Книга Исхода

— Да-а... Одно слово — еретик. Слушай, а готовые животные у тебя в таком разе не...

— Не! — Фермер решительно выставил вперед обширную ладонь. — Чего нет, того не будет. Позволь не вдаваться в суть предпринятых мер предосторожностей, они не очень эстетичны, но уж зато надежны! Так что выбрось из головы. Но это все — тьфу! Куда сложней пришлось с адаптацей, так сказать, — post partum: они же вгладь ничего не умеют, ничего не соображают! Одно слово — телки! Нет коровки, чтоб обучить, как надо. Приходится идти на то, чтобы выпускать их с уже сформированными нейронными ансамблями, ответственными за пищевое, оборонительное и генеративное поведение, и которые в норме складываются сами! И мало того: предусматривать это дело так, чтобы такая вот гнилая генетика сама собой эляминировалась в два-три поколения! Католик, — он тяжело посмотрел гостю в глаза, — тут ничего нельзя делать прямо, и это сводит меня с ума... Для каждого, самого наипростейшего дела приходится снова и снова одолевать каждый раз новый лабиринт, где все ходы — кривые, где все пути — окольные, а к цели все равно приходить надо... Вот встаешь, — сразу знаешь, что основу Длинного Леса на юге и в умеренных широтах должен составлять Дуб Крахмальный, Каштан Поликарпос и Бук Черный. Так? Так! Только сажать их просто так — не выйдет! Климат не даст! Проклятая Погода если не сдует, так смоет любое нормальное растение на ровном месте, и потому для начала пришлось выращивать трехлетнее быстрорастущее растение с трехметровым корнем и стеблем ни с чем не сравнимой прочности. Но! Чтобы оно не заполнило все на свете, пришлось выпускать дефектный клон, неспособный завязывать семена... И уже между этими стеблями высаживать основную культуру. И так, либо же почти так дело обстоит практически со всем. Для того, чтобы заняться необходимым, приходится решить как минимум три-четыре идиотских, никому не нужных задачи...

— Нет, ты погоди! Значит, таким образом, тебе ничего не стоит сделать целую биосферу существ с бескислородной энергетикой. Никаких легких. Примитивное двухкамерное сердце. Выносливость, превосходящая выносливость любых машин. Устойчивость к кровопотере, превосходящая нашу на порядок. Может запросто находиться под водой, равно как и на суше. Бесполезно перерезать глотку или душить за горло, чтобы по-быстрому сделать мертвым. Разумеется — я перечислил не все, но и перечисленного вполне хватит для того, чтобы сделать совершенно определенные выводы. Нам не останется места, землепашец. Я прав, или же ты решил не затруднять свои мозги?

— Ну... Такие виды могли бы существовать только... Только в определенной сфере вокруг Приматора или же другого источника.

— То есть в сфере радиусом в два световых года уже сейчас. А мы — только в атмосфере. Больше всего ненавижу, когда дураками прикидываются умнейшие люди. Люди, практически не делающие ошибок. Или, быть может, тут имеет место избирательное поглупение, сродни тому, которое охватывает врача, если диагноз рака нужно поставить себе? Нет проблемы, потому что она мне не нравится. Это очень по-человечески, пахарь-чудовище. Хотя данное обстоятельство даже радует.

— Черт бы тебя побрал, святоша. Но я могу продолжить твою мысль. Такое устройство организма потребует другого устройства вегетативных центров. Вегетативного мозга. Значит — вообще другого мозга. Значит — вообще не-людей. Мне плевать на судьбу и процветание не людей, католик.

— Ага. Ты решаешь за будущие поколения, обрекая их на старье. Вроде романистов, которые заставляют своих героев рубиться на мечах, притворяясь, что не знают о существовании автоматов. Знаешь это? Мы понарошку будем считать, что у нас нет автоматов, ракет класса "земля-земля" и атомных бомб, и будем на полном серьезе, насмерть рубиться мечами. Полная аналогия, мой работящий друг.

