Иван Оченков Великий герцог Мекленбурга

— Вместе с добычей? — с надеждой спросил худой как жердь пикинер в ржавой кирасе и помятом морионе, с протазаном наперевес.

— И даже со всеми твоими вшами, бродяга!

— Да здравствует герцог Мекленбургский! — заревели немцы и, сплотившись еще больше, начали двигаться на поляков.

Те, однако, не вступая в схватку, подхватили тело своего полковника и стали быстро отступать к воротам.

— Падре, — обратился я к оставшемуся на месте и недоуменно хлопающему глазами священнику, — не знаю, с кем вы меня так не вовремя перепутали, но категорически рекомендую на некоторое время заткнуться. Пока по вашей милости еще кто-нибудь не отправился к праотцам.

— По моей милости? — пролепетал сбитый с толку францисканец.

— Ну а по чьей? Конечно, по вашей, не по моей же!

Тем временем подчиненные Будилы вышли из ворот, но, в отличие от людей Струся, не бросали сабель, а, сгрудившись в кучу, размахивали ими. Как я потом узнал, фон Гершов успел завести уже разоруженных жолнежей внутрь своего каре и тем самым отделил от жаждущих их крови казаков и ополченцев. Но тем, кто не сложил оружия, так не повезло. Увидев, что часть поляков не сдалась и их не прикрывают ни мекленбуржцы, ни другие ополченцы, казаки кинулись на них, как почуявшие кровь волки. Те пытались сопротивляться, но тщетно. Казаки рубили их саблями и кололи копьями. Скоро все было кончено, а ошалевшие от крови казаки попробовали ворваться внутрь Кремля, но, пока они рубили жолнежей Будилы, воеводы подтянули к месту побоища сотни дворянского ополчения и стрельцов. Те первыми успели войти и тут же стали занимать башни и стены, а также расставлять караулы у палат и приказов. Так что заняться грабежом у донцов не получилось.

Ко мне наконец прорвались Казимир и Аникита с рейтарами и удивленно уставились на стоящих в полном порядке немцев.

— Ну, чего уставились? — усмехнулся я на их недоумение. — Пехоты герцога Мекленбургского никогда не видели? Надо бы вывести их отсюда от греха да покормить, а то непонятно, как и оружие-то держат.

Вождей ополчения та легкость, с которой я перевербовал наемников, тоже удивила, причем некоторых неприятно. Впрочем, виду они не подавали, а поскольку сдача гарнизона означала долгожданное освобождение, то настроение у всех было праздничным. По такому случаю стали звонить во все колокола, стрелять из ружей и пушек и всячески выражать свою радость. Здраво рассудив, что мозолить глаза победителям видом вооруженных немцев и пленных поляков — дело не самое разумное, я скомандовал своему воинству "марш" — и мы двинулись в сторону моего острога. Впереди шли драбанты во главе с фон Гершовом, потом гнали пленных поляков, за ними строем немцы, и замыкали колонну рейтары Вельяминова. Я немного задержался в Кремле, столкнувшись и разговорившись с князем Трубецким.

— Ну что, — спросил он меня, — одолели ляхов, что теперь?

— Как — что, — отвечал я ему, — посылайте по городам и землям гонцов, возвестите о том, что Москву отбили, и собирайте собор — царя выбирать. Вот как выберете, тогда, считай, победили.

— А что с немцами делать будешь?

— Да ничего, война еще не кончилась. Мало ли кто налететь может, так что крепкая пехота не помешает. А то хотите — с вами до Смоленска сходим?

— Экий ты скорый, царя выбрать дело не такое быстрое.

— Это верно, только слышно, что после того как Сигизмунд весь порох потерял, взять другого ему негде, а сейм ему денег не дает. Так что наемники его злые да голодные, а шляхта разбегается. Только так ведь не всегда будет, и порох со временем найдется, и деньги, тогда Смоленск куда труднее отбить будет.

— Да ты что, князь, виданое ли дело, дожди идут, распутица, до зимы рукою подать, не получится ведь сейчас ничего.

— Эх, боярин, знаю, что не получится, но помечтать-то можно!

— Тьфу ты, господи прости, и не поймешь, когда ты, князь, серьезен, а когда шутишь.

