Солнце для всех!

     В этот момент игла над шаром начинает заметно удлиняться; воздух вокруг иглы темнеет, становится полупрозрачным на глазах, в нескольких наиболее тёмных местах вспыхивают разряды молний.

     — Треть мили в секунду, — говорит Ёрик. — Хорошо идёт.

     — Вот это скорость! — Адара смотрит завороженно. — Там ведь сейчас страшное происходит... А как же рыбы, животные?

     — Мелочь, вроде планктона, варится, а большая живность спасается бегством... — объясняет Ёрик. — В самом начале процесса машины собирают по периметру творения ультразвуковые сирены, которые распугивают всё, что способно слышать и соображать. Так что, когда начинается, животных там уже нет.

     Женщина вздыхает с облегчением и переводит взгляд на мужа: Орей стоит сосредоточенный, глаза его закрыты, а пальцы на вытянутых вперёд руках то редко, то часто подрагивают.

     — Справляется, — с улыбкой произносит Ёрик. — Он способный. Я в последнее время всё чаще перекладываю эту часть работы на него. Думаю, ещё пару сотен башен и нас с Ореем разделят: назначат каждому по помощнику... — Он несколько секунд смотрит на товарища, после добавляет с едва заметным сожалением: — Работы ещё много... Как только Совет увидит, что кто-то из вторых готов стать первым, тотчас переведут к нему в пару кого-то подходящего с Кольца.

     Ёрик на минуту прикрывает глаза (просматривает какой-то доклад, — понимает Адара), затем поднимает руку, и их площадка под куполом приходит в движение — начинает плавно подниматься вверх, как гигантский лифт.

     Стержень вдали растёт — высота его уже больше сотни миль. Облака в небе, что остановились в начале творения, теперь все бегут к окутанному тьмой стержню, впитываются в тьму, отдавая свои молекулы микромашинам, которые разбирают полученную влагу и атмосферные газы на атомы и встраивают в создаваемую структуру.

     Это будет уже двухтысячная башня, созданная Ёриком и Ореем. Сорок лет товарищи возводят башни в океане Тэрри́и. Пятьдесят башен в год — одна башня в декаду. Они не одни, — помимо них, в строительстве башен занято ещё одиннадцать пар специалистов. Но кроме башен, есть ещё Великое Кольцо — обруч вокруг экватора планеты шириною в семь и поднятый на высоту двенадцати миль, на который в будущем планируется перенести всё производство пищи; над созданием Великого Кольца работают сотни специалистов. Все они — Ёрик, Орей, двадцать два других творца башен и четыре сотни творцов Кольца — лучшие умы планеты. Тэрри́я чтит их — этих отважных мужчин и женщин, способных управлять сверхкрупными роями микромашин — своих спасителей, подобных тем славным предкам-героям, что создали космическую систему Аэлла-Оалла-Эолла, стабилизировавшую орбиту Тэрри́и три тысячелетия назад. И они, Ёрик и Орей, несут звание Героев Тэрри́и с честью.

     Адара, будучи сама выдающимся учёным-биологом, гордится своими мужем и братом, как и Талéда — сестра Орея и жена Ёрика, которая очень хотела присутствовать сейчас здесь, с ними, но была вынуждена в последний момент остаться на службе с поступившим пациентом, так как она — врач.

     Через час платформа создателей застывает на высоте пятидесяти миль, — подниматься выше нет необходимости. Стержень будущей башни вдали блестит натянутой меж океаном и небом серебристо-золотой нитью; угольно-чёрное облако внизу разрослось, накрыв две трети расстояния между стержнем и стеблем платформы: там, в черноте, идёт непрерывный синтез материала, из которого будут возводиться основные конструкции башни. Первый этап создания завершён; настал черёд второго этапа.

     Орей открывает глаза, опускает руки: в его осанке заметна усталость, но лицо мужчины исполнено радости и удовлетворения от проделанной работы. Он смотрит на жену:

     — Ну, как тебе зрелище?

     Вместо ответа, Адара шагнула к Орею и поцеловала его в щёку.

     — Значит, понравилось, — говорит тогда Орей, глядя на Адару.

     — Очень. Я много раз видела, как создают башни, но никакая запись, даже прямая трансляция не сравнится с этим... — женщина окидывает взглядом поляну под куполом и бесконечный простор снаружи, затем подходит к куполу и смотрит вниз, на океан и чёрное облако впереди. На поверхности океана внизу к этому времени не остаётся и следа от прежнего штиля: беспорядочные свирепые ветры носятся над клубящимся чёрным округлым полем протяжённостью в полторы сотни миль; из-под краёв облачного поля во все стороны расходятся высокие пенистые валы́. — Дух захватывает! — наконец произносит она и оборачивается к мужу и брату. — И ещё... вы чувствуете, как раскачивается площадка?

