Зверь лютый Книга 27. Чума

— А почему поперечный лан не пашется? — глядя на обчин пахотной клетки, спросил Давыдов.

— А это вот зачем: кончаешь ты долевую борозду и на выгоне завертаешь быков, так? Ежели круто их поворачивать, так им шеи побьешь ермами, и — готов бык, негож пахать! Потому вдоль пробороздишь, а потом вывернешь плуг и гонишь пятнадцать сажен порожнем. Трактор — он круто повернулся, ажник колеса у него под перед заходют, и опять пошел рвать обратным следом, а трех-четырех пар быков разве повернешь? Это им надо как в строю, на одной левой ноге крутиться, чтоб без огреха на повороте запахать! Через это и больших клеток бычиной пахоте нельзя делать! Трактору, чем ни длиньше гон, тем спокойней, а с быками пробуровлю я сто шестьдесят длининку, а потом ить плуг-то у меня по поперечному лану порожня идет, на ползунке...

Кондрат наладил плуг Давыдова, переставил на подъемной подушке крюк, установил глубину в три с половиной вершка и, незаметно перейдя в обращении на "ты", на ходу объяснил:

— Тронемся пахать, и ты будешь видать: ежели быкам будет тяжко, то подкрутишь оборота на полтора вот эту штуку. Называется она у нас бочонком; видишь, он на разводной цепи, а борозденная цепь — глухая. Крутнешь ты бочонок, и лемех трошки избочится, пойдет на укос и будет брать шириной уж не все свои восемь дюймов, а в шесть, и быкам будет легше. Ну, трогаем! Цоб, лысый! Цоб!.. Не щади живота, товарищ Давыдов!

Погоныч Давыдова, молодой парнишка, щелкнул арапником, и головные быки дружно взяли упор. Давыдов с некоторым волнением положил руки на чапиги, пошел за плугом, глядя, как, разрезанный череслом, лезет из-под лемеха по глянцевитому отвалу черный сальный пласт земли, валится, поворачиваясь набок, как сонная рыбина.

В конце лана на выгоне Майданников подбежал к Давыдову, указал:

— Клади плуг налево, чтобы он на ползунке шел, а чтобы тебе отвал не чистить, вот так делай, гляди! — Он налег на правую чапигу, поставил плуг "на перо", и пласт земли, косо и туго проехавшись по отвалу, словно слизал плотно притертую, налипшую на отвале грязь.

— Вот как надо! — Кондрат опрокинул плуг, улыбнулся. — Тут тоже техника! А не поставь плуг "на перо", надо бы, пока быки поперечный лан пройдут, чистиком счищать грязцо с отвала-то. Зараз у тебя плуг — как вымытый, и ты могешь на ходу цигарочку для удовольствия души завернуть. На-ка!

Он протянул Давыдову свернутый в трубку кисет, скрутил цигарку, кивком головы указал на своих быков:

— Гляди, как моя баба наворачивает! Плуг настроенный, выскакивает редко, ей и одной бы можно пахать...

В первом упруге [упруг — непрерывная работа до роздыха] до завтрака Давыдов вспахал около четверти десятины...

И снова — борозда за бороздой — валится изрезанная череслом и лемехом заклеклая, спрессованная столетиями почва, тянутся к небу опрокинутые, мертво скрюченные корневища трав, издробленная, дернистая верхушка прячется в черных валах. Земля сбоку отвала колышется, переворачивается, словно плывет. Пресный запах чернозема живителен и сладок. Солнце еще высоко, а у подручного быка уже темнеет от пота линючая шерсть...

К вечеру у Давыдова тяжко ныли потертые ботинками ноги, болела в пояснице спина. Спотыкаясь, обмерил он свой участок и улыбнулся спекшимися, почерневшими от пыли губами: вспахана за день одна десятина.

— Ну, сколько наворочал? — с чуть приметной улыбкой, с ехидцей спросил Куженков, когда Давыдов, волоча ноги, подошел к стану.

— А сколько бы ты думал?

— Полдесятины одолел?

— Нет, черт тебя задери, десятину и лан!

Куженков, смазывавший сурчиным жиром порезанную о зубья бороны ногу, закряхтел, пошел к клетке Давыдова мерять... Через полчаса, уже в густых сумерках, вернулся, сел подальше от огня.