— Шутки шутками, а когда тут утихнет, пришлите стрельцов или еще кого поляков забрать — мне они без надобности, а вам на своих обменивать. Опять же кормить мне их нечем, да и незачем, а вам надо.

— Сделаем, князь, сейчас скажу Минину, чтобы харчей вам подкинул, а как тут успокоится, так и ляхов заберем.

Едва мое разношерстное воинство тронулось в путь, я послал нарочного к Климу, чтобы готовились принять моих новых подчиненных. Варили еду, ставили палатки, поскольку внутри форта такая орава вряд ли поместится. Клим, как всегда, проявил похвальную распорядительность, и к нашему приходу горели костры под котлами, и в воздухе разносился ароматный запах, сводивший с ума изголодавшихся наемников и пленных. Вскоре они сидели вперемешку и жадно хлебали горячее варево кто из чего горазд. У одних оказались миски, другие приспособили свои шлемы, а у кого не нашлось ничего, хватали еду руками. Убедившись, что здесь все в порядке, я пригласил полковника и нескольких его офицеров пройти со мной внутрь форта, где отобедать со мной. Надо сказать, руководствовался я не только учтивостью. Струсь и его приближенные пользовались среди своих жолнежей непререкаемым авторитетом, и потому их надо было контролировать, чтобы не случилось какой беды. Увы, мои предосторожности мало помогли в этом случае. Беда пришла, откуда я ее меньше всего ждал.

Мы уже сидели за столом, когда в горницу вошел Клим, которого я послал приготовить все к торжественному обеду. Мне приходилось видеть Рюмина в разных ситуациях, мы дрались с ним бок о бок на качающихся палубах кораблей и на твердой земле. Я перевязывал его раны, когда молодой Юленшерна едва не отправил его на тот свет, и пил с ним обжигающий аквавит, когда он принес мне весть о рождении сына. Короче, я видел его и в горе, и в радости, но в тот момент он показался мне страшным.

— В чем дело, Клим? — спросил я его так, чтобы не слышали поляки.

— Беда, ваше высочество.

— Господа, — обернулся я к Струсю и его людям, — прошу меня извинить, но я присоединюсь к вам позже.

Вслед за мной из-за стола поднялись и вышли Кароль и Аникита, но я уже почти бежал за Рюминым, слушая его рассказ... Когда мы отправились утром к Кремлю, в форте оставался только самый минимум драбантов, стоящих в карауле, и следить за наемниками, перебежавшими ко мне накануне, было некому. Оставшись предоставленными сами себе, они спокойно занимались своими делами, приводя в порядок амуницию и оружие. Но, как нередко случается в жизни, в стаде нашлась паршивая овца. Один из пикинеров, полувенгр-полунемец по имени Золтан Енеке, очевидно почувствовав прилив сил, отправился на поиски галантных приключений. К несчастью, единственными женщинами в форте были Настя с Ксенией, несколько служанок и Авдотья. Вот последней и предложил свою любовь горячий мадьярский парень, а когда она отказала бравому военному, попытался взять ее силой. Однако пока он одной рукой зажимал ей рот, а другой задирал подол, на непонятный шум обратила внимание моя ключница. Увы, Настя не стала звать никого на помощь, а подхватив первый же попавшийся ей под руку тяжелый предмет, опустила его на голову незадачливого Казановы. К сожалению, этого удара оказалось недостаточно, чтобы прибить мерзавца, — отключившись на секунду и выпустив свою жертву, он, придя в себя, рассвирепел и пустил в ход кинжал. Успевшая вырваться из рук насильника Авдотья побежала по двору, оглашая его своими истошными криками. Уже переполошенные караульные, в том числе товарищи Золтана, бежали на шум. Увы, все, что они успели, — это застать негодяя с окровавленным кинжалом над телом Насти и скрутить его. Самое ужасное, что я в этот момент был совсем рядом, занимаясь размещением своих новых подчиненных.

— Что ты натворил, Золтан! Если господин герцог тебя не повесит, я сам тебя придушу! Только он не очень-то похож на человека, который спускает такие штуки, и по твоей милости мы все станцуем с виселицей в обнимку! — яростно кричал связанному Енеке Курт из Ростока, время от времени пиная его.

Стоящий рядом часовой из драбантов, кажется, вполне разделял беспокойство мушкетера, однако, связанный дисциплиной, отпихивал его, чтобы тот не прибил заключенного раньше времени.