— Чего ты хочешь? Хочешь доказать, что ничто человеческое мне не чуждо? Ты ломился в открытую дверь! Пусть грядущие поколения решают за себя.

— Э-э-э, — Тартесс поцокал языком, — не получается. Нестыковочка у тебя, хозяин. Они тоже будут вынуждены решать не за себя, а за грядущие поколения. Уже за следующие. И так далее, пока очередное поколение не решит по-разному, одни так, а другие этак. Тогда судьба тех, кто решит продолжить играться в рыцарей, будет решена не ими. Но самое страшное в том, что этот ужас — всего-навсего частность.

— Лестничное остроумие, отшельник: ты просто-напросто поздно сообразил, во что именно ввязался. Да, — согласен, — без частностей, но мы представляли себе, какой Рубикон переходим.

— Так что собираешься продолжать свою игру в те же игры?

— Мне ничего другого не остается. Ты вернулся в этот котел только что, и уже натолкнулся на потенцию, которая тебя напугала, а я вижу сотни ничуть не менее радикальных путей. Нас просто слишком мало для того, чтобы следовать им всем. Так что я убедительно прошу тебя держать свои рассуждения при себе.

— Как рано мы на Другом Берегу пришли к тому, что запретная философия все-таки существует. Очень многообещающее начало.

— Увы. Получается так, что избыток концепций для столь малой группы людей — смертельно опасен. Эта такая же стихия, как здешние ветры. Как совершенно стихийным делом была война на Земле. Вихрь, способный смести и развеять еще не укоренившуюся горсть человеческих семян.

Тартесс захохотал.

— Ты что это?

— Ничего! Просто услыхал метафору, очень характерную именно для тебя.

— Главное — чтобы собеседник понял. Так мы договорились?

— Зачем мне? — Тартесс пожал плечами. — Я осознаю бесплодность попыток хоть что-нибудь изменить. Так что для меня Исход ничего реально не изменил: то же бессилие.

— Ага. — Глаза Фермера зажглись воодушевлением. — Ты подсказал мне ответ: люди ничем не обязаны жертвовать во имя прогресса, они имеют право поступать так, как им захочется. Так что, разумеется, я освобождаю тебя от обещания молчать. Благодарю, — он с явным почтением наклонил голову, — ты больше меня предан краеугольному принципу Исхода и больше проникнут духом этого принципа.

— Вывернулся, — пробормотал Тартесс себе под нос, — опять та же история.

— Что ты там говоришь?

— Так. — Ответил его собеседник. — Ничего особенного. Говорю, что не буду затевать дискуссию. Говорю, что время, как обычно бывало вроде бы в совсем-совсем других условиях, опять спустит все на тормозах.

— А тебе не наскучила еще грибная диета?

— М-м-м... как тебе сказать. А что?

— Бычок-дурачок вчера покалечился. Пришлось выбраковывать. Так что ты иди, Геро накормит, а я тут пойду пузырь вскрою. Созрел. Или, — он прищурился на гостя, — останешься?

— Нет, спасибо. Боюсь, после этой процедуры мне кусок не полезет в горло. Может быть, — позже, как попривыкну.

— А пустыньку завтра попашем?

— Это — попробуем.

В устройстве Бульдозера кабина была предусмотрена, но Фермер, выйдя рано поутру и вытащив с собой гостя, предпочел расположиться на крыше, на самой верхотуре. Они плыли над землей приблизительно на высоте третьего этажа, Сильвер шпарил своими косыми лучами аккурат в правое ухо, впереди и сзади, построившись в шеренги по четыре, со страшной, сосредоточенной неуклонностью перли в походной колонне сотни других Бульдозеров, а физиономия Фермера несла выражение полнейшего счастья. Пыль из-под "гусениц" вздымалась густым шлейфом и затягивала горизонт желтой занавесью, словно дым от грандиозного сражения.

— Слушай-ка, — а все вот это, — он обвел рукой панораму движущихся исполинов, — ты собрался оставить в наследство тем самым грядущим поколениям?

— Ну? — Лицо Фермера выражало полнейшее недоумение. — А что здесь особенного.

