он нашёл в компьютере имя гэйны, это была Ивенна иль Кон, из ВЧ "Маир", расположенной в сорока километрах отсюда. Ей было семнадцать лет.

Ивик открыла глаза.

Мир опять был подёрнут полупрозрачной пеленой, пелена чуть колебалась, и от этого Ивик тошнило. Боль была относительно терпимой — так, ныло что-то, не разобрать даже где. Но очень ощущалось тело, неподъёмное, непослушное, и из этого было понятно, что она жива.

Ну и попала же ты в переделку, гэйна.

Прямо над ней плавало чьё-то круглое симпатичное лицо. Большеглазое. Ивик шевельнула губами и почувствовала, как во рту пересохло.

— Где? — только и вышло у неё.

— Вы в Ламари, в больнице, — поспешно сказал тот, кто сидел рядом, — хотите пить?

— Та-а, — прошелестела Ивик. Ей подняли голову. К губам поднесли воду. Она стала глотать потихоньку.

— Ивенна, — сказал этот, незнакомый, и потом ещё раз, робко: — Ивик... Вам больно?

— Не-е... ничё.

Он осторожно положил руку ей на голову. Погладил по волосам. От этого становилось как будто легче.

— Ивик, всё будет хорошо. Вы поправитесь. Всё будет хорошо, милая.

Марк всегда приходил вечером. После работы. Вся палата уже привыкла к его посещениям. Ивик положили вместе с пятью другими ранеными гэйнами, из них трое — тоже из Маирской части. Правда, не из её шехи, но Ивик знала их. Все они были старше Ивик, все замужем, и у всех уже дети. Вначале в палате было семь человек, но Фалена на третью ночь умерла. Остальные мало-помалу шли на поправку. У всех, кроме Ивик, ранения были огнестрельные — чаще всего гэйны гибнут и получают раны на Тверди. В Медиане — только если уж очень неравны силы.

По ночам Ивик почти не спала. Днём шум, хождения туда-сюда, разговоры с соседками, процедуры, перевязки — всё это отвлекало. По вечерам появлялся Марк, его полюбила вся палата. Он притаскивал всегда что-нибудь совершенно фантастическое — апельсины, ягоды свиринки (оказывается, местные старожилы умудрялись их замораживать на зиму), морс (и побольше, побольше), сладости. Ивик почти не могла есть, а приносил он много — и доставалось всем.

А вот ночью... Первое время очень болели кости — бедро и плечо. Наркотиков врачи не разрешали никому. Ивик проводила ночи в борьбе с собой. Дико хотелось постонать или мерно, протяжно повыть, казалось, что так будет легче. Но рядом лежала Шана — и вот она теряла контроль над собой и выла, и никто не мог забыться сном хотя бы ненадолго. К счастью, иногда и Шана засыпала. Её никто ни словом не упрекал, люди всё понимали, но... Ивик страшно было подумать, что она будет так же изводить остальных своими воплями, соседкам и без того несладко. Эта мысль заставляла терпеть.

А никто ведь и не задумывается об этой стороне гэйнской жизни. Даже сами гэйны, пока в строю. Даже медики к боли пациентов относятся спокойно, как мясник на бойне — к страданиям забиваемых животных. Да и понятно, если они будут ещё и сочувствовать, ни один медик долго не выдержит. Никто же, никто, шендак, не знает, и не догадывается, в чём ад... Ад — это когда время останавливается. И мысль только одна — скоро ли утро. В то, что боль со временем пройдёт, — не верится, да и когда это случится. Молиться — невозможно. Думать о чём-то — тоже нет. Сочинять — какое там. Дожить бы до утра... а когда через силу удаётся извернуться и глянуть на часы с белыми стрелками, видными в темноте, — оказывается, что прошло всего три минуты. Ещё одна. Ещё одна. Этих минут — целая бесконечность.

Когда боль чуть стихала, Ивик вспоминала, как всё случилось. Ей было стыдно за тот бой. Силы были равны. Опытная гэйна справилась бы и с бо?льшим числом врагов. Но она, Ивик, — не гэйна, а полная никчёмность. В самый неподходящий момент дрогнула. Ведь чуть не сдохла, на самой грани была! Слабое утешение — никто бы и не узнал, как она опозорилась, записали бы пропавшей без вести. Хорошо ещё, что от смертного страха она, видно, в последний момент взяла себя в руки...

Ещё смутно помнилось необъяснимое — яркий свет, кто-то рядом, прикосновение рук, рывок вверх. Было ли это на самом деле? Ощущение того, какой должна быть настоящая любовь. Какая она, наверное, в Царстве Божьем. Реальное, физическое ощущение, Ивик его запомнила. Но всё остальное? Никаких доказательств и объяснений не найдёшь. Ивик решила, что у неё была галлюцинация. От страха. Ведь он, тот, не уничтожил доршей. Вообще ничего не сделал, только развеял дым, улучшил видимость (это могла сделать она сама, бессознательно) и поставил её на ноги (на адреналине тоже сама могла вскочить).

А если не галлюцинация — всё равно никто не поверит, да и самой не верится. И не надо об этом думать.

— Маме твоей, наверное, позвонить надо? — как-то спохватился Марк.

— Нет, — быстро сказала она, — не надо.

Мама обязательно будет беспокоиться, добралась ли она до места, запросы будет писать. Но начнёт не сразу, скорее всего, ещё не начала. Ивик ей позвонит, как только встанет на ноги, скажет, раньше не было времени. Будет бессердечной дочерью, которая не бережёт мамины нервы. Ничего, пусть.

Но одна мысль о том, что мама притащится сюда, начнёт за ней ухаживать.... Даже если она удержится от чтения моралей, при таком-то состоянии дочери и в присутствии других, — Ивик до отвращения не хотелось никакой маминой заботы.

А вот Марк умел помогать и ухаживать незаметно и тактично, и казалось, что это ему доставляет удовольствие. Они быстро подружились. Ивик чувствовала себя с ним свободно и легко. Марк, видимо, привязался к ней, часто и охотно рассказывал, как он её нашёл, вытащил, довёз. Явно в однообразной жизни строителя, бригадира отделочников, это было из ряда вон выходящее приключение.