Иван Оченков Великий герцог Мекленбурга

— А отчего он не с песьей головой? — тут же последовал вопрос.

— Не знаю, Миша, у нас его так рисуют.

— "Одеждами от кровей украшаяйся, Господеви предстоиши Царю сил, Христофоре приснопамятне: отонудуже со безплотными и мученики поеши трисвятым и страшным сладкопением: темже молитвами твоими спасай стадо твое", — процитировал Миша нараспев Тропарь.

— А это что...

— Где? — спросил я, но Миша, кажется, забыл, о чем спрашивал.

В горницу вбежала, шлепая босыми пятками, Марьюшка, а за ней, пытаясь ее перехватить, Ксения.

— Вот ты где! — закричала маленькая оторва, подбежав и тут же забравшись ко мне на руки. — Где ты был так долго? Вишь какой!

Дочку Ксении было не узнать: вместо обычной, не слишком опрятной одежды на ней была белоснежная рубашка и васильковый сарафан, расшитый цветами. Волосы тщательно вымыты и расчесаны и заплетены лентами, а на груди яркие бусы, подаренные мной прежде. Если бы не отсутствие обуви, можно было сказать, что она выглядит принцессой, ну или царевной. Ксения, позволившая ускользнуть своей только что обретенной дочери, выглядела смущенной... и счастливой. И вся эта бездна очарования с размаху ударила по неокрепшей психике юного Миши Романова, к тому же размягченной чарою вина.

Ксения, увидев, что я не один, сделала книксен и по-немецки извинилась, а потом, стрельнув глазами в таращившегося на нее и полыхающего при этом как маков цвет Мишу, хихикнула и, забрав Машу, вышла. Последняя выходить совсем не желала, но я пообещал, что позже навещу ее, и строго сдвинул брови.

— Кто это? — тихо выдохнул мой гость.

— Сиротка, — пожал я плечами в ответ, — я к ней привязался, а она теперь из меня веревки вьет.

На Мишином лице крупными буквами было написано, что он спрашивал вовсе не о моей воспитаннице, а как раз наоборот, но я остался глух к его красноречивым взглядам, а ему спросить еще раз не позволила врожденная скромность. К тому же прибежал драбант с известием, что к нам движутся конные и пешие солдаты. Скоро выяснилось, что это был Казимир с драбантами и перешедшими на мою сторону наемниками, а с ними боярин Иван Никитич Романов и матушка Миши — инокиня Марфа, в миру Ксения Ивановна.

— Мишенька, как же ты это! — причитала она, обцеловывая свое непутевое чадо.

— Матушка, ну что ты, все же хорошо, — вяло пыталась отбиться жертва материнской любви, — я у Вани погостил немножко...

Фамильярность и легкий запах вина не остались незамеченными, и матушка его разразилась новой порцией причитаний, сдобренных изрядной порцией сетований на бесстыжих немцев, спаивающих невинных детей. Боярин Иван Никитич наблюдал за этим с легкой усмешкой, но не вмешивался. Наконец инокиня Марфа, поняв, что сочувствия не дождется, заявила, что часу здесь больше не останется, и потребовала от шурина увезти ее с сыном. В планы Романова быстрый отъезд никак не входил, и он попытался успокоить свою родственницу. Наконец сошлись на том, что Миша с матушкой погостят еще немного в подмосковной вотчине Ивана Никитича, после чего отправятся, как того желала Марфа, в свои костромские владения. Я со своей стороны пообещал предоставить им охрану. Дескать, у моих людей у кого сестра, у кого невеста в тех краях, вот и проводят, а заодно и своих проведают. Узнав, что провожатые у них будут православные, она скрепя сердце согласилась. Быстро приготовили возок взамен телеги, на которой привезли Марфу, и мы стали прощаться. Я, обнимая по русскому обычаю на прощанье Мишу, тихонько шепнул ему, чтобы он матушке не все рассказывал о своем визите, а то, чего доброго, его больше не отпустят. Лишь после их отъезда мы смогли поговорить с Мишиным дядей.

— А я полагал, боярин, что все Романовы стоят, чтобы сего отрока на царство венчать, — сказал я Ивану Никитичу, едва возок выехал за пределы острога.