— Что же ты молчишь, Куженков? — спросил Давыдов.

— Нога что-то разболелась... А говорить нечего, вспахал, ну и вспахал... Делов-то! — нехотя ответил тот и прилег возле огня, натягивая на голову зипун.

— Замазали тебе рот? Теперь не гавкнешь? — захохотал Кондрат, но Куженков промолчал, словно и не слышал.

Давыдов лег около будки, закрыл глаза. От костра наносило запахом древесной золы. Жарко горели натруженные ходьбой подошвы, в голенях — ноющая тяжесть; как ни положи ноги, все неудобно, все хочется переменить положение... И почти сейчас же, едва только лег, перед глазами поплыла волнующаяся черная почва: белое лезвие скользило неслышно, а сбоку, меняя очертания, смолой вскипала, ползла черная земля... Почувствовав легкое головокружение и тошноту, Давыдов открыл глаза, окликнул Кондрата.

— Не спится? — отозвался тот.

— Да что-то голова кружится, перед глазами — земля из-под плуга...

— Уж это завсегда так, — в голосе Кондрата послышалась сочувственная улыбка. — Целый день под ноги глядишь, от этого и кружение делается. А тут дух от земли чертячий, чистый, от него ажник пьянеешь. Ты, Давыдов, завтра под ноги дюже не пулься, а так, по сторонам больше интересуйся...

Ночью Давыдов не чувствовал укусов блох, не слышал ни ржанья лошадей, ни гогота припоздавшей станицы диких гусей, ночевавших на гребне перевала, — уснул мертво...

В этот день к вечеру Давыдов вспахал десятину и два дана, Любишкин — ровно десятину, Куженков — десятину без малого, и совершенно неожиданно для них на первое место выбился Антип Грач, до этого находившийся в группе отсталых, в насмешку прозванной Давыдовым "слабосильной командой".

Он работал на отощавших Титковых быках, когда полудновали — промолчал о том, сколько вспахал; после обеда жена его, работавшая с ним погонычем, кормила быков своей упряги из подола, насыпав туда шесть фунтов причитавшихся быкам концентратов; а Антип даже хлебные крохи, оставшиеся после обеда, смахнул с ватолы, высыпал жене в подол — быкам на подкормку. Любишкин приметил это, усмехнулся:

— Тонко натягиваешь, Антип!

— И натяну! Наша порода в работе не из последних! — вызывающе кинул еще более почерневший от вешнего загара Грач.

Он таки натянул: к вечеру у него оказалась вспаханной десятина с четвертью. Но уже затемно пригнал к стану быков Кондрат Майданников, на вопрос Давыдова: "Сколько к шабашу?" — прохрипел: "Без лана полторы. Дайте табачку на цигарку... с полден не курил..." — и глянул на Давыдова обрезавшимися, но торжествующими глазами.

После того как повечеряли, Давыдов подвел итоги:

— Социалистическое соревнование, товарищи вторая бригада, развернулось у нас — во! Темпы взяты очень достойные. За пахоту бригаде от правления колхоза большевистское спасибо! Из прорыва мы, дорогие товарищи, вылезаем, факт! И как не вылезти, если на веществе доказана выполнимость нормы! Теперь надо навалиться на волочбу. И чтобы обязательно волочить в три следа! Особое спасибо Майданникову, так как он — самый фактический ударник!".

* * *

Э-эх, коллеги... А видали ли вы золотой, "согнутый сагайдаком месяц на сизо-стальной кольчуге неба"? А пьянели ли от "живительного и сладкого" запаха свежевспаханного, "вздыбленного" чернозёма? Видели ли полные радости и гордости "обрезавшиеся, но торжествующие глаза" прежде ничем не выделяющегося мужичка, вызывающе говорящего: "Наша порода в работе не из последних!".

Социализма у нас нет, а вот соревнование развернулось нешуточное. Человеку свойственно гордиться своим трудом, стремиться быть лучше других в своём деле. Не всем — один из семи превращает своё "хочу" в "я — сделал". Вот таких я и отбирал. Так что было у нас и соревнование, и награждение передовиков. Уже одно то, что с Воеводой на одном поле пахал — почитали за честь. А те двое плугарей, которые меня "сделали" и вовсе загордились невыносимо.

По результатам "Поднятой целины", кроме награждений и поощрений, были сделаны тех. и орг.выводы.

— Ты, Воевода, что хошь делай, а целину хрестьяне не вытянут. Глубокой вспашки оне не знают, плугов шарахаются, с упряжками управиться не могут. А главное — 6-8 быков на дворе держать, кормить, ходить за скотиной... Не. Не можно. Хоть вешай.

— Пустой разговор, Потаня. Ты уж раз вешался и ничего. Тебя петля не берёт. Поэтому... сделаем МТС. Э... виноват — СПС. Скотско-плужную станцию.

Развитие идеи "комплексной бригады". У меня нынче в лесных районах такие бригады строят поселения. Подворья делают "под ключ", а нивы и пажити подготавливают примерно на треть. Остальное насельники доводят "до ума" уже сами, в удобном для себя темпе и порядке. Им хватает их собственных умений (с учетом Кудыкиной горы), даваемых скота, инвентаря, семян.

В степных селах, к обычному коню, корове, овцам добавлялась необходимость содержать 6-8 волов. "Проклятие размерности". Если неумение работать с плугом снималось в несколько дней, а ошибки были не страшны — плуг "есть не просит", то с волами... И нужны-то они такой "толпой" только в один момент — "взмётывания" целины. Дальше, по парам или пахотным полям — достаточно одной пары быков, а то и пары коней. Причём первое "взмётывание" и первый сев можно разнести на месяцы.

Так появились в комплексных бригадах команды "целинников". Славные мастера там собирались. Честно могли сказать: "В нашей породе лодырей нет!".

Понятно, что тяжёлый железный плуг, быки, необходимость завоза леса для строительства — резко удорожали "белую избу" в этих местах. Отпугивали и обязанности по озеленению, необходимость делать много "ненужной работы", вроде "чистых паров" или сева трав. Но урожаи...! Степные сёла росли не быстро, но качественно. Прежде всего, по качеству "человеческого материала".

Что загрустила, деточка? А, ты ж боярышня. Никогда коровам хвосты не крутила, от восхода до заката волу в задницу не смотрела? Завидую. Тебе ещё много нового в жизни повстречается. В первый раз увидишь, порадуешься.

Через год, в августе 1168, мы сняли первый урожай озимой ржи, в сентябре — яровой пшеницы. Это было... Поток! Море! Золото льющееся! Каждая десятина давала первый урожай в 500-600 пудов! Потом запускались севообороты. Таких "бешеных урожаев" уже не было, но уменьшение происходило медленно: мы улучшали агротехнологии. А рядом продолжали вновь и вновь "поднимать целину".

Через пять лет "Святая Русь" вылезла в Великую Степь. Не скажу, что мы были готовы — при таких массах это невозможно. Но мы хоть понимали "что такое хорошо и что такое плохо". И, конечно, ни суржика, ни сох, ни "опустошения" не допускали.

Глава 544

В конце октября к Окской пристани Всеволжска пристали три "рязаночки". Аким Янович вернулся из "свадебного путешествия": выдал дочку Марьяшу за Урдура, князька аланского.

Аким был загорел, весел, очень рад возвращению.

"Когда ж постранствуешь, воротишься домой,

И дым отечества нам сладок и приятен".

Он и спутники его были счастливы, их рассказы о далёких землях, о тамошних людях слушали с раскрытыми ртами. Привезённые ими экзотические вещи, вызывали восторг и зависть.

Аким наслаждался, купаясь в волнах всеобщего внимания и восхищения. Хвастал подарками Джады-богатыря, "царя осов", достопримечательностями посещённых Кафы и Сурожа. Красочно описывал августовский съезд архиереев в Киеве.

В РИ на этом съезде состоялся митрополичий суд над епископом Ростовским Феодором. В моей АИ Бешеный Федя упокоился раньше, в моём суде.

Всего-то разница в пару лет. Незаметная в потоке истории. Для людей, пострадавших от его безобразий — вопрос жизни.

— А там, слышь-ка, вылазит Кирилл Туровский. Молодой такой. Златоуст, итить его ять. Краснобай. Его туровские нынче в епископы выбрали. Сказывает сладко. Ну он и зае... высказался. Навроде как Иларион Ярославу Хромцу "Слово о благодати". Нынешнему, Жиздору.

Аким собрался, было, пересказывать очередной перл русской средневековой религиозной панегиристической культуры. Но вдруг остановился, тревожно вскинул на меня глаза.

— Ваня, война идёт. Чует моё сердце. Большая война, хуже прежних. Зажмёт Жиздор смоленских с севера и с юга. Там мои сотоварищи, выученики да соратники... Побьют смоленских — Черниговский Гамзила вприпрыжку прибежит, на брюхе приползёт. За дольку малую. И будет суздальским как прежде бывало. Только хуже. Новгородские да смоленские по Волге ударят, киевские, да волынские, да черниговские — на Оку выкатятся. Разорение будет... великое.

— Не пойму я, Аким Яныч, ты об ком более грустишь? Об суздальских или об смоленских?

— Чего ты меня ловишь?! Об ком... Об обоих! И эта... Об троих! Об рязанских ещё! Об людях русских я грущу! Понял?! И эта... об не-русских. Ты ж всё повторяешь: я не-русь, я не-русь... Тьфу.

— Обо мне, о Всеволжске разговоры были?

— Были. Такие... невнятные. Мылились попутчиков мне дать. Чтобы к тебе, стал быть, привёз.

— И?

— На Болве ещё утекли. Я, вишь ты, у лекаря нашего клизьму взял, да объяснил этим... что у тебя без этого ну никак. Утром глядь — а нет никого. Хе-хе-хе.

Аким окинул довольным взглядом общую залу, где шумел пир по поводу его возвращения, что-то вспомнил, махнул рукой. К нам подошёл молодой парень, по виду — явный русак, но загорелый до черноты, в белой с серебром... я бы сказал черкесске. Хотя газырей нет. Вежливо поклонился, что-то знакомое почувствовалось в повадке...

— Оп-па! Долбанлав! Быть тебе богатым — не узнал.

— Спаси тебя бог, Воевода.

И, не форсируя, просто поправляя меня, назвал имя своё:

— Добр-ронр-рав.

— Чудеса! Так ты теперь все буквы выговариваешь!

— Эт что, Ваня. Он теперя на разных наречиях... ам-боб-суёт.

— Это по каковски?

— А по-тамошнему. За Крестовый перевал хаживал, поднабрался. Они тут давеча с Чарджи языками зацепились — не оторвать!

Долбонлав вежливо улыбался и скромно помалкивал, выслушивая похвальбу своего господина.

Вечный вестовой Акима, "боеголовка самонаводящаяся" в Рябиновке. Я видел его мельком во Всеволжске возле Акима. За проведённые в походе два года он здорово изменился, вырос на голову, раздался в плечах. Вон уже и три волосины на подбородке пробиваются. Был ребёнком — стал парнем. Не ярким, не шумным. Аккуратным, вежливым, внимательным.

— Ты расскажи, расскажи Воеводе. Чего в Вышгороде услыхал.

Долбонлав кивнул:

— Катерина твоя сыскалася. Которая Вержавского посадника дочка. В Вышгороде, в монастыре она.

— Оп-па. Сказывай. Погоди. Агафья, подойди сюда, послушай.

Шесть лет назад меня вляпнули в дела Вержавского посадника.

Городок такой есть: Вержевляне Великие. Ключ ко всей части "пути из варяг в греки" между Двиной и Днепром. Меня тогда тащили в епископский суд, ждали там... крупные неприятности. Я искал заступника, попал к княжескому кравчему Демьяну. Тот, учуяв воровство в том городке, послал меня тайно выяснить подробности. "Накопать" на посадника по прозванию Иван Кабел.

Там, на Княгининой горке за Проклятым озером повстречался я с двумя женщинами. Одна — Агафья, Гапа моя, рядом сидит, слушает. Она была тогда нянькой-рабыней у своей госпожи, единокровной сестры, дочки посадника Катеньки. Хоть и госпожа, а была Катенька ей как сестра любимая младшая. Кате было в те поры лет 14, гонору — много, ума — мало. Когда я пугнул её: рассказал, что у батюшки её в казённом серебре недостача, а меня серебра много — пришла ночью и отдалась мне. Такой... сюжет из школьной программы по Достоевскому.