Туда, где седой монгол

Он почти всегда откуда-то знал, какие сны снятся брату, и даже мог иногда составить ему в них компанию. Сейчас, когда он, да и Йен, подрос, такое случается всё реже.

— А помнишь, папа когда-то рассказывал про погреб? — ни с того ни с сего вдруг спросил Томми.

— Нет у нас никакого подвала, — пробормотал Йен.

Прошлая, а может, позапрошлая атлантическая зима увлекала брата на гребне своих волн — кажется, с каждой секундой он становился всё моложе.

— Это было ещё до твоего рождения, — зачем-то сказал Томми, хотя совершенно точно Йен уже был на свете. — Папа говорил, что туда давно уже никто не спускается. Потому что он совершенно без надобности, в прихожую и в гостинную прекрасно поместится всё, что нужно: вещи хоть на всё лето, продукты.... а в шкаф в прихожей — так и вообще половина страны! Ещё он говорил: "Бог знает, в каком состоянии там перекрытия?"

Йен спал.

Кажется, во всём мире было только два источника света — жёлтая полоска перед приоткрытой дверью от папиной лампы, да голубой ночник в их комнате, который Томми повесил рядом с собой, чтобы ещё раз посмотреть дневную находку. Вдруг на ней проступят водяные знаки, или тайна потеряет бдительность и поддастся пыливому взгляду...

Томми хотел ещё что-то сказать, но передумал. Вместо этого он выкарабкался из глубин ватного одеяла, скормил ноги тапочкам и вышел в гостинную.

— Помнишь, ты говорил про погреб?

Папа хотел спросить "что тебе не спится", или "тише, не разбуди брата", но запнулся уже на первом слоге. Кивнул:

— Говорил.

Он сменил очки для чтения на свои обычные, а инструмент с блестящими, будто стрекозиные крылья, стёклышками убрал в чехол. Книга улеглась на колени, словно большой чёрный кот.

— А что, если карта на самом деле указывает на что-то под нами? — с жаром сказал Томми. Он испугался, что отец в свойственной ему манере пожурит его за фантазии, за пустое сотрясание воздуха, и прогонит спать, но тот, к удивлению мальчика, слушал внимательно, и даже запустил в бороду обе ладони. — Может, человек, который её нарисовал, спустился в подвал, и спрятал клад там?

— Почему нет? Не хочешь это проверить утром?

— Ни за что! — воскликнул Томми.

И умчался будить Йена.

Люк оказался под ковром в гостинной. Тиму показалось, что утопленная в дерево железная ручка ещё хранит тепло чужих ладоней. Дальше — винтовая лестница в темноту. Отец взвесил в руках керосинку: фонарики остались в карманах курток.

— Пойду первым, посмотрю, как лестница и стены.

— Туда же спускались совсем недавно, — хором взмолились дети. — Нашь гость. Всё в порядке с этой лестницей.

— Обещаю проверить стены — и сразу обратно, — хмыкнул отец. — Даже смотреть, что там за клад, не буду.

Часы отсчитали полторы минуты, а может, и вовсе сорок секунд, когда над люком показалась папина голова. В волосах запутался иней и паутина. Лампу он оставил внизу, так что мальчишки, подгоняя и подзуживая друг друга, трогали ногами ледяные ступени с полным ощущением, что лезут в полный золота сундук.

— Я и забыл, сколько там у меня всего, — сказал им вслед папа, и растерянно почесал затылок.

Стены здесь укреплены досками, а низкий потолок подпирали, точно колонны, древесные стволы. Между ними низкий столик с красным от ржавчины и живого света станком — тисками — рядом какие-то незаконченные поделки из дерева. На врезаных в стены полках глиняная утварь, в которой давно уже развелись колонии грибов и коричневого мха. Всё это как будто вморожено в зимний воздух; до одури пахнет землёй.

Рядом со станком стояло что-то, что выбивалось из общего фона. Небольшая круглая коробка, в которой папа хранил швейные принадлежности, и которую Томми иногда брал (естественно, без спроса), чтобы спрятать в неё какого-нибудь занятного жука.

Никто даже не заметил пропажи.

— Нашли, — прошептал Йен. Не смотря на тёплую ночнушку, он подпрыгивал на одной ноге и явственно мёрз. Странно, что в этой же ночнушке он не мёрз над Атлантическим океаном. Возможно, всё дело в капитанской фуражке. Любой, надевший её, становится капитаном, а капитана не волнуют такие мелочи, как холод.

Они схватили клад, фонарь, и поспешили покинуть негостеприимное место. Любой ребёнок знает — когда его где-то нет, там исчезает даже солнечный свет и жизнь прекращает свой безудержный галоп, но это место, казалось, существовало всегда, и будет существовать, когда крышка люка встанет на своё место.

Коробку они водрузили на стол в гостинной и открыли в торжественном молчании, словно опасаясь, что там может оказаться какой-нибудь редкий, и без сомнения драгоценный звук.

— Что это? — первым спросил Йен.

— Какая-то безделушка, — ответил отец, но, видимо, спохватившись, что может испортить сыновьям впечатление от находки, прибавил: — Но может, он хотя бы старинный...

— Ты даже не представляешь, какой, — ответил Талисман.

— Ай! — воскликнул Йен.

— Ой, — сказал Томми. — Кто вы?

— Странник поневоле и исследователь человеческой сути, — печально сказал Талисман. — Не могли бы вы меня куда-нибудь повесить? Смотреть на вас снизу вверх не слишком-то комфортно.

Отец осторожно поднял волшебную вещь за шнурок; он смотрел на неё с таким выражением, с каким смотрят на подброшенного на крыльцо котёнка — будто ещё не до конца для себя решил, как к ней относиться.

Зато дети были в восторге. Четыре горящих глаза смотрели, как отец осторожно привязывает шнурок к оконной ручке. Вот так так! Чудеса существуют!

— Это ты рисовал карту? — спросил Томми.

— Мой предыдущий учитель. Он принёс меня сюда, упрятал в подземелье и нарисовал карту, чтобы меня можно было найти... Прежде чем продолжить свой поиск я поведаю вам одну вещь. Вы готовы слушать?

— Может, стоит отложить до утра? — промямлил папа, но дети зашикали на него с двух сторон. Ему наверняка казалось, что он спит, или что-то вроде того.

— Ну, ладно, — папа положил свои огромные ладони на столешницу. — Я понимаю, что зимней ночью в домике посреди леса не может происходить ординарных вещей. Но, по моему мнению, неординарным следует хоть немножко прятаться. Всё-таки, говорящая вещь — это не кусок чёрного хлеба, и даже не рассыпанные по полу кофейные зёрна.

— Так он и прятался, — воскликнул Йен.

— Мы сами его нашли, — прибавил Томми.

И отец сдался.

— Я учился слушать, — доверительно сообщил Талисман. Круглые глаза смотрели то на одного брата, то на другого, то куда-то между ними. По спинам мальчиков под пижамами струился пот, нагретый за день воздух трепетал вокруг масляного фонаря и казалось, от резкого движения он мог разрешиться грозой. — Всю свою жизнь я находился рядом с вами, странные, непостижимые существа, именующие себя людьми. Более того, принять эту самую форму мне помог человек, а каждый последующий из моих учителей как-то помогал моему поиску. Я обнаружил, что у людей не совсем схожие с нами (Йен тотчас же поднял руку) чувства. Более того, их всего пять, тогда как у всех разумных духов, ками, ксей и призраков... да, малыш, что ты хотел узнать?

— А вы на самом деле существуете? — застенчиво спросил Йен.

— Конечно существуем, — царственно ответил Талисман. — Не только я, но тысячи других форм жизни, которые остаются и навсегда останутся за гранями вашего восприятия.

Дети не могли понять, откуда звучит его голос. Гримаса на "лице" Талисмана не менялась, и Томми подумал, что голос вполне может существовать только в их головах. Или, может, его выцеживает из себя, как что-то чужеродное, простой и логичный окружающий мир: движение кофе в папиной чашке, стук сердец, потрескивание остывающих в камине углей, иней на стёклах, и даже вялый, непонятно откуда взявшийся мотылёк, ползущий по стене, имеет к голосу непосредственное отношение.

— Так вот, я выяснил, что люди, комбинируя свои куцие способности, могут получать что-то совершенно новое, что-то... прекрасное. Они называют это разными словами, один из людей, с которыми я путешествовал, посветил свою жизнь собиранию таких ощущений. Он умер, пытаясь заполучить в свою коллекцию "трогательные воспоминания о былом".

Йен посмотрел на Томми, Томми посмотрел на Йена, и лишь папа зашевелился, как будто именно эта часть истории Талисмана чем-то его тронула.

— Не так давно, — продолжил Талисман, — один человек начал учить меня человеческим чувствам. Один из моих глаз, а ещё нос и моя способность наслаждаться музыкой — его работа. Но я глубоко ошибался, полагая, что заполучив к своим сорока ещё четыре-пять, как-то продвинусь в понимании людей. И тогда я понял: не особые органы чувств заставляют их по-особенному ощущать окружающий мир, нет! Всё дело в количестве этих органов. Чем их меньше, тем впечатлительнее они становятся, тем больше заостаряются. И здесь, в этой коробке, ещё раз повторю, я учился слушать. Вы спросите, что?

— Что? — послушно спросил Йен, и Талисман, повернувшись к нему и, обозначив на стекле чёрную, как будто отпечаток ноги на вулканической земле, тень, изрёк:

— Я слушал, как, отсчитывая неизмеримо малые величины, вылезают из земли грибы. Как играется сама с собой потерянная в этом подвале тобой, старший мальчик, игрушка и бормочет недоделанная тобой, хозяин дома, берёзовая маска. Как слепые черви точат свои проходы, как наверху, в доме, заснувшем до весны, происходят какие-то первозданные, непостижимые процессы. Я сумел заглушить все остальные свои чувства, заткнуть их, вроде как пробкой бутылку, и только и делал, что вслушивался. Какие ещё сюрпризы преподнесёт мне окружающий мир?

— Что, вы сидели в этой коробочке в абсолютной темноте? — вмешался Томми.

— И совсем ничего не кушали? — прибавил Йен. Он взобрался с ногами на стул рядом с отцом и грыз оставшийся с ужина бублик с кунжутом.

— Абсолютно, — подтвердил Талисман. — И... в это сложно поверить, но какие-то звуки начали меня пугать, от каких-то восторг поднимался во мне, как будто вода во время половодья. Раньше никогда такого не было, я просто слышал — и всё. Тогда я понял, что я на верном пути. Теперь, когда я достаточно услышал, пришло время присоединить к слуху зрение, и вы, два человеческих детёныша, можете мне помочь в её осуществлении.

— Вам нужно, чтобы мы нашли вам такие же очки, как у папы? — наивно спросил Йен.

— Нет-нет. Просто чтобы вы дали мне увидеть то, что стоит увидеть. Чтобы вы показали мне что-то очень красивое. У вас, детёнышей, свежий взгляд на такие вещи.

Братья озадаченно переглянулись, а потом посмотрели на отца, который скромно сидел за столом, сцепив руки. Как же быть? У них здесь нет прекрасных лугов, величественных водопадов, скал, которые дырявят небо своей макушкой. Чтобы попасть на центральные улицы мегаполисов с неоновыми вывесками, с потоком ярких, как лампочки в новогодней гирлянде, машин — или на европейские улочки, которые часто изображают на открытках, с булочными, на витринах у которых свежий хлеб в корзинках — требуется лететь на самолёте, или не одни сутки ехать на поезде.

Отец почувствовал замешательство сыновей, и сказал:

— Я бы, например, хотел посмотреть, как меняется местами сезоны. Интересно увидеть, как начинают расти сосульки, или как желтеют с краёв листья. Как будто блины на сковородке. А наилучший пост наблюдения — здесь, прямо за окном.

— Ура! — сказал Томми, и приник к стеклу, так, будто надеялся продышать там отверстие.

— Я доверюсь вашей мудрости, — важно сказал Талисман. — Век людей короток, но вы часто видете и ощущаете то, что недоступно другим существам. Я попрошу вас отыскать для меня какой-нибудь вяз, или осинку. А ещё лучше старую сосну, чтобы под корнями её прятались маленькие чёрные мохнатки, а между лап резвилась по вечерам мошкара.

— Но это мы уже совершенно точно отложим до утра, — сказал папа, и одним махом допил кофе. — Отыщим именно такую, как заказывали. Правда, дети?

Йен уже вовсю зевал; он снова был одной ногой на палубе своего летающего корабля, остатки бублика с кунжутом казались ему далёкими берегами или кромкой закатного солнца, а то, что происходило сейчас вокруг, было куда менее чудесным, чем подступающий сон.

— Обязательно, — негромко сказал Томми. — Можно мы возьмём твой блокнот, и ещё цветные карандаши? Составим новую карту до самой сосны, и летом принесём туда мамин сливовый пирог с апельсиновой цедрой. Ведь вы, господин Талисман, тогда, наверное, уже вдоволь налюбуетесь на пейзаж, и вам захочется что-нибудь понюхать?..

Ведь все знают — ничто не пахнет столь же приятно, как пирог с апельсиновой цедрой.

Конец