Когда я вошел, часовой вытянулся и стукнул прикладом ружья о пол, приветствуя меня, а Курт, стащив с головы шляпу, поклонился мне.

— Простите, ваше королевское высочество, но я не успел помешать этому злодеянию, — удрученно проговорил мушкетер.

Я вопросительно взглянул на Рюмина, и тот кивнул — "верно говорит, он первый на злодея кинулся, и прочие немцы тоже".

— Хорошо, Курт, я тебя понял, однако если в твоем капральстве что-то подобное повторится, ты ответишь наравне с виновным.

Подойдя к связанному, я пристально посмотрел в его безумные от страха глаза, и мне показалось, что из глубины зрачков на меня смотрит сам дьявол. Похоже, долгая осада, полная лишений, приведшая в конце концов к каннибализму, совершенно расстроила психику этого человека. И я невольно задумался, сколько их еще таких среди перешедших на мою сторону наемников. А еще я решил, что в первом же бою не колеблясь пошлю их на верную смерть, предоставив Господу самому решать, кто из них чего достоин.

— Ты сдохнешь самой поганой смертью, какую я только смогу придумать, — проговорил я, глядя прямо ему в глаза, и, резко развернувшись, вышел.

— Где она? — спросил я Рюмина, и он показал мне в сторону ближайшей коновязи.

Настя была еще жива, но беглого взгляда на ее ранение хватило, чтобы понять: это ненадолго. Опустившись на колени рядом с ней, я взял ее за холодеющую руку и держал, пока ее прекрасные даже в смертный час глаза не потухли. Не в силах видеть этот остекленевший взгляд, я протянул руку и закрыл ей веки. Рядом кто-то опустился на колени, и я, подняв глаза, заметил плачущую Ксению. "Не стоило ей показываться", — подумал я несколько отстраненно. Наконец сделав над собой усилие, поднялся и устало проговорил в сторону своих подчиненных:

— Найдите священника.

Хоронили Настю на следующее утро. Я не захотел никакой пышности, и при погребении присутствовали только мои ближники и Ксения. Я хотел было еще раз поговорить с ней о ее намерении вернуться в монастырь, надеясь отговорить, но она пришла на похороны в иноческой одежде. Взглянув ей в глаза, я все понял и внутренне согласился с ее выбором. Аникита с того момента, как увидел Ксению, все порывался поговорить со мной, но я ни минуты не оставался один, а он не хотел никого посвящать в свои сомнения. Старенький попик прочитал приличествующие случаю молитвы и, получив весьма щедрое вознаграждение, удалился, не переставая кланяться. Дождавшись, когда на могиле вырос холмик земли с крестом, я направился к своему коню и, вскочив в седло, обернулся к Вельяминову и Рюмину.

— Аникита, после поминок возьмешь Ксению и отвезешь в обитель. Да, я знаю, кто она!

— А ты, Клим, поедешь с ним и сделаешь вклад побогаче, деньгами или еще чем, а матушке игуменье намекнешь, чтобы инокиню Ольгу не притесняли.

Но до поминок надо было сделать еще одно дело, а именно — покончить с Золтаном. Первой мыслью было закопать его живьем в ту же могилу, что и убитую им Настю, однако мысль, что эта погань будет лежать рядом с ней, привела меня в содрогание. Забить палками, прогнав сквозь строй? Четвертовать? Посадить на кол? Мысли одна кровожаднее другой посещали меня в предшествующую ночь, но ничего достойного содеянному не приходило мне в голову. Ничего так и не решив для себя, я зашел в башню, игравшую роль тюрьмы, и едва не остолбенел от увиденного.

У приговоренного к смерти в камере находился отец Тео и явно давал этому мерзавцу последнее утешение. Не знаю, что именно сказал ему священник, но, судя по лицу, Золтан определенно надеялся, что покаяние не позволит пропасть его заблудшей душе.

— Святой отец, а что вы здесь делаете?

— Я пришел исповедовать моего духовного сына, чтобы приготовить его к жизни вечной, — отвечал мне священник.

— Это как раз понятно, но какой мерзавец пустил вас сюда?

— Побойтесь Бога, сын мой, кто может отказать приговоренному, желающему покаяться перед казнью?

