Сегодня я встречаю жену у здания на Лубянке, чтобы вместе отправиться в тир. Давненько мы не поддерживали свои навыки, но совсем терять их не хочется. Расстреляв по два магазина, убеждаемся, что отсутствие регулярных тренировок к добру не приводит. Тем не менее, стрельба, пусть и не слишком удачная, как-то успокаивает, и на обратном пути, неторопливо прогуливаясь по Бульварному кольцу, я могу рассуждать, не срываясь на эмоции.

— Лида, — начинаю давно задуманный разговор, — никак не могу разобраться, что же столкнуло в нашей истории лавину массовых репрессий, и не вполне понимаю, как же ее удержать. И это меня уже измучило донельзя.

— Спокойнее, Витя, — отвечает она, хотя я вроде и не нервничаю. — Попробуй аккуратно разложить все по полочкам.

— Попробую, — согласно киваю. — Что довольно прозрачно, так это цепь событий, которая у нас привела к репрессиям 1937 и 1938 годов. И вот здесь есть некоторые обнадеживающие моменты. — Говоря это, смотрю прямо перед собой, и начинаю мысленно загибать пальцы.

— Во-первых, тогда партийное руководство очень раздражала агитация Троцкого и его сторонников, которая велась из-за рубежа, и подпольно распространялась у нас в стране. Сейчас Троцкий никуда не выслан, даже из партии не исключен, хотя из Политбюро и из ЦК его и убрали. Он продолжает работать в ВСНХ, пока затих, и его сторонники тоже почти не проявляют активности. Да, крайне левые тут петушатся, так же, как и в моей истории, но они малочисленны и невлиятельны.

— То есть, ты хочешь сказать, что сейчас у партийного руководства нет причин на крутую расправу с оппозицией? — уточняет жена.

— Да, именно так. — И я продолжаю:

— Далее, у нас на протяжении 1930-1933 годов было несколько оппозиционных выступлений партийных работников, которых Сталин считал своими верными соратниками, чуть ли не друзьями. Это заставляло его с опаской думать, а кто же следующий попытается ему изменить? Сейчас же ни одно из таких выступлений не состоялось. Дров мы в экономической политике наломали меньше, и разногласия не дошли до той точки кипения, чтобы кто-то из сторонников Сталина решился выступить против него.

— Так это касается только личных мотивов Сталина, — замечает Лида.

— Но ведь личные мотивы такого человека играют немалую роль. И в моем времени у него поводов нервничать было немало, — отвечаю ей. — Вот, в 1932 году стала распространяться оппозиционная платформа, автором которой был Рютин, и в которой ставилась цель "устранить Сталина". Тут забеспокоишься. Тем более, что в декабре 1934 года один неуравновешенный тип, считавший себя обиженным, застрелил Кирова прямо в Смольном.

— Ты знаешь, кто это сделал? — в голосе моей любимой зазвенела сталь.

— Знаю. Некто Николаев. Мелкий тип и психопат. И я уже давно обдумываю, как ему помешать. Не помню, кем он работает, — сокрушенно мотаю головой, — и как его вычислить. Фамилия-то распространенная. Знаю дату покушения — 1 декабря — и место. Но где гарантия, что все повторится один в один?

— А что ты вообще про него помнишь? — спрашивает моя чекистка.

— Мелкий партработник. — пожимаю плечами. — Его хотели перевести из Ленинграда на периферию. Он отказался и затаил обиду, что его не оценили. О! — меня внезапно осеняет. — Можно вычислить его по жене. Кажется, ее звали Мильда Драуле. Вряд ли у нее много однофамильцев в Ленинграде. Но кроме имени и фамилии, я больше ничего о ней не помню. Да и как добраться до необходимых сведений, не привлекая к себе внимание?

Тем временем мы по Большой Лубянке вышли к Бульварному кольцу и повернули налево, на Рождественский бульвар.