— Смеешься ты, что ли, князь? — отвечал мне мой собеседник. — Мише бы пономарем быть, а не царем. Читать едва умеет, а весь молитвослов назубок помнит.

— А тебе-то что с того? При глупом царе его родне куда вольготнее будет жить. Хочешь — шапку боярскую да место в думе, хочешь — землицу в вотчину или еще чего. Нешто молодой царь любимому дяде откажет?

— Так-то оно так, князь, да только на престол мало сесть, на нем еще удержаться надо! А если не удержится, то и сам голову сложит, и всю семью погубит. Опять же династия крепка, когда у царя помимо родни еще и наследник есть, а с этого колченогого еще неизвестно какой приплод будет. Да ты не подумай, князь, я своему племяннику не враг вовсе. Я когда Федора постригли, Мише вместо отца был и его люблю не меньше, чем своего Никитушку, а потому не желаю ему судьбы такой, не сдюжит он.

— Ладно, боярин, понял я тебя. Это хорошо, что ты разумом решил, а не сердцем. От сердца в таких делах только вред бывает. А скажи мне еще, много ли среди русского боярства таких разумных?

— Немало, князь. Среди боярства нашего, конечно, разные люди встречаются. Есть и такие, что Мишу на троне хотели бы видеть, особливо среди тех, кто брата моего плохо знает. Они помнят его щеголем молодым в красных сапожках и думают, что нравом он и разумом не крепче своего сына. К тому же бог весть, вернется ли он из плена польского, и покрепче его да породовитее, случалось, гинули в латинских застенках. Вот и мудруют от невеликого своего разума. Но мудрствование — оно дело такое, его завсегда можно в обратную сторону повернуть, если, конечно, человек разумный. Так что ты вот что мне скажи, чтобы я другим мог передать. Чего ждать нам от королевича Карла Филипа?

— Я, боярин, это уже говорил князю Трубецкому и тебе повторю. Королевич еще молод, и расти ему с вами. Нужны ему будут опытные советники и верные слуги, а взять их, опричь вас, негде, ибо шведы дел ваших и обычаев не ведают. Кроме того, Густав Адольф своему брату не враг и, коли его царем выберут, земли ваши захваченные добром вернет. В противном же случае их воевать придется, а дело это непростое и затратное. Так что думайте, бояре, да не прогадайте.

Когда Иван Никитич наконец уехал, я пошел на женскую половину поговорить с царевной. К своему удивлению, застал там помимо Ксении, Насти и Авдотьи еще и сотника Анисима. Все вместе они занимались весьма важным делом. Стрелец, оказывается, помимо всего прочего, был сапожником. И вся эта теплая компания занималась тем, что обувала Марьюшку и Глашу в только что изготовленную обувку. Девочки, очевидно не носившие на ногах ничего, кроме лаптей, были в полном восторге. Больше всего их обнова напоминала кожаные тапочки, стянутые шнуровкой. Анисим называл их "поршни", а чтобы они не натирали ног, носили их с онучами. Маша первая меня заметила и важно заявила, показывая обнову:

— Вишь какие!

Мое появление вызвало переполох, но если Настя и Ксения просто поднялись и сделали книксен, а Анисим степенно поклонился, то Авдотья просто бухнулась в ноги. Не обращая внимания на переполох, я подошел и, взяв на руки Машку, придирчиво осмотрел ее приобретение.

— Ну что же, обувка знатная, а то негоже в моем тереме босячками ходить. А тебе, Глаша, нравится? Вот и умница, а ты бы, Дуня, встала, полы тут вроде мытые.

Пока сконфуженная Авдотья поднималась, я выразительно посмотрел на сотника, и тот, от природы будучи человеком сообразительным, сразу засобирался. Настя также припомнила, что у нее есть дела, и вышла, захватив с собой Дуню и обеих девочек.

— Настенька, будь любезна, и Глашу с Дуней приоденьте, а то как-то и неприлично в моем доме-то, — сказал я ей в спину.

