...и коня в тени оставив
Стал, кручиною обуян
И росой слеза стекает
На рукав его доспеха
Думы все лишь об отчизне...[2]
Пальцы листают страницы. Бумага давно уже пожелтела, чернила выцвели. Под свет лампы попадает выгоревшая от времени фотография огромного, коротко стриженого мужчины лет пятидесяти с маленькой рыжей девочкой на коленях — та теряется на его фоне, словно щенок шиба-ину рядом с алабаем, крохотная сопка рядом с величественной горой. Подпись — "Эйхейдзи, 1965" — едва уже можно разобрать.
На стол ложатся новые и новые снимки. Снова рыжая девочка — уже постарше, уже подросток в школьной форме, спешащий куда-то и сосредоточенно жующий на ходу кусок булки. В руке портфель, за спиной — сумка, взгляд направлен куда угодно, но только не на таинственного фотографа. "Фукуи, 1975".
Гладко выбритый мужчина в квадратных очках и строгом костюме приветствует поклоном человека с первой фотографии — тот заметно постарел, ссутулился, оставшиеся волосы припорошены сединой.
Сгоревший дотла деревянный дом, черный остов посреди пустой улицы. Размашистая подпись — "Фукуи, 1977".
Пролистав папку до конца и выбрав фотографии, которым явно не грозило рассыпаться в руках — их сделанные годы и годы назад собратья уступали в качестве столь явно, что хранить их казалось и вовсе делом не особо уместным — хозяин комнаты медленно поднялся на ноги.
...расставанье хуже смерти
Теплый дождь с небес явился
Плачет средь ветвей кукушка
Как не плакать, не рыдать ей?
Горлом кровь не лить на листья?
Граммофон надрывался вовсю. Подняв иглу и прервав тянувшуюся уже довольно долго пытку старой пластинки, человек вернулся к столу, рванул прочь верхний ящик. Достав телефон, прикованный смотанным в бухту кабелем к своему узилищу, поднял трубку, придерживая ту плечом подле уха. Затянули свою монотонную песнь гудки.
— Пастырь псам, — в трубку полился дрожащий, хриплый голос глубокого старца. — Стадо в опасности.
Взяв аппарат в руки, человек направился к дальней стене, где поверх очередного ящика возвышался факсимильный аппарат, призывно мерцали зеленые огоньки.
— Передаю корректировки по местам возможных утечек.
Зев факса глотал листы один за другим.
Где-то далеко-далеко, быть может — и вовсе в другой части страны — загудел аппарат-близнец. Эта комната была куда меньше, но отличалась, как успевший подрасти старший брат от младенца-младшего: ни единого окна, мертвенный свет из забранных решетками ламп, тяжелая стальная дверь...
Мужчина в поношенной форме Корпуса безопасности сухопутных войск, сидящий за крепким дубовым столом, осторожно вынимал лист за листом из плюющегося черно-белой бумагой факса. Воспаленные глаза за казавшейся вплавленной в лицо железной маской изучали снимки, едва позволяя себе моргать.
Девушка, смеющаяся над чем-то, что так и не попало в кадр. Вид сбоку, фото немного смазано — торопились, подловив в общественном месте. Куртка распахнута, растрепанные волосы спали на плечи. Девушка веселится, не подозревая, что уже попала на камеру, каким по счету будет этот, пока что последний в долгой череде, снимок. Не знает, кто сейчас изучает ее попорченное помехами лицо.
Мужчина посреди полупустой улицы, кутается в пальто, подняв воротник. Легкая небритость, тяжелые очки, черные перчатки, холодный, сосредоточенный взгляд. Этот человек давно уже о чем-то догадывается, но в своих усилиях столь же смешон и далек от истины, как и та смешливая девушка.
Из отверстия маски вырывается сиплое, рваное дыхание.
Теперь — просто листы. Имена, адреса — напротив каждого имени несколько штук. Одно слово повторяется из раза в раз.
Иокогама.
— Группа прикрытия займется утечкой на Тосиме, — протрещала трубка. — Комплекс "Хаканохи" на вас, капитан.
— Будет сделано, — слова покинули глотку с очередным хрипом — тот, кого назвали капитаном, с силой опустил трубку на рычажки.
Отодвинув жалобно скрипнувший стул, человек в форме резким рывком поднялся на ноги, прошествовал к высившемуся в углу шкафу, дернув на себя скрипучую дверцу. Деревянная маска они с обломанным левым рогом и кривыми клыками, выкрашенная большей частью облупившейся и выгоревшей алой краской, слепо таращилась с верхней полки — аккурат до того момента, как пальцы, обтянутые черной кожей перчатки, выдернули ее наружу. Захлопнув шкаф, сунув маску под мышку и привычным движением содрав с вешалки истрепанную фуражку и черную шинель, человек двинулся к выходу, застегиваясь на ходу. Под ногами зашуршала бумага, но мужчина слишком торопился, чтобы обращать внимания на подобные мелочи.
На смятом лице довольно хохотавшей девушки остался черный узор армейской подошвы.
Примечания к главе:
[1] Особая спасательная бригада (англ. Special Rescue Team, SRT, яп. 特殊救難隊, токусю кю:нан тай) — элитная поисково-спасательная служба Береговой охраны Японии, созданная в октябре 1975 года для реагирования на особо важные происшествия в морском пространстве в ответ на столкновение японского танкера и либерийского грузового судна в Токийском заливе в ноябре 1974 года, унесшее жизни более тридцати человек.
[2] Здесь и далее — творческая адаптация патриотической песни конца 19 века "Сакураи но кэцубэцу" (桜井の訣別, "Прощание в Сакураи"), она же "Сакураи но вакарэ" (桜井の別れ, "Расставание в Сакураи") за авторством Just the Marionettenspieler
3. Лесник из Семиградья
1970, Социалистическая Республика Румыния.
Сидящая на стене сонная мухоловка даже и не подумала броситься прочь, когда к ней потянулась рука в потертой кожаной перчатке. Бережно пересадив многоножку на ладонь, мужчина в грязно-коричневом твидовом костюме упер в нее тяжелый, вряд ли предвещавший хорошие вести, взгляд похожих на потухшие угольки глаз под густыми бровями. Гладко выбритое, с мелкими морщинами — для своих пятидесяти четырех он выглядел очень свежо и подтянуто — лицо чуть дернулось, будто бы пытаясь вспомнить, как следует рождать улыбку — но замерло на полпути, бросив эту работу.
— Этажом выше была крыса, — голосом, бывшим не теплее лежащей под ногами растрескавшейся плитки пола, протянул человек в перчатках, медленно приседая — обтянутые черными брюками колени издали характерный хруст. — Боюсь и думать, что нас ждет дальше. Быть может, крокодил-другой?
— Товарищ...э-э...инспектор...
— Впрочем, скоро увидим, — отпустив мухоловку на пол, человек в перчатках медленно распрямился. — И, будьте уверены, отразим в докладе. Вам же лучше ничего не скрывать, сами знаете — сотрудничество мы всегда отмечаем. Равно как и принимаем надлежащие меры касательно всего остального...
Чуть приподняв острый носок ботинка, он примерился — и одним экономным движением размазал многоножку по полу.
Один из спутников человека в перчатках — если верить погонам, полковник Директората Секуритате по делам заключенных — едва заметно вздрогнул. Его коллега-майор, вовсю возившийся сейчас с замком зарешеченной двери, поспешил обернуться к ней и забряцать ключами с удвоенной силой.
— Прошу вас...
Евгений Болотин, пригладив рано начавшие седеть волосы, тихо улыбнулся — в этот раз уже как следует. Если порою он и жалел об оставленной должности подполковника ПГУ КГБ[1] в пользу делавшегося по обыкновению лишь раз предложения "Атропы", то день сегодняшний был точно не из таких: посмотреть, как от одного твоего вида заслуженные палачи румынского Департамента госбезопасности дрожат осиновыми листочками, было отчасти занятно. Отчасти это зрелище могло даже скрасить необходимость бродить по сырым, вонючим подвалам: затхлый воздух и неизолированные отопительные трубы под потолком превращали каждый коридор в самую настоящую парилку, замечательно справляясь с задачей напомнить ему о Вьетнаме.
А впрочем, нынешняя работа — грех жаловаться, особенно после нескольких лет на колесах. После ночевок на мокрых досках, в компании с насекомыми и ядовитыми ящерицами. Душа раз в две недели, когда в перерывах между бомбежками находится часок растопить химическую машину. Бамбуковых хижин и гнилого мяса. После дизентерии. После...
Да и мухоловка в руках уж точно приятней тигровой змеи.
А жирные, потные морды до смерти перепуганных тюремщиков становятся ангельскими ликами, стоит только вспомнить искусственных Апостолов и запрограммированных на убийство психиков Красного Кольца.
— Прошу, проходите...
Старая добрая мудрость — все решает не звание, но должность. Минуя очередной контрольно-пропускной пункт, Болотин в который раз обратился в мыслях к документам, что в аккуратно сложенном виде размещались во внутреннем кармане пиджака. Бумаги от Директората внутренней безопасности сами по себе гарантировали соответствующий прием — но прикрытие, организованное для него румынским сектором "Эрмия", добавляло в число гарантированных вещей и неизменно стучащие у окружающих зубы. "Эрмий", структурное подразделение Второй Площадки, отвечавшее за внешнюю разведку, и правда имело повод постараться: с австрийского провала, едва не ставшего прелюдией к закату человечества как вида, минуло лишь два года — и головы все еще продолжали лететь.
Вины подполковника в былом позоре не было — как-никак, в то самое время, пока кое-кто развлекался в Вене, он торчал посреди прогнивших болот — но, получив спустя полгода после возвращения на родину звонок от Аркадия Снегового, касающийся подбора людей для очередного крупного проекта, Болотин согласился, не раздумывая. Головы все еще летели — и быть в такие дни на хорошем счету у кого-то из Директората, старой гвардии, заседавшей в старой ленинградской кофейне, определенно стоило.
Директорат. Не такое уж и страшное слово само по себе, не такое уж и редкое — у того же Секуритате этих самых директоратов набирался едва ли не целый десяток. Ничего в этом слове особенного не было — для непосвященного, который и в словечке "Атропа" не обнаружил бы ничего, кроме имени старшей мойры. Знавшие больше неизменно молчали — длинные языки в Ленинградском Клубе укорачивали по обыкновению вместе с головой. Будучи сотрудником "Эрмия", он видел достаточно, чтобы понимать, почему. Чтобы быть готовым, случись нужда, самому занести над кем-то топор.
В последнее время на него частенько находило. Полгода по больницам, полтора месяца в ожидании новых приказов — казалось, о существовании своего сотрудника, возвращенного на родину в виде избитого, искусанного, иссушенного болезнями до состояния щепки тела, "Эрмий" не собирался вспоминать вовсе. Поправлялся он быстро, того не отнять, но был ли резон удивляться, что раз от раза в тоскливые больничные вечера и бессонные ночи к нему, больше всего на свете не терпящему бездействия, являлся в гости этот равно простой и невыносимо чуждый вопрос?
Стоило ли оно того? Стоило ли рыть носом землю в поисках тех, кто был, как казалось когда-то, лишь порождением слухов, предметом дурных разговоров, проводившихся по темным углам — неизменно шепотом и в изрядном подпитии? Стоило ли, отыскав тончайшую нить, тянуть за нее и удивляться, что выдернул на свет слишком много?
Конечно, он мог отказаться. Мог сказать свое "нет" — и все бы закончилось, едва начавшись. Коррекция памяти — и вот уже нет никакой нужды прощаться со старыми коллегами, для которых он раз и навсегда отбыл куда-то в Управление РТ[2], на скучную кабинетную работу под Брянском. Нет нужды танцевать по тем же граблям, по которым проходили — и проходят прямо сейчас — многие до него, нет нужды беспокоиться о дальнейшей жизни. Выход на заслуженную пенсию, рыбалка, встречи с друзьями...да и летать по работе куда-то дальше Европы — старая резидентура Болотина находилась в польском секторе — вряд ли бы довелось.
И уж конечно, никаких Апостолов. Никаких магов. Никаких боевых алхимических препаратов, паразитических растений, никаких купленных Кольцом офицеров армии ДРВ и попыток не дать им вывезти из Ханоя полудохлую луань-няо в стеклянной клетке.
Стоило ли оно того? Сейчас, глядя на то, как полковник и майор готовы были вытрясти от ужаса перед фальшивым инспектором все наличествующие потроха, Болотин снова давал себе тот же ответ, что и прежде. Еще как стоило.
Развеешься. Подышишь лесным воздухом. После джунглей твоих — не работа, а сказка.
Тусклая, словно доживающая последние дни лампочка Ильича, улыбка Снегового так и стояла пред глазами — слова же его, вновь пришедшие на ум, сейчас казались изощренным издевательством. Казались, но вряд ли им были: Болотин знал крупнейшего специалиста Первой Площадки по гибридным особям достаточно хорошо, чтобы быть уверенным — свое чувство юмора, в основном наполненного до краев желчью, тот раскапывал только по большим праздникам. Большую часть времени с головой погруженный в работу, редко баловавший себя отдыхом и крепким сном, Снеговой и сам вполне заслуживал того, чтобы словечко "тусклый" прилепилось к нему, как репей — даже на общих фотографиях в высоких кабинетах он нередко или отсутствовал, или стоял где-то с краю, столь же невзрачный, как и всегда. Внешность и манера держать себя, впрочем, были довольно обманчивы: этот серенький, невзрачный с виду человечек не боялся рисковать, часто вовсе не извещая о своих начинаниях коллег по Директорату — до той самой поры, пока не наставало время предъявить им замечательные результаты. Болотин, с которым Снегового свел в свое время случай и который не первый раз занимался подбором кадров для подобных проектов, знал об этом как нельзя лучше — и как никто другой знал, что о некоторых вещах и правда стоило до поры помолчать.
"Развеешься тут, Валерьич. Может, и в сточные воды заодно окунуться? Судя по вони — идти недолго...".
— Майор Т-теодореску, — полковник от волнения немного заикался. — Почему во вверенном вам отделении не работает должным образом свет? Товарищ инспектор даже не видит, куда ступает!
— Я...это...
— Не волнуйтесь, — вклинился в разговор Болотин. — На ровном месте не споткнусь.
Внешнее благообразие, пусть и шаткое, кончилось еще парой этажей выше, последние капли приличия иссякали, в свою очередь, уже сейчас. Отделение жудеца Клуж явно знавало и лучшие деньки — и подполковник живо представлял себе каждое оправдание, которым руководствовались, потворствуя разрухе, его хозяева.
Обои? Не лепить же их на отсыревшие стены. Сушить эти самые стены? Но какой в том толк, если влага соберется снова уже через час? Прочистить вентиляцию? Зачем, когда дышать этим смрадом приходится в основном заключенным? Плитка и хороший кирпич наверняка пошли на загородный домик того же майора, наличие всего двух работающих ламп Теодореску и его спутник определенно были готовы объяснить, напомнив о недавно введенном жестком лимите на пользование электричеством, а грязь под ногами, крыс и многоножек вошедшим, видимо, предлагалось попросту игнорировать. Вспомнив места заключения и допросные, принадлежавшие "Атропе" — в их стенах, к счастью, ему доводилось бывать лишь в качестве свидетеля по некоторым делам — Болотин не сдержал очередной ядовитой ухмылки: любой из тамошних узников покинул бы местный хлев в два счета.