— То есть он вам рассказал сейчас о том, что, движимый похотью, убил беременную женщину и лишь по счастливой случайности не успел осквернить ее тело, а вы отпустили ему грехи. И теперь этот негодяй искренне надеется избежать геенны огненной. Я ничего не перепутал?

— Сын мой...

— Я, черт бы вас побрал, не ваш сын! Я вообще, к счастью, не принадлежу к вашей церкви!

— Ваше высочество, — вступил вдруг в разговор Енеке, — я исповедался в своих грехах и очистил душу. Теперь делайте со мной что хотите, я ко всему готов. Я совершил немало дурных поступков, и убийство этой еретички не самый большой мой грех...

Не знаю, чего мне стоило не задушить этого мерзавца собственными руками, но каким-то чудом удалось сдержаться. Наконец выдохнув, я обратился к отцу Тео:

— Падре, так Господь может простить любые прегрешения?

— Именно так, сын мой. Разве что самоубийство, но в данном случае...

— Спасибо, святой отец, вы мне очень помогли.

Мои наемники и драбанты были построены перед небольшим помостом с виселицей. Фон Гершов по моему знаку выехал вперед и прочитал приговор. Золтан Енеке изменил своему нанимателю и поднял руку на людей своего господина, за что приговаривается к смертной казни через повешение. Под барабанную дробь бывшие товарищи Золтана во главе с Куртом подтащили его к виселице и, поставив ногами на перевернутый котел, затянули на шее петлю. На лице приговоренного было почти облегчение — очевидно, он ждал чего-то более жестокого, а повешение не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Вновь раздалась дробь, но внезапно я взошел на помост и, подняв руку, остановил барабанщиков.

— Золтан Енеке! Я прощаю тебе измену и оскорбления, которые ты нанес мне. Теперь ты волен идти куда хочешь или оставаться на этом месте вечно! Тебе решать, а я тебя отпускаю.

В воздухе повисла тишина, поскольку никто не ожидал подобной развязки. Наконец кто-то из бывших товарищей Енеке сделал шаг к нему, намереваясь помочь освободиться от петли, но я преградил ему путь.

— Назад! Енеке свободен и волен делать что хочет! Хочет стоять на котле — пусть стоит, хочет идти — пусть идет. Но пусть никто не смеет ему ни в чем помогать, если, конечно, не хочет занять это место.

На лице помилованного тем временем менялось одно выражение за другим. Сначала недоумение, потом радость. Потом вновь недоумение и, наконец, осознание случившегося и ужас. Переступая босыми ногами по скользкому котлу, он попытался что-то сказать, но, не удержавшись, скользнул вниз и, пытаясь вскарабкаться на котел обратно, сам выбил его у себя из-под ног. Еще некоторое время, отчаянно вращая глазами и хрипя при этом, извивался он в петле, пока наконец не затих. Над строем тем временем царила мертвая тишина. Все слышали, как я помиловал Енеке, и видели, как он сам выбил из-под ног свою шаткую опору, и были под впечатлением от происшедшего у них на глазах.

— В семь тысяч сто двадцать первое лето господне зима наступила рано. Но первый снежок, выпавший на третий день после того, как сдались засевшие в Кремле поляки, все посчитали хорошим предзнаменованием. Падающие с неба снежинки одна за другой ложились на израненную землю, прикрывая ее своим одеялом. Едва морозец сковал дороги, во все стороны огромного русского царства поскакали гонцы с радостной вестью: Москва освобождена! И теперь вся земля должна прислать лучших своих представителей, чтобы содеять небывалое доселе дело — самим решить, как царству жить дальше. Выбрать себе нового царя — или же по примеру некоторых западных соседей устроить республику. А может, подобно только что изгнанным полякам сделать царскую должность выборной и ограничить, елико возможно, власть царя. Впрочем, большинство депутатов, прибывающих в столицу, считали, что крепкая царская власть необходима. Крутое правление Ивана Васильевича забылось, зато годы царствования его сына Федора Иоанновича вспоминались как блаженные. Последние же времена и вовсе считались господним наказанием за то, что ослабел в вере народ православный. Добраться до Москвы по разоренной стране было делом совсем непростым, но наконец в самый разгар зимы, в месяц, именуемый учеными греками генварем, а в просторечии просинцем, собрался Земский собор всея земли.