— Для опасений у партийной верхушки были и другие поводы. Вот, представь, почти сразу после убийства Кирова возникает так называемое "кремлевское дело". Выяснилось, что секретарь ВЦИК Енукидзе и начальник охраны Кремля Петерсон прошляпили засорение технического аппарата Кремля личностями, некоторые из которых особо даже и не скрывали свои антисоветские настроения. Тут поневоле задумаешься: а не схватится ли кто-нибудь из них за револьвер? А ведь Авель Енукидзе действительно был близким другом Иосифа Виссарионовича, без всяких "почти". И ясное дело, Сталин был крайне уязвлен. Уж от Авеля он подобного никак не ожидал. Да и доверие к охране Кремля резко пошатнулось, — с этими словами поворачиваюсь к Лиде и смотрю ее слегка разрумянившееся лицо. А все же красивая у меня жена...

— С этим можно разобраться, — медленно тянет Лида, видимо, продолжая что-то додумывать. — Но только с плеча тут не руби. Если просто сообщить куда следует, то ведь эффект от этой информации будет тот же, что и был у тебя. Значит, надо, чтобы Енукидзе с этими кадрами разобрался сам и не поднимая шума.

-Это понятно, и тут как раз все проблемы в принципе решаемы, а некоторые и не возникли вовсе. Поэтому я не столь опасаюсь, что Сталин и его ближайшие соратники примутся громить партийные кадры, подозревая в них скрытых оппозиционеров и заговорщиков. Тут и мотивы видны, и как их можно свести к минимуму — тоже. Другое понять не могу, — перехожу к тому, что беспокоит меня больше всего:

— Какого лешего (вот, все же сорвался на эмоции...) вдруг, без всяких поводов, Сталин начал в 1937 году широчайшую компанию репрессий против всех, кого он мог подозревать в малейшей политической нелояльности? Против бывших кулаков, помещиков, высших государственных служащих, офицеров, священнослужителей? Против кадров, принадлежащих к национальностям, имеющим государственность за пределами СССР или вовсе не имеющих таковой? Чем ему айсоры или курды помешали? А латыши, немцы, поляки, корейцы? Да еще квоты на репрессии установил — десятками тысяч для каждой области!

— Я тоже не могу понять, — почему-то шепотом отзывается Лида после недолгой паузы.

— И наши историки не могли разобраться, — тоже зачем-то понижаю голос. — Давали всякие объяснения, в основном не выдерживающие критики. Мне известно только одно, более или менее рациональное, — близость мировой войны. Партийная верхушка опасалась удара в спину, и начала массовую чистку, открыв огонь по площадям. — Словечко "пятая колонна", готовое сорваться у меня с языка, я успел придержать, чтобы не пускаться в длинные объяснения. Ведь это слово пошло гулять только с 1936 года.

Рассуждая так, неспешно спускаемся под горку, пересекаем Трубную площадь, и так же не спеша идем дальше. По левую руку показались монастырские строения, но мы не смотрим по сторонам, а продолжаем свою беседу.

— Очень надеюсь, что сейчас, когда ошибок допущено меньше, и градус брожения в партийном руководстве заметно ниже, Сталин не сочтет так уж необходимым избавляться от всех своих прежних политических оппонентов путем обвинения их в заговорах, терроризме и шпионаже, что позволяет уничтожать оппозицию физически. Но выстрела в Кирова в любом случае быть не должно. Что делать с Николаевым, этим психически неуравновешенным красавчиком с преувеличенным самомнением, надо было серьезно обдумать, и не откладывая.

— А ты можешь предоставить ему в Ленинграде работу получше, — предлагает Лида, — чтобы снять поводы для его обиды на партийное руководство.

— Для этого надо его сначала вычислить. Да и не в одном Николаеве дело, — вздыхаю я. — Охрана у Кирова была ни к черту, а под каким предлогом этот вопрос поднять? А как быть с внезапным началом массовых репрессий — тут и вовсе ума не приложу. Почему вдруг, без прямой и непосредственной угрозы, всех потенциально опасных или просто подозрительных стали устранять столь кровавым способом, невзирая на законность и любые моральные нормы? Да еще раздули всеобщую кампанию по поиску "врагов народа"? А если такая кампания начнется, в этот водоворот может затянуть кого угодно. — В раздражении от своей неспособности разобраться в проблеме резко мотаю головой.

— Ты же сам только что сказал — угроза войны подтолкнула. Но ее мы устранить не можем, — сохраняя спокойствие, отвечает мне жена. — Поэтому надо признать, что в преддверии войны опасность, исходящая от "бывших", недовольных нашей властью, существует. И ее надо решать. Но методы нужно как-то найти другие.

— Так вся загвоздка в том, что и другие методы тоже использовались! — восклицаю в сердцах, стараясь, тем не менее, приглушить голос. — В 1936 году приняли новую Конституцию СССР, и после этого сняли ограничения по классовому принципу, сосланных кулаков постепенно восстановили в правах. Но зачем-то и репрессии размахали, не стесняясь. Может быть, — приходит мне в голову мысль, — тут общая психологическая атмосфера конца 1936 — начала 1937 года сказалась? Начались судебные процессы против оппозиции, обнаружился заговор в среде высших военных чинов. С ними расправлялись беспощадно, впечатление, что кругом враги, укрепилось, вот и схватились за репрессии, как уже привычный метод.

— Военный заговор? — встревоженно спрашивает Лида. — А с этим что можно сделать? Ведь коли так, то это и в самом деле угроза нешуточная.

— Что сделать? — переспрашиваю её. — Да просто потихоньку предупредить главных заговорщиков, что их уже ведет ОГПУ, чтобы они испугались, и сидели тихо, как мышь под веником, и не вели опасных бесед в своем кругу. Возможно, и не было заговора, как такового, и в действительности там дело дальше разговоров о том, что в руководстве желательно кое-кого передвинуть, и не зашло.

Ноги выносят нас уже к Пушкинской площади. Народу тут толпится довольно много, а чужие уши, трущиеся вокруг, нам при обсуждении такой темы уж вовсе ни к чему.

— Вот что, милая моя, — поворачиваюсь к жене, — давай завершать наши обсуждения. Неровен час, прислушается кто. Так что отложим пока это дело. Потом обдумаем еще раз, что можно сделать из намеченного сегодня, уже в практической плоскости, и не торопясь.

— И верно, — легонько кивает любимая, — да и дети, небось, уже заждались.

Чинно беру жену под ручку, и мы следуем домой, в Большой Гнездниковский.

Эпилог

С пароходной палубы открывается вид на широкие поля, раскинувшиеся вдоль реки. Июньское солнце палит уже нещадно, и здесь, среди волжских просторов, начинаешь остро чувствовать, что стоит погоде немного поднажать — и еще одна засуха нам обеспечена. Но, вроде бы, 1934 год засухой не был отмечен, а совпадения с моей прошлой жизнью, подтвердившиеся в предыдущие годы, внушают надежду, что продолжения хлебного кризиса не будет.

Однако эта мысль пробегает лишь краем сознания — голова у меня сейчас забита другими заботами. Колеса ритмично шлепают по волжской водичке, и я неспешно продвигаюсь от Нижнего к Сталинграду. В этом времени власть издала весьма правильный указ — еще в 1928 году, и безо всякого моего участия — что давать населенным пунктам, предприятиям и организациям имена ныне живущих деятелей партии, правительства, науки и искусства запрещается. Однако уже сделанные переименования отменять не стали — лишь Троцкий настоял на том, чтобы его имя сняли и с Гатчины, и с поселка Иващенково (который в результате стал Чапаевском несколько раньше, чем в моей прошлой истории). Так что нет тут ни Троцка, ни Горького, а Пермь, наверное, так и не станет на время Молотовым...

Еду я с инспекцией оборонных предприятий.

На Ярославском автомобильном заводе с большим скрипом слепили опытный образец бронетранспортера для мотострелковых подразделений на базе полноприводного грузовика. Машина получилась напоминающая БТР-152 из моего времени. Хотели вооружить крупнокалиберным ДК, но они пока были в жутком дефиците, и потому ограничились установкой ДТ. Не чудо техники, кончено, но и такой бронетранспортер пригодился бы в войсках, если бы не проблемы с массовым выпуском колесной базы для него.

Хотя с прошлого года полноприводные трехосные грузовики производили уже не десятками в год, и даже не сотнями, но все, что выходило из ворот завода, отрывали, что называется, с руками, и поставки были расписаны на пятилетку вперед. А какая драка была за них на Совнаркоме... Производство упиралось в нехватку мощных двигателей — импорт прекратили, а собственное производство только-только разворачивалось. Однако уже пошли первые образцы отечественного двигателя для грузовиков — в отличие от моей истории (где моторный завод в Ярославле возник после войны путем преобразования автомобильного) в городе уже начинал работу специализированный моторный завод.

На Нижегородском автомобильном тоже с грехом пополам освоили полноприводный грузовик, но двухосный и менее мощный, так что на его базе сконструировали бронетранспортер поменьше, что-то вроде БТР-40, с тем же самым пулеметом ДТ. Но и за эти грузовики была не меньшая драка, чем за ярославские, потому что подлинно массовым их выпуск пока назвать было нельзя. Квалификация большинства рабочих была такая, что либо выпускать понемногу, либо заполнять заводские площадки не ездящими машинами. Поэтому перспективы выпуска БТР оставались туманными. А уж о самоходной зенитной установке на их базе и говорить не приходится — не клеилось дело с крупнокалиберными пулеметами и автоматическими зенитными пушками. Лишь автоматическая 20-мм пушка Ковровского завода пошла-таки в серию, но для нее катастрофически не хватало и мощностей станочного парка, и качественных сталей.

На Ново-Сормовском заводе Љ92, который не так давно причинял мне немало головной боли, дела все-таки стали налаживаться. Технологическую дисциплину там понемногу подтянули, самые вопиющие огрехи исправили, и завод теперь смотрелся на фоне общего уровня не так уж и плохо. Во всяком случае, рабочие стали давать в основном нормальные орудийные стволы, а не переводить металл в стружку и брак.

А мне предстояло разобраться с перспективами работы Сталинградского тракторного имени Ф.Э. Дзержинского. И производство танка Т-20 (которые в этой истории заместил Т-26, став копией Виккерса лишь наполовину), и производство на его базе самоходок СУ-1А и СУ-3, и производство тягачей, и сельскохозяйственных тракторов тут было поставлено боле или менее сносно. СУ-3 представляла собой некое подобие штурмового орудия, хотя до Штурмгешютц ей было весьма далеко. Усиление лобового бронирования привело к сильной перегрузке ходовой части, мощности двигателя едва хватало, а передняя наклонная броневая плита рубки привела к смещению центра тяжести назад и сильному раскачиванию при стрельбе. Новая пушка пока находилась в стадии разработки, и приходилось довольствоваться установкой старой полковушки.

Период массового брака 1929-1931 годов остался в прошлом, и завод вошел, что называется, в ровную колею. Но сейчас предстояло оценить подготовку к проектированию и освоению в производстве нового танка с новым танковым двигателем по заданию ГАБТУ, к чему и я приложил руку. Этот танк должен был иметь противоснарядное бронирование, более мощную пушку и более мощный двигатель, новую ходовую часть и радиостанцию. Кроме того, он рассматривался как перспективная база для самоходной артиллерии и ремонтно-эвакуационных машин. А не имевший серьезного потенциала для модернизации Т-20 предполагалось использовать для производства самоходных зенитных установок, и бронированных машин для доставки боеприпасов и эвакуации раненых.