Когда все вышли, я подошел к царевне и, взяв ее за руку, тихо проговорил:

— Ну, что же, Ксения Борисовна, я свое слово сдержал, нашел твою Марьюшку... Подожди, не благодари. Ты мне скажи, а что теперь будем делать? Ищут уже и тебя, и дочь твою, и жизни вам, и обеим, и поврозь, спокойной не дадут. Так что надо что-то придумать.

— Ох, герцог, а что тут думать. Я хотела всего лишь кровиночку свою увидеть, прежде чем в затвор уйти. Спасибо тебе, ты мне не только увидеть ее дал, но и приласкать напоследок. Авдотья любит ее как свою, не даст пропасть. У меня денег малая толика осталась, отдам им, а сама в монастырь.

— Не даст пропасть? Ну-ну, видела бы ты, царевна, отца Мелентия, который их искал, — такого бы не сказала. От него не то что Дуня, и я бы без божьей помощи девочку не защитил. Есть у меня одна идея, как Машеньку спасти. Я здесь все одно не останусь, вернусь в Швецию или к себе в Мекленбург. Могу ее с собой забрать — человек я небедный, могу дать ей и воспитание, и приданое приличное. Если о ее происхождении не узнают, а я о том никому не скажу, то жить она будет спокойно и счастливо и никакой отец Мелентий до нее не доберется. Что скажешь, Ксения Борисовна?

— Спаси тебя Пресвятая Богородица за доброту твою, а только ведь ей на чужбине веру придется чужую принять?

— Лютеране такие же люди, как и вы, так же живут, любят, ненавидят.

— И то верно, но чего ты от меня хочешь?

— Спросить хочу: а ты поедешь?

— Эх, Иван Жигимонтович, герцог великий, а кем ты меня с собой зовешь? Ты ведь человек женатый, а я все-таки царевна. Кем я там буду, любовницей твоей? Нет уж, хватит с меня одного позора, лучше в монастырь! Спасибо тебе, что о плоде моего греха печешься, а со своим ты что делать будешь?

— О чем ты?

— Беда с вами, с мужиками: все видите, кроме того, что у вас под носом, Настя твоя, спрашиваю, когда родит, что делать будешь? Принцессу Катарину свою радовать побежишь — вон я какой, дескать, плодовитый?

Сказанное царевной не сразу дошло до того места, где у нормальных людей бывает мозг. Когда наконец я понял, что именно сказала мне царевна, и припомнил странное в последнее время поведение Насти, ноги мои подкосились, и я плюхнулся на лавку.

— Боже мой...

— Гляди-ка, о Боге вспомнил, — вздохнула Ксения. — Вот и мне о Боге помнить надобно и Страшном суде. Пойди к ней, поговори, успокой, а то мается...

Увы, поговорить с Настей мне было не суждено. Во дворе раздавался какой-то шум, и вскоре к нам поднялся до крайности обеспокоенный Анисим.

— Герцог-батюшка, от Пожарского гонец: князь просит немедля со всеми силами подойти к Боровицким воротам.

— А что там стряслось?

— Не ведаю, однако Дмитрий Михайлович зря просить не станет, так что я велел коней седлать.

— Тогда по коням!

Уже вскочив в седло, я обернулся к своему терему и увидел стоящую на крыльце Настю. Почему-то от вида девушки защемило сердце, захотелось все бросить, соскочить с коня, побежать к ней, прижать к груди и не отпускать... Но вместо этого я лишь улыбнулся и помахал ей рукой. Ответила она мне или нет, я уже не видел, погнав коня со двора вскачь и слыша, как за мной двинулись мои драбанты.

Пожарский и Трубецкой встретили меня у ворот вместе с прочими воеводами, среди которых я с удивлением заметил некоторых недавних сидельцев в польском "плену". Уже переодетые в брони, с покрытыми шлемами головами, они выглядели весьма боевито.

— Что случилось, Дмитрий Михайлович, — обратился я к князю, — никак пожар?

— Да нет, князь, не пожар покудова, но и дело отлагательства не терпит. Замятня у ляхов в Кремле, похоже, наемники, после того что ты на обмене сказал, взбунтовались. Полковники Струсь и Будило сдаться готовы, но только если ты им и людям их жизнь гарантируешь.

— Эва как! Слушайте, воеводы, а может, ну их, переговоры!

— Как это?

