Человеческое, слишком человеческое

— А. Ну, да.

Это я легко отделался. А еще мне спать охота.

— Ты знаешь, почему я пошла за тобой?

Сглазил.

Я приоткрыл глаза. Аска все так же сидела, слегка согнув колени, но теперь она обернулась и смотрела на меня из-за плеча. "На руке песок налип", — рассмотрел я. Хороший такой, крупный белый песок. Это, а о чем она, собственно, спрашивала? Ага... Можно, конечно, ответить, что ей больше некуда идти. Что у нее больше ничего нет. Что я могу еще раз превратить ее в набор изувеченных органов — и она все равно меня поймет. То ли запоздалая совесть за Аянами, то ли еще какая тонкость — мне лень разбираться. Аска будет давать подзатыльники на заданиях, обзывать "болваном", но поймет. И ничего не скажет.

О, точно. Когда она поднималась тогда мне навстречу из инвалидной коляски, она ничего не сказала.

С другой стороны, что я знаю о ней? Именно, ничего. И не надо мне оно.

"Как хочешь, — сказал отец. — Хотя фрегат рассчитан на десять человек". Человек?.. Девяносто процентов экипажа и так не люди. "Пусть летит, - сказала Акаги. — Пока я не найду решения, она будет удерживать тебя от безумия". Да, наверное.

Аска ждала ответа, и глаза у нее были совсем тусклые.

— Наверное, потому что ты себя ненавидишь. И поэтому не видишь места лучше, чем рядом со мной.

Рыжая помолчала. Я смотрел снизу вверх в это лицо и видел еще одну причину: ей, как и мне, все равно.

— Потому что я тебя люблю, мудак.

"Вон оно как". Аска улеглась, сцепив ладони под затылком.

— Впрочем, ты тоже прав, — добавила она.

Небо стремительно темнело, и я, засыпая, почувствовал жжение в груди, не беспокоившее меня с тех пор, как в баке с LCL мне заменили сердце. Первый в мире человек с фантомными болями сердца. Шикарно.

Хотя я даже в этом вряд ли первый.

*no signal*

Стены были хороши. Они сочились грязной влагой, и в паре мест я даже увидел кирпичи — с ума сойти, самые настоящие кирпичи. Тут удивительно слабый фон, но я, несомненно, очень глубоко, у самых истоков парящего мегаполиса.

Прожектора в наручах "Серий" пластают темноту сервисного туннеля, меня догоняет запах дыма и озона — оттуда, где в зале я встретился со всем своим бывшим управлением. Бывшим — во всех смыслах. Впрочем, там был не полный состав: Аску еще предстоит найти, но сейчас у нас черед Нагисы. Блэйд раннеры его таки вычислили — в упор не пойму, как, но вычислили, так что я им даже где-то благодарен.

И хватит об этом: счет взаимных услуг оплачен и закрыт.

Вслед за головной "Серией" я вошел в подернутый сыростью зал — когда-то тут была опора одного из кранов, который начал возводить модуль, и на подошве проржавевшего противовеса сидел Нагиса Каору.

— Ты здесь, — сказал он, поднимая голову.

Очевидно. Предсказуемо. Банальный киношный маньяк, которого просто надо прикончить. Сумасшедший спецназовец, возомнивший, что может играть и против хозяев тоже. Хорошо, что мне не интересны мотивы его поведения: уверен, меня бы стошнило от умиления и драматичности исповеди.

Мысль разделилась на девять потоков и привычно скользнула в чужие несовершенные разумы. В мои разумы. "Клинки. Выключить все режимы — просто изрубить его".

Я замер: распадающееся зрение обнаружило на коленях Евы кота — черноухого и голубоглазого. "Сиамец, — вспомнил я каталоги, — но почему-то среднешерстный — переродок какой-то".

— Пришел убить меня? Хорошо, что ты спешил.

— Почему?

Я все же открыл рот. Что ж, придется потерпеть немного фарса. Хотя это и не фарс — так, попса.

— Срок моей эксплуатации истекает через несколько часов. Я умру.

Нагиса все так же сидел, поглаживая кота за ухом. Электроживотное нервничало. Чертовски странная программа у кота, чертовски странный разговор с его хозяином. Нагиса хочет забрать меня с собой? Я метнулся по чужим разумам, и "Серии" обшарили помещение сканерами — нет, взрывчатки нет, ловушек нет. Ничего тут нет, только сырость, текущие стены, попискивание дозиметров и размноженное поле зрения, в фокусе которого — беловолосый парень в рабочем комбинезоне.

— Все лишено смысла, Икари.

О, экзистенциализм попер. Поздно ты о душе задумался. Я молчал.

— Как вы живете, зная, что умрете?

— Никак.

Это что, я ответил? А. Ну, пусть буду я.

— Понятно.

Он ни о чем не жалеет, понял я. Ни о том, что лишился всех своих, ни о том, что отобрал столько жизней, ни о том, что убил мою Рей. Просто кусок синтетического мяса со странными завихрениями на излете. Оставить его умереть самого, что ли?

— Скажи, Икари... Как она улыбалась?

— Никак.

— Никак?

— Никак. Я не видел, чтобы она улыбалась.

Я непонятно зачем расширил свой ответ, и стало как-то гадко. Наверное, потому что я ничего не чувствовал: мне не взорвал мозг мой ответ, не стал еще омерзительнее этот уебок, который ударился в философию смерти.

— Иногда чтобы победить, достаточно умереть, Икари.

Я отвернулся. Передо мной выхваченная прожектором тень занесла клинок.

"Убивать. Долго".

— Тогда ты победил.

Я шел по туннелю прочь, прикуривая на ходу. Мимо меня промчался кот. Мне было никак, только в груди маленькой лампочкой тлел последний вопрос Нагисы.

И эта лампочка больно жглась.

*no signal*

Ты сел, обеими руками впиваясь в грудь. По лицу градом катится пот, в голове, как баньши, воют потревоженные "Серии", а перед глазами кровавый диск тонет за песчаной косой. У тебя в груди очень болит. Очень. Ты осмотрелся: Аска спала на боку, ее рыжая грива разметалась, мешаясь с песком. И по-прежнему ни дуновения ветра.

Ты понимаешь, что это отвратительный мир.

Ты потянулся к вещам и, покопавшись, сунул в зубы сигарету — зачем-то осталась ведь эта привычка? Только поднеся ладонь к глазам, ты наконец поверил, что дрожит и протезированная рука тоже.

В горле ходит злющий напильник, крупный и новенький, а ты смотришь на кровавый закат, ждешь какого-то озарения, напрасно ждешь, и пытаешься получить всего один исчерпывающий ответ.

Ты ведь знаешь его, правда?

Когда отец упомянул о возобновлении производства Ев типа РА, ты ничего не сказал. Ты просто взял фрегат и спалил к херам эту фабрику. Отец никак не отреагировал, но намек понял: он ведь умный человек, твой отец. Владельцу мира нужен верный бесчувственный пес, а не сорвавшийся сын.

Ты докуриваешь сигарету, а в памяти мотается пленка, старая такая, как в кассетниках: "Как она улыбалась? — Никак". Стоп — перемотать — проиграть.

Стоп — перемотать — проиграть.

Ты смотришь сквозь дым на это море и понимаешь, почему этот мир так тебе противен: ты ведь обещал ей такой же. Пусть в голове, пусть. Пусть это были только мысли — так ведь и она сама не сказала тебе ни слова о своих чувствах — неужели это важно?

Море гаснет, пригасает небо, ты давно уже скурил поганый фильтр, и становится зябко.

Ты смотришь на шепчущие волны, и понимаешь, что не пойдешь купаться. Сейчас и в одиночестве — точно. Хотя бы потому, что ты не умеешь плавать, и где-то, каким-то трезвым краем перекошенных мозгов ты чувствуешь, что можешь этим воспользоваться.

Любовь пришла к тебе во время ответственного задания — с ним же и ушла, смысл жизни так и не найден, зато на берегу мерзкого моря обретен смысл смерти.

"Интересно, какой он, рай для синтетиков?", — думаешь ты.

"Жаль, что я его не увижу".

Тебя ждет еще один день, точно такой, как и вчерашний. Он будет опять таким же, только завтрашним. Ты понимаешь, что тебя развезло, что это все чертова боль в груди, что Акаги — сука, не могла подобрать нормального сердца, что Аску пора будить, что у тебя еще много мишеней, недовольных новым миропорядком.

А еще ты знаешь, что почему-то не сможешь забыть этого берега. Хотя бы потому, что он тебе отвратителен.

Хоть ты уже и забыл — почему.

179