Зверь лютый Книга 27. Чума

Была она в те поры — "прекрасным, едва ли начавшим распускаться бутоном". Полным девической невинности и чистоты... Великолепно применяющим обширный набор грубых ругательств. Набитым прирождённым, с пелёнок взлелеянным, превосходством над всяким простонародьем, быдлом...

Этакий "кровосос второго порядка", бенефициантка воровства, казнокрадства и душегубства. Абсолютно уверенная, что ей все вокруг должны. И презирающая окружающих за это отношение долженствования. Прирождённая "хозяйка жизни".

Когда возникла опасность, что прежнее безбедное существование прекратится — кинулась его спасать. Углядела, в словах моих, возможность вывернуться. "Прикрыть свою задницу". Стандартным женским способом — своей "передницей". Отдаться за деньги, за очень большие деньги. Хоть кому, лишь бы заплатил.

Я — заплатил. По принятым за такие услуги в здешних местах расценкам. Она психанула — "обманутые ожидания". Бросилась бежать со двора в ночь. До отчего дома не добежала, попалась... "чужого-добра-филам".

Судьба снова нас свела: мы попали на тот хуторок, где во дворе висели, привязанные за поднятые руки, две голых женщины. Несмотря на синяки, засохшие следы крови под носом и варварский кляп из куска полена, её можно было узнать. Я окликнул её, опухшие веки со слипшимися ресницами чуть шевельнулись, подёргались. Один глаз приоткрылся. В шёлку глянул мутный, полный боли и отупения от неё же, зрачок.

Потом было... воспитание. Болью, страхом, бессилием. Верой, надеждой, любовью:

— Ты жива — покуда мне терпится. Ты цела — покуда мне нравится. Мне понравиться — тебе жизни смысл. Об этом мечтай истово. Мне что любо — и ты возлюби. Возлюби искренне, всей душой своей, всем телом. Неприязнь какую, неискренность — затопчи-выкорчуй. Мне притворства твоего не надобно. Угляжу — прогоню-выгоню. Вышибу из души своей, из внимания. Вот тогда худо будет, Катенька. Вот тогда беда придёт, тоска смертная.

Ей повезло — рядом была Агафья. Которая её любила, заботилась. Обе стали моими рабынями, сословные перегородки исчезли:

— Бросил господь душу твою, Катерина, в дебри тёмные, незнаемые, полные зверей рыкающих. Но и дал тебе проводника-защитника. Защитницу. Сестру единокровную, во всю жизнь твою — воспитательницу и научительницу. Душу родную, близкую, об тебе заботливую. И вот, силой моей, руками моими — соединены сердца ваши. Вот, бьются они, аки птицы небесные, перстами моими схваченные. Так соединись же сёстры! Соприкоснитесь душами родненькими! И возрадуйтесь!

Я не смог оставить её у себя. Кравчий меня "кинул", пришлось использовать Катерину как рычаг в уходе от епископского суда. Отдать её за выкуп, угрожая шантажом, на её возможных показаниях основанном, бабушке, Боголепе Забоговне. Была такая... боярыня с базедовой болезнью в Смоленске. Вздорность и жестокость бабули были Катерине вполне понятны, она просила меня:

— Иване! Господин мой! Сжалься! Смилуйся! Не отдавай меня! Ведь на смерть же лютую! На муки страшные! У меня ж во всём мире — только ты да Гапа! Я же раба твоя вечная! Я же вся в воле твоей! На земли и на небе! Оставь меня при себе! Хоть чем в доме твоём буду! Хоть тряпкой на порог брось! Только не отдавай меня, страшно мне!

В последнюю ночь в Смоленске она пришла ко мне. А в конце поклялась:

— Нас теперь ничем не разделить. Это — до смертного часа помнить буду. Каждую ночь, каждый день.

Я её успокаивал, объяснял, обещал:

— Тебя спрятать надо. Ничего худого не будет — я договорился. Отвезут в монастырь. Там годик поживёшь, пока шум не уляжется. А потом я за тобой приду и к себе заберу. Будешь жить в моём дому, в чести да в холе.

Она крепко держала меня за руку. И плакала. Просто текли слёзы.

Ещё одна разломанная, измученная душа... Взорванная в щебёнку кое-каким попаданцем. Смолотая в песок не динамитом или другой вундервафлей, а просто: законами — из "Святой Руси", набором сюжетных ходов — из русской классики, представлениями о допустимом — из демократии...

Агафья тогда подтверждала:

— Не врёт он, Катюша, правду говорит.

Правда... Я всегда говорю правду. А вот истину... Истина не в моей власти.

Вскоре поинтересовался в монастыре. Да, Катерину, как было уговорено, отвезли в Параскеву Пятницу. Игуменья ограничила доступ к новой послушнице, но каких-то... злобствований в стиле Боголепы Забоговны не наблюдалось.

Я был твёрдо уверен, что через год заберу Катерину. Увы, через год её в монастыре не было, где она — сказать никто не хотел. За эти годы ещё дважды посылал людей искать, ориентируясь на какие-то туманные слухи. Бестолку. А тут... вдруг, случайно...

Во время стоянки в Киеве, Аким навестил один из главных монастырей "Святой Руси" — женский Вышгородский. Помолиться, святыням поклониться. Хотя две главные: икона Богоматери и меч Бориса — украл Боголюбский, но там мощи святых Бориса и Глеба в каменной церкви, в их честь освящённой. Страстотерпцы в эту эпоху более всего почитаются как чудотворцы-целители, а у Акима здоровье... соответственно возрасту.

Он там завис, а заскучавший Долбонлав пошёл по торгу погулять. Где и услышал разговор белицы с гостиницей (послушницы с торговкой). Долбонлав знал, что я ищу Катерину Ивановну из Вержавска. Пошёл за белицей следом. Красуясь своим иноземным нарядом, сумел разговорить.

Катерину, как оказалось, до недавнего времени, до смерти Ростика — "пасли плотно". Предполагаю, что смоленские "потьмушники" ожидали, что я явлюсь за ней. Поймать меня, после того скандала, который я учудил с "самой великой княжной", им очень хотелось. Теперь в Киеве "власть переменилась", но шесть лет монастырского заточения не прошли бесследно: Катерина отказалась разговаривать с незнакомым парнем. А услышав: Иван Акимович Рябина, "Зверь Лютый" — просто убежала.

Когда Аким явился в монастырь и стал настаивать на встрече — его "поставили на лыжи". Хоть и август.

— Я уж было надумал монастырь приступом брать. После смотрю: тама стража не худая. Крови будет... Не, думаю, пущай Ваня сам решает. Может та девка уже и не... А?

— Спасибо Аким Яныч, за новость. И тебе, Добронрав, спасибо. Подумать надо.

Гапу трясло и колотило. Со стороны не видать, но я-то её знаю. Однако мы мирно довели посиделки до завершения, послушали множество походных историй, попрощались с гостями, поднялись в спальню...

— Ты! Ты ещё думать будешь?! Ты ж клялся-божился...!

Агафья перенимает дурные привычки. У Потани. Ухватила меня за грудки, прижала к стенке и трясёт. Не надо было её звать на обсуждение "глубины вспашки".

— Гапа, отпусти кафтан. Ничего я не клялся и не божился. Мне такое вовсе не свойственно. Лучше раздевайся да в постель.

— Нет! С тобой... с таким... Никогда!

— Нет так нет. Тогда — шагай в свою опочивальню, я ещё поработаю.

— Ты...! Ты меня выгоняешь...?!

— Не хочешь уходить — я сам. К Курту на половичок.

Она смотрела на меня совершенно потрясенно. Интересно — плакать будет?

Не-а, моя голова Дворцового приказа морщилась, но физиономия получалась не жалостливая, а презрительная. Выражающая всё большую степень омерзения.

— А ты, оказывается... А я тебе верила...

— Я тебе тоже. И продолжаю.

Осторожно снял её руки с отворотов кафтана.

— Я никогда не клянусь и не божусь. "Пусть будет ваше да — да, а нет — нет" — помнишь? Я обