Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

— Слышь, ты, это, тово... Да мы с Гансом, тово, это... В общем, решили, тебе, это, развеяться надо, развлечься, отвлечься... Короче, слышь, завтра в соседних джунглях будет этот, как его... Праздник Первого Банана. Ну, там, фольклор, туды-сюды, понимаешь?

— Не очень, — грубовато буркнул я.

Неприязненно покосившись на Рудольфа, Ганс велел мне вернуться в Кунсткамеру. Куда деваться, вернулся.

Завхоз же продолжил проявлять чудеса неслыханной вежливости. Даже настырные колокольчики на идиотском колпаке на время заткнулись, и гном героиќчески натужно попытался сердечно улыбнуться:

— Разъясняю. Красивый веселый праздник последних детей природы. Специально раз в год для главного отдыхающего санатория устраивается. Ты, брат, уже заявлен, пропуск на вылет оформлен, полќковник вас не собьет. Согласен? Ну? Не пропадать же добру?

Не знаю, был ли в самом деле у меня выбор, но прикинул, что сменить обстановку и, чем чёрт не шутит, может, правда малость развлечься, не повредит. Кивнул:

— Согласен. А кого это нас?

Завхоз тоже кивнул:

— Беркут! А вас — это тебя с джинном. Обои полетите. Лягай проспись. Подъем в шесть утра. — Повертев носом, сморщился: — Форточку отвори, духан, как в хлеву...

Отворил.

Разделся и лег.

Не вполне здраво хмыкнул:

— Банана, говоришь?!

Ну-ну!..

Глаголь тридцать первая

Утром Ганс-завхоз своими бубенчиками поднял меня ни свет ни заря и дал полчаса на сборы. Рудольф настойчиво предлагал позавтракать — мол, знаем мы эти экскурсии, цельный день впроголодь, — но я с благодарностью отказался: да просто кусок в горло не лез. Чертёнок вообще отнесся к предстоящему мероќприятию с тревожной настороженностью: на его взгляд, ждать чего-то хорошего, доброго и приятного от завхоза — это фантастика. Пожалуй, согласен, но что ж теперь-то руками махать. Отступать стыдно, Звёздный Волк всё-таки.

После поспешных утренних процедур я вышел из Мусейона на площадь с Орфеем и Эвридикой и оторопел: прямо возле ступенек крыльца стоял огромный чан, наполненный густой бурой жидкостью, а из-за чана торчала... соломенная шляпка Ганса-экскурсовода. Впрочем, логично, экскурсии же его епархия.

Ганс мне явно обрадовался, я ему (всё еще из-за бедной амазонки), может, и не столь явно, но чуть-чуть тоже — не виделись же довольно давно. Однако долго радоваться не пришлось: над головой раздалось точно громкое хлопанье парусов в бурю, и рядом с чаном виртуозно приземлился громадный джинн — тот, который крылатый и с огромными кулаками.

Я испуганно отшатнулся, но Ганс мягко заулыбался:

— Не бойтесь, это Ябир.

— Да помню, помню, что Ябир... — пробормотал я, а экскурсовод заулыбался еще мягче:

— Пожалуйста, не нервничайте, при солнечном освещении он почти ручной. — И вдруг совсем другим тоном и тембром протараторил джинну как из пулемета что-то языколомно-жужжащее.

Естественно, я ничего не понял, зато этот Ябир понял всё. Понял, кивнул черногривой башкой и, вытащив из-под крыла, сунул Гансу холщовый мешок.

Ведущий экскурсовод снова обернулся ко мне:

— Раздевайтесь, сударь.

— Это еще зачем? — насторожился я.

— Раздевайтесь и лезьте в чан. Надо немножко покраситься, чтобы последние детки природы приняли вас за своего, — вежливо пояснил Ганс. — Коли не примут, возможны осложнения. За одежду не беќсќпокойтесь, снесу в нумера.

После экскурсоводовых слов о возможных осложнениях с детками природы отправляться на праздничное мероприятие совсем расхотелось, но я же, повторюсь в десятый раз, солдат. Вздохнул, разделся и нырнул с головой в котел. Потом вынырнул и посидел в красителе минут пять, пока Ганс не сказал: "Довольно, теперь закрепим".

Закрепили на жарком солнышке. Я здорово подивился на свое туловище и конечности, а особливо, глянув в поднесенное гномом зеркальце, — на физиономию, которую тот размулевал еще и цветными узорами. Кожа моя стала даже темнее, чем у Ябира, стоящего чуть поодаль, как утес, невозмутимо скрестив на груди могучие руки, с непроницаемым, точно у статуй днем, страхолюдным ликом. Ганс же достал из мешка и повесил мне на шею тяжеленные бусы из, похоже, мегалодоньих клыков, вставил в нос деревянное кольцо-прищепку, опоясал чресла набедренной повязкой из свежих левкоев и, воровато озираясь, суетливо перекрестил.

Ну а потом по его сигналу Ябир молниеносно схватил меня на руки и крепко прижал к необъятной бронзовой груди.

Я тоненько взвизгнул.

Экскурсовод взвизгнул еще тоньше:

— Не раздави, дубина!.. Поехали!!! — И брусчатка вмиг ушла из-под ног, а я едва не оглох от шумного хлопанья джинновых крыльев.

Мы с ифритом сделали типа пару кругов почета над Мусейоном (Ганс трогательно махал снизу платочком), и Ябир запланировал к северу. Снизив первоначальную стартовую скорость, он размеренно пролетел над Равелином с РЛС и ракетами, на станине одной из которых, как синичка на веточке, сидел и тоже приветственно махал нам сейчас штык-ножом суровый полковник Агамемнон.

И я помахал ему, однако уже через пару секунд Стена с Равелином и ракета с полковником скрылись вдали. Промелькнул внизу и оборонительный водный ров с крокодилами. Ябир вновь поддал газку, и, пропорхав над зелёным джунглевым морем верст пятнадцать с гаком, штопором пошел на посадку — на маленький лысый пятак посреди девственных лесных дебрей.

Хотя летели недолго, от стальной хватки ифрита у меня свело все члены. Думал, на земле оклемаюсь, да не тут-то было. Со мной под мышкой Ябир углубился в чащу, и вскоре от боли я совсем даже не по-мужски взмолился о пощаде. Но нет, проклятый оборотень, будто не понимая простого человеческого языка, равнодушно продолжать вышагивать своими громадными, как столбы, ножищами, ломая по пути следования плечами и жесткими крыльями кусты с небольшими деревцами и не обращая на жалостливые вопли никакого внимания.

Наконец мы, видимо, пришли куда надо. Бесчувственный чурбан швырнул меня на траву, показал бронзовым пальцем вперед — "Туда!", а сам развалился в тени баньяна, ткнув себя в грудь — "Суќда!", — и моментально захрапел оглушительным басом.

Ну, пациент, как говорится, полагает, а ифрит Ябир в данном случае располагает. Делать нечего, я поплелся "туда". А там...

А там, друзья, оказалась просторная живописная поляна, на которой уже вовсю резвилась целая куча детей природы: мужчины, женщины с девушками, даже ребятишки. Как и я, темнокожие, голые, грязные, с отвратительно разрисованными рожами, кольцами в носах (и не только носах), эти несчастные реликты невинно веселились и наивно развлекались кто во что горазд: раскачивались на лианах, громко ухая и звонко вереща, плясали, били в бубны, трещали трещетками, прыгали через костер, а также активнейшим образом занимались ухаживанием и затем улаживанием определенного рода вопросов, в связи с чем иногда еще и немножечко дрались.

Чуть попервам смущенный, я скромно постоял в сторонке, а после — плюнул и тоже решил развлечься: поболтался на лиане, посигал через костер, станцевал со всей кодлой незамысловатый, но заводной этнографический танец — потоптался по кругу: двенадцать раз — направо, двенадцать — налево, сопровождая топтанье зычными воплями "А!", "У!", "Ы!", — и, осмелев, даже отобрал у какого-то тщедушного дикарька тимпан. Но увы: постучал в него минут десять, мурлыча под нос детскую песенку: "Шагают бараны в ряд, бьют барабаны..." и откровенно заскучал.

Однако тут на поляну вышел щедро откормленный не известный науке зверь, окинул происходящее грустным бирюзовым глазом и, задрав рога к небу, жалобно замычал.

Этого бедного зверя все сразу убили, энергично разорвали на куски и принялись жадно и быстро жрать, чтоб не досталось соплеменнику. И вот, друзья, во время такого импровизированного ланча мне вдруг показалась страшно знакомой заляпанная кровью морда жирного соседа по ветке, с урчанием обсасывающего фрагмент не известного науке позвоночника и со старательным хрустом пытающегося добраться до главного деликатеса — мозгов.

Перестав жевать, я пригляделся к толстяку повнимательнее... и от изумления чуть не свалился с пальмы. Господь-Абсолют! Это был исполнительный директор Левого кольца Сатурна!..

Дрожащей от волнения рукой взялся за его конец позвоночника...

— Позвольте... позвольте... — трусливо забормотал исполнительный директор. — Какая наглость!.. Да как вы смеете?..

Но тут и он посмотрел на меня повнимательнее и тоже чуть не свалился с пальмы.

— Что такое?! — изумленно вскричал директор. — Как это понимать? Почему вы здесь?!

— А вы почему? — резонно поинтересовался я.

— Я прилетел на праздник! — с достоинством ответил он.

— И я прилетел на праздник! — с не меньшим достоинством парировал я.

— Да кто ж вас сюда пустил-то?! — презрительно оттопырил он свою верхнюю губу.

— А вас-то кто?! — оттопырил я свою еще презрительнее.

На наши вполне членораздельные современные выкрики начали растерянно оглядываться другие дикари, и первобытная вакханалия в честь торжества Банана стала понемногу затихать. Я пристальнее всмоќтрелся в остальных участников и участниц этого идиотского променада и вдруг узнал в вылезшей на карачках из-под куста и кокетливо оправлявшей сейчас юбочку из жёлтых хризантем туземке самую любимую секретаршу Председателя Мирового Совета...

И теперь все стали огорошенно озираться, и отовсюду стало слышно:

— Что такое!.. Позвольте!.. Почему вы здесь?..

— А вы позвольте!.. А вы почему?.. А вас кто пустил?..

Похоже, гости праздника начали узнавать друг друга, и...

И где-то завязалась нешуточная потасовка. Кому-то надели на уши расписной тамтам. Кого-то придавили окаменелым алефантовым бивнем, и он дико вопил от боли.

На верхушку пальмы вскарабкался, судя по всему, весьма высокий начальник, одетый в красивую пеструю тюбетейку.

— Сограждане! — закричал он. — Земляне! Земляки! Вы видите, что творится?! Нас подло надули! Нам гнусно пообещали поистине народный праздник, а заставили самих тут дурака валять!.. — На его обведенных белой краской глазах выступили слезы неподдельных скорби и мужественности: — Я буду жаловаться! Я этого безобразия так не оставлю! Я до самого Президиума Мирового Совета доберусь! Да я!..

Маленькая толпа согласно взревела, а из лесу показались встревоженные... джинны, в том числе и Ябир.

Слушайте, да не один мой Ябир! А десять, двадцать подобных Ябиров из, теперь это стало ясно, десяти, двадцати подобных моему "Блэквудов"! И там были, друзья, не только ифриты. Судя по лапам, рогам, крыльям, ушам и клыкам, еще и шайтаны, и мариды, и даже гули... Господь-Абсолют!..

Похоже, эта служивая нечисть учуяла, что аттракцион пошел не по тому сценарному руслу, которое было прописано устроителями, и поспешила узнать, в чем загвоздка.

Увидев представителей обслуживающего персонала, олицетворяющих собой лживую санаторно-профилакторную власть, отдыхающие, геройски насупившись, дружно взялись за природные камни, ветви, сучья и декоративные дубины. В джиннов полетели палки, булыжники, кости несчастного съеденного элитными пациентами окрестных здравниц животного. Дамы и девушки храбро срывали с вечнозелёных тропических дерев прекрасные спелые плоды и безо всякой жалости бросали в подлых прислужников администрации. Мужчины с яростной отвагой налетали на великанов, которые явно растерялись.