— Да так, подтащим пушки да разобьем ворота, пока у них замятня, а там — кто не спрятался, я не виноват?

У вождей ополчения от моих слов удивленно поднялись брови, но, похоже, моя идея их не прельстила. Первым из ступора вышел Дмитрий Тимофеевич:

— Все шутишь, князь? А нам не до шуток твоих. Ежели на приступ сейчас пойти — ляхи озлобиться могут, а тут без крови, без потерь... Короче, вон полковник тебя дожидается, иди и договаривайся, чтобы они сдались!

— А чего тут договариваться? Эй, Кароль, спешивай драбантов и строй в каре. А вы, бояре, своих ратников наготове держите. Как поляки выходить начнут, так становитесь между ними и казаками. Только упаси вас бог за оружие взяться, ругайтесь сколько влезет, кулаком в рыло, если что, но ничего тяжелее плети. Нам только передраться сейчас не хватало!

Раздав приказания, я подскакал к Струсю и вопросительно поглядел на него. Тот попытался приветствовать меня, но я его перебил:

— Виделись, полковник. Вы хотели со мной поговорить?

— Ваше королевское высочество, ваше предложение еще в силе?

— Да. Если вы хотите сдаться, то выходите прямо сейчас и складывайте оружие. Мои люди все здесь, их ружья заряжены. Конечно, казаки и многие из рядовых ополченцев имеют на вас зуб, но им известен мой нрав. Однако нужно сделать все быстро, пока здесь не так много народу.

Полковник тяжело вздохнул, потом кивнул, будто отвечал сам себе на какой-то вопрос, затем снял с себя драгоценную перевязь с саблей и с поклоном протянул мне. Я так же с поклоном принял ее и передал стоящему рядом Казимиру. Капитуляция состоялась, и жолнежи стали один за другим выходить из ворот, бросая оружие.

— Ваше высочество, — тихонько сказал мне Казимир, — мы здесь совсем одни, и если кому-то придет в голову...

— Нет, друг мой, они уже сдаются. И то, что мы тут одни среди них и совсем их не боимся, только играет нам на руку. Впрочем, приведи сюда несколько рейтар. Я смотрю, у многих поляков недурные сабли и ружья. Если пленные достанутся ополченцам, то почему бы их оружию не стать моим?

Казимир, коротко поклонившись мне, ускакал к фон Гершову, а из ворот выбежал худой и оборванный шляхтич и, подбежав к нам с полковником, тяжело дыша, выпалил:

— Немцы, ваша милость, не хотят выходить, они просят его светлость герцога принять их на службу.

— Черт меня подери! Не иначе эти прохвосты надеются таким образом сохранить свою добычу.

— Желание понятно, но вряд ли осуществимо. Мне совсем не нужны проблемы с воеводами ополченцев. Впрочем, надо выяснить, чего они хотят на самом деле, — сказал я полковнику.

Тронув коня шпорами, я, к немалому изумлению окружающих, направился к воротам и, проехав сквозь башню, скоро оказался между ощетинившимися пиками и мушкетами немцами с одной стороны и размахивающими обнаженными саблями поляками — с другой. Во главе последних стоял полковник Будило, правая рука которого висела на перевязи, но второй он воинственно размахивал шестопером. Кроме меня в центре между противоборствующими сторонами стоял еще мой старый знакомец отец Тео, очевидно пытавшийся примирить противников.

Подняв на меня глаза, священник удивленно прищурился и непроизвольно пролепетал:

— Фон Кирхер, это вы?

На мою беду, этот возглас услышал Будило, который после подсказки тоже узнал меня.

— Матка бозка! Ты тот самый негодяй, который... — проговорил он, размахнувшись на меня шестопером, но выстрел из допельфастера заткнул ему рот и отбросил к остальным полякам.

— Я — герцог Мекленбургский! — проревел я в наступившей тишине. — И теперь только я могу спасти ваши никчемные жизни от ярости московитов! Или вы сейчас сдадитесь мне безо всяких условий, или уже вечером ваши задницы будут красоваться на кольях. Эй, парни, — продолжил я, обращаясь к наемникам, — выгоните эту гонористую сволочь прочь отсюда, и я возьму вас к себе на службу.