— Да ничего. — Тартесс пожал плечами с видом самым, что ни на есть равнодушным. — Ничего особенного. Вот это вот устройство, — он похлопал по теплому пунцовому панцирю, — запросто сгребло бы в одну безобразную кучу, например, танковый корпус СС. Понимаешь? Их пушки для твоей мирной техники были бы меньше, чем булавочными уколами, а удрать у тех танков не было бы ни малейших шансов. Он запросто прорвал бы какую-нибудь линию Мажино, а пяток таких вот машинок за неделю стерли бы с лица земли, к примеру, Нью-Йорк. Бесполезно жечь, бесполезно — кумулятивные гранаты, бесполезно — любая артиллерия кроме, пожалуй, корабельной. Я достаточно понятно?

— Достаточно. Непонятно только, — к чему?

— Значит, непонятно вообще ничего.

— Слушай, а тебе твои постоянные сомнения никого не напоминают? Наряду со всегдашней готовностью внести смуту? Вашего любимого католического персонажа, а? Некто Противостоящий.

— Так то — Господу, а кем ты считаешь себя?

— Три дня назад задумался над этим впервые в жизни, до этого все некогда было. Подумал, посравнивал, прикинул... И ты знаешь, — похоже, все-таки, что это не от меня. Похоже, что я чье-то орудие. Впрочем, — со стороны виднее, Отпавший.

— Я!? О, нет! Хотя бы потому что не собираюсь никому мешать и ничему вредить. А в том, что в мою голову приходят именно эти мысли, я не властен. Так же, как и ты не властен в своей деятельности. По твоим же словам, между прочим! Кстати, — ты накликал. Прошлой ночью мне приснилась-таки женщина.

— Не мудрено! Хорошенькая?

— Лет семнадцати, с почти желтыми глазами. Этакие, знаешь, Шелковые Трусики. Странно, — я совершенно уверен, что никогда ее не видел.

— Это не странно. Странно, что они тебе табунами не являются и средь белого дня. Как твоему любимому Святому Антонию.

— Подожди. Слишком много подробностей. И знаешь, что? Она не менялась. Вот что удивительно для сна.

— По... побеседовали?

— Побеседовали, — Тартесс кивнул головой, — пообещала, что позднее непременно посетит меня в избранном мною жилище.

— Там — да. Там это запросто. Там еще и не то посетит. Как получается интересно по сути: живого ничего не осталось, а нежить сохранилась. Очевидно, — она имела все-таки небелковую природу.

— Брось. За две зимы я не видел даже завалященького, третьесортного привидения из местных. Не сохранились. Это какая-то пришлая особа.

— Вид у тебя такой, будто ты воспринял ее, как Смерть.

— Не очень. Но что-то зловещее в ней, безусловно, было.

— Теперь слушай меня: я кто угодно, но только не мистик, но я говорю тебе, что существует какая-то чертовщина, привязанная к Сообществу. Не от одного человека, от мужчин и от женщин, которые не сговаривались, слыхал я о неком женском образе. Это может быть коренастая, очень некрасивая бабища, либо же черноглазая красотка лет двадцати, но оба эти образа каким-то образом — одно. У обоих — толстая нижняя губа, которая не сильно портит внешность. Остерегайся, потому что, похоже, "Ковчег" приволок за собой весьма необычный шлейф. Хотя, говорят, это слабеет...

— А ты?

— Я? Нет. Правда нет. Там где Геро, ничему такому дороги быть просто не может. Ты не представляешь себе, что это за явление природы — Геро.

— Греки, землепашец. Ничего удивительного. Блеск, спокойный свет, ясность и защита. А что касается шлейфа, то не "Ковчег" его притащил, мы его притащили. Сопляк он еще, твой "Ковчег", а у нас зато такой опыт, та-акие традиции. И давай называть вещи своими именами, не шлейф мы притащили, — Дьявола. Так что никакой мистики.

— А ты не зациклился на этом предмете? И не ты ли, с этой зацикленностью, послужил ему транспортным средством? Когда я говорил, что есть признаки, то шутил только наполовину, отшельник. Ты — сомневаешься, ты смущаешь души малых сих...