     — Стебель тонкий, — отвечает ей Орей.

     — Но очень крепкий, — добавляет Ёрик. — Если хочешь, могу нарастить под платформой пару генераторов силовых полей и качание прекратится. Сейчас снаружи начнётся ураган, качать будет сильнее...

     — Не нужно. Я хотела бы, чтобы всё было так, как у вас обычно бывает.

     — Обычно у нас не так красиво, Адара... — Ёрик делает широкий жест рукой, показывая, что говорит о густой траве, в которой ноги людей утопают до середины голени. — Мне действительно представляется чудом то, как ты повелеваешь живой природой. Ведь это настоящие трава и цветы... В микромасштабе каждая травинка столь же великá, как и башня, только живая, и потому намного сложнее, а ты заставляешь её расти быстрее, чем мы с Ореем наши башни!

     — Но, у растений уже есть генетический код — готовая программа развития, созданная естественным образом самой природой... — отвечает женщина. Щёки её тронул едва заметный румянец: слова, сказанные братом, её смутили. — Изменения, которые мы вносим в генетический код, на самом деле незначительны, а программа создания башни полностью написана человеком...

     — ...и этот человек — не я, и не твой муж, — добавляет Ёрик. — Это вообще не один человек. Мы же лишь следим за исполнением программы, написанной гениями. Просто так сложилось, что мы можем управлять очень большими армиями микромашин, можем контролировать эту стихию... довольно тупую и, как следствие, опасную. И пусть ты, или моя Таледа, и не можете подчинять своей воле такие армии, а командуете маленькими отрядами, однако результаты вашего командования меня впечатляют больше, чем собственные... Повелевать царством растений, или пересобирать заново клетки человеческого организма — работа для меня слишком тонкая и ответственная. С растениями я не стал бы связываться по причине недостаточно развитого чувства красоты и отсутствия глубокого понимания волшебства живой природы, а с врачеванием — потому, что попросту боюсь навредить. Ведь живой человек — это не орбитальная башня...

     Закончив говорить, Ёрик некоторое время молча смотрит на золотую нить на горизонте.

     Адара стоит у прозрачной стенки купола и смотрит на процесс внизу: чёрное облако, кажется, становится ещё чернéе; тут и там в этой черноте вспыхивают мощные разряды. Под куполом тихо, но женщина будто слышит множественные гро́мы.

     — Ну, что, ты готова увидеть второй этап создания? — ладони Орея нежно обняли её плечи. Из-за мощного низкого гула снаружи купола Адара услышала только последние пару шагов супруга, когда тот подошёл к ней сзади и стал за спиной.

     — Да, — отвечает она, продолжая смотреть сквозь купол.

     — Ёрик, — говорит Орей, обернувшись к товарищу, — твоя очередь.

     Подойдя ближе к куполу, Ёрик простирает руки, как это делал недавно Орей, прикрывает глаза и начинает творить...

     Чёрное облако внизу приходит в движение, оно тянется к золотой нити, утолщается, наползает на нить, образуя конус с основанием около трёх миль. Затем у основания конуса тяжёлые клубы угольно-чёрного вещества формируют тороид, который непрерывно выворачивается изнутри наружу; движение вещества в тороиде ускоряется и вся структура, непрерывно извергая молнии, начинает медленно двигаться вверх, расти, вскоре оказавшись навершием клубящейся чёрным колонны...

     Штиль. Вечер летнего дня. Океан молчит, замерев, словно притаившийся могучий зверь; вода гладка́ как зеркало. Только в месте, где ещё четверть часа назад был зелёный остров, плещутся рыбы. Рыбы едят плавающую на поверхности воды траву, сочную и вкусную — всё, что осталось от растаявшего без следа острова. Солнечный диск уже коснулся горизонта на западе; жёлтые лучи его вызолотили на водной глади дорожку, в которой то и дело из воды высовываются большеглазые серебристые морды рыбин, беззвучно открывающие рты и проглатывающие зелёные стебли. А в ста милях на севере стоит посреди океана новая башня. Начиная с завтрашнего дня, и в продолжение последующих десяти лет, в башне будут работать люди: будут прокладывать коммуникации, устанавливать оборудование, покрывать поверхность башни особыми узорами; сейчас же башня пуста́. Одна сторона башни пылает холодным золотом на солнце, другая — бледна́ от голубого света уже прошедшей зенит Эоллы. Чуть левее башни в небе на фоне лёгких перистых облачков виднеются три точки — две чёрные и одна белая; они быстро удаляются на север.

     Глава без номера, которая должна быть второй. Неотменённый герой

     Солнце склонилось к верхушкам сосен, прочертив на всегда спокойной воде озера золотистую дорожку. Сейчас дорожка начинается примерно с середины водоёма и с каждой минутой укорачивается, становится блёклой. Зато под сферой купола утром и вечером солнечные лучи играют особенно ярко, отчего всё вокруг окрашивается в более тёплые тона, и тени камней и деревьев то становятся неправильными, то внезапно множатся, то вовсе исчезают.

     Ветхий длиннобородый старец в свободных белых одеждах сидит на высоком поросшем муравой берегу и смотрит на закат. На руках он держит серого зайчонка; гладит нежную пушистую шёрстку, бормочет морщинистыми губами что-то ласковое.

     Остров посреди воздушного океана уже давно стал его тюрьмой, его вынужденным скито́м. Прошло две с половиной сотни лет со времени, когда он в последний раз видел лицо другого человека. Всё это время он был один. Здесь. В этом маленьком автономном мирке. Вокруг — только птицы и мелкие звери, самые крупные из которых это лисы и зайцы. Есть ещё рыбы в озере, но эти совершенно не поддаются дрессировке и годны́ только в пищу. Он здесь узник. На острове нет никакой техники, с помощью которой он мог бы связаться с кем-либо; нет транспорта, на котором он смог бы покинуть это место. Его здесь заперли и забыли о нём. Здесь нет ни единой микромашины, которую он смог бы использовать. Всё натуральное: вода, воздух, земля, камни, лес, животные. Поневоле он стал настоящим зоопсихологом и теперь хорошо понимает, кáк устроены сообщества лис, зайцев и мышей-полёвок (первых и вторых различает едва ли не всех, да и мышей некоторых тоже), читает их повадки, видит мотивы. Животные не боятся его.

     За годы принудительного затворничества он сильно сдал. Раньше каждые пятьдесят лет он проходил курс обновления и потому никогда ещё не выглядел стариком, — любой врач почитал за честь поправить здоровье одного из немногих оставшихся на Тэрри́и героев. Теперь же он — ветхий старец, доживающий свои последние годы.

     В первый год своего пребывания здесь он много разговаривал сам с собой. Нет, он не лишался рассудка; разговаривал, чтобы не утерять способность к речи, и при этом изрядно преуспел в поэзии. Потом он стал дрессировать лису, и бóльшая часть произносимых им вслух в то время слов приходилась на простые команды. Он крепко привязался тогда к зверю, и когда лиса умерла, решил впредь не повторять ошибку. Вместо того чтобы отрывать избранное животное от его племени, он стал планомерно работать со всеми сразу. Не единовременно, конечно же, поскольку два наиболее развитых вида из обитающих на острове друг другу естественно враждебны, а поочерёдно, то с лисами, то с зайцами, уделяя тем и другим по многу дней кряду. Уже через несколько лет и лисы, и зайцы стали воспринимать присутствие рядом человека как нечто естественное и само собой разумеющееся, а когда сменились первые поколения, дело коллективной дрессировки, направленной на развитие у животных большей сообразительности, пошло успешно в гору. Он мог бы написать не один десяток монографий, если бы его нейросеть не была отключена, или если бы у него был самый простой и примитивный компьютер... Да, чего уж там! Хотя бы бумага и чернила! Но ему не оставили ничего, кроме одежды, обуви и ножа. Настолько они его боялись.

     Впрочем, у него хорошая память, и результаты своих зоологических изысканий он легко сможет записать, если таковая возможность представится. Вот только представится ли?..

     Он стар, ветх, ему недолго осталось жить. Сколько он ещё протянет? Год? Два? Десять? Никто не вечен, увы. Без курса обновления он — такой же смертный, как и эти животные. Просто его запас жизненных сил больше. Но были времена, когда жизнь человека была намного короче — всего каких-то сорок-пятьдесят лет и всё, смерть. Генная инженерия и микромашины сделали продолжительность человеческой жизни дольше, но никакие генные усовершенствования не могут сделать человека бессмертным. Только полная пересборка с поэтапной заменой всех клеток организма на новые. А его возможности такой пересборки лишили. Потому, что он неугоден. Потому, что он некорректен. И это при его авторитете одного из немногих оставшихся на планете спасителей человечества!