Вот упал под страстным людским напором один джинн, другой, третий... Их сразу же окружали со всех сторон и начинали топтать (о, санаторный бунт, безудержный и беспощадный!), по возможности не давая больше подняться. Особенно хорошо топтали зрелые женщины, хотя и молодые мужчины не отставали. Девушки же и дети шустро шныряли по полю боя на четвереньках и больно кусали шайтанов, ифритов, маридов и гули за лодыжки и пятки. Но... Но увы, это был лишь вражеский авангард, а когда на полянку ступили все джинны и каждый раскрашенный под дикаря человек оказался один на один с собственным персональным противником-куратором, стало ясно, что движение праздничного сопротивления обречено.

Тем не менее, мы не сложили оружия, нет! Мы до последнего продолжали кусаться, щипаться, плеваться, брыкаться, лягаться, лишь бы нанести супостату возможно больший ущерб и урон. Я лично расколотил не один кокосовый орех о дубовую башку своего проклятого сторожа.

Но тщетно — нас скрутили, как нашкодивших, нагадивших не туда, куда положено, котят, и поволокли в разные стороны джунглей. Нас разволакивали с поляны, а мы с безумством храбрых орали свободолюбивые песни протеста и дружно кричали: "Прощайте, товарищи!.. Прощайте!.. Виват!.. Быть может, когда-нибудь победа-виктория будет и на нашей с вами улице за нами с вами!.."

Обратный перелет оказался еще более жестким. Гадина Ябир сунул меня под свою железную мышку, точно какого-нибудь беспородного щенка, и сколько я ни скулил от боли, даже не почесался. В глазах сверкали искры, а в ушах стоял жуткий гул из-за неимоверной скорости, которую набрал безжалостно невозмутимый внешне ифрит. Так что, понимаете сами, любоваться проносящимися внизу пейзажами и махать кому-то ручкой не было ни малейшего желания, ни возможности, ни сил. И, кстати, уверен: столь суровый рейс мстительный Ябир удружил мне за разбитые о его черепушку кокосовые орехи. Точно-точно!

К земле мы пошли на таком бреющем, что я заќжмурился — труба!.. Но нет, пронесло. Вредный джинн просто решил на прощанье еще раз поиздеваться — так сказать, "на посошок". Над самой мостовой орфееэвридиковой площади Ябир поднял мощную длань, которой прижимал меня к ребрам, и я с метровой высоты совершенно неэстетично рухнул прямо, простите, на пятую оконечность организма.

Рухнул, крякнул — и тотчас узрил пред собой радостного Ганса-экскурсовода. Ифрит же без малейших эмоций мгновенно сложил крылья и, скрестив на груди жуткие ручищи, замер, как утром, — истукан истуканом.

— Ну? Хорошо повеселились? — участливо спросил Ганс.

Я враждебно уставился в доброе гномье лицо и только собрался откровенно высказать всё, что думаю о замечательном Празднике Первого Банана, его организаторах в частности и санаторной администрации в целом, как вдруг...

Как вдруг из-за угла Мусейона раздались заполошные крики вперемежку с просто захлебывающейся от эмоционального негодования очень неприличной человеческой бранью, и...

И на брусчатку площади чеканной поступью великана шагнул Хадраш, который своими руками и лапами тащил объемистый запеленутый в серую мешќковину сверток. И вот этот-то сверток сейчас отчаянно дрыгал ногами, орал во всю глотку и крыл на чем свет стоит всех гипотетических матерей всех без исключения сотрудников санатория. В криках этих была одна-единственная фраза, лишенная самой уж обсценной лексики и несущая хоть какую-то информацию. Но информация та оказалась, друзья, настолько удивительной, что на время я даже позабыл про собственные горести и злоключения.

— ...главный врач "Блэквуда"!.. Я — главный врач "Блэквуда"!.. — брыкаясь, вопил сверток и исступленно добавлял: — На каком таком основании (простите), суки, меня задержали и где моя шляпа?!