— Это ты-то, — малый?!! Самоуничижение, по нелепости своей явно указующее на грех гордыни.

— А что? В чем-то — безусловно. Но ты перебил меня:самим Спасителем сказано, что, мол, многие явятся пророчествовать, но по плодам их узнаете их. Чем плохи плоды тех, кого ты так гордо оставил? Седьмой День Творения, ничего больше, и нет нужды, что твоему богу понадобились такие орудия, как мы.

— Господь наш, — есть чудо.

— Вспомни все, что произошло за три последних года, ты, Дух Сомнений. Уж если все это не чудо, то ты истинный наследник Неверного Фомы, и я не могу себе представить того, что и ты соизволил бы признать за чудо.

— Начетчик. Фарисей. Ты сам норовишь вознести себя на Его престол. В тайне думаешь, что делами своими равен ему. Превознесшийся будет низринут, горделивый будет унижен.

— Пусть. Только без нового Черного Убийцы никак не искоренить того, что мы уже посеяли здесь. Все! Поздно уже, и корабль поднял сходни.

Тартесс вдруг рассмеялся.

— Ты чего?

— Ничего особенного. Просто вдруг подумал, что ты, друг мой, весьма изменился. Раньше ты был неподдельно немногословен, и, должен признаться, это производило довольно-таки устрашающее впечатление. Ну, по крайней мере, — подавляющее. А сейчас — пожалуйста! Готовый резонер, краснобай и демагог со склонностью к поучениям. Теряешь Образ.

— Ты прав, — на полном серьезе кивнул Фермер, — даже могу дополнить. Еще я стал лентяем. Раньше я никогда не позволил бы себе, как сейчас, заниматься ерундой, имея куда более важные дела. Ведь вся эта поездка есть ни что иное, как баловство. Занятьишко, чтобы отделаться. Говорили же мне, чтобы не якшался слишком много с русским.

— А и впрямь странно, да? Словами не объяснишь, ничего конкретного не скажешь, — а раздражает. Глядя на него, я, странным образом, начинаю понимать антисемитов. Это совершенно иррациональное неприятие.

— Присутствие тяготеющей массы искажает пространство. Присутствие еврея само по себе искажает простую и ясную картину жизни, вносит смуту в любую добропорядочную христианскую душу. Вот ты — по убеждению, а еврей, — просто по своей физической природе. А наш русский друг... Это все-таки нечто другое. Но тоже влияет. Заставляет постоянно задавать себе бесполезнейший, но зато вреднейший вопрос.

— Вы имеете ввиду: "зачем?"

— Вот именно. Самое противное во всем этом, что сам он вовсе не чувствителен к действию собственного яда. Он вовсе ему не мешает.

Отщепенец в своем собственном доме был наряжен, как павлин. С первого взгляда его одежды напоминали пышные одеяния придворных где-нибудь в Лувре шестнадцатого века. Но, разумеется, только на первый взгляд. Все достижения портновского искусства истекших трех-четырех веков тут были представлены в полной мере. Сходство состояло именно в этой самой пышности наряда. Короткая куртка с широченными плечами, белоснежная рубашка из какого-то тончайшего полотна и даже с кружевами. Золотое шитье и изысканнейшие узоры по чему-то, весьма напоминающему шелк.

— Кюлоты. — Вошедший назидательно поднял палец. — Непременно кюлоты надо носить под такой вот прикид, а отнюдь не шелковые шаровары. Даже, постой-ка, — он прищурился, — не шаровары, а что-то вроде галифе. Или самурайских хакама. Совершенно недопустимое смешение жанров. Чего это вы, виконт?

— Плевать. Я у себя дома. Никогда не одобрял идиотской моды на скучные, тусклые краски в европейском мужском костюме. Подчинялся нормам, но нехотя. С отвращением. Хочу в парче и в шелках. В батисте.

— А шпагу, — поинтересовался Тэшик-Таш, бесцеремонно садясь, — тоже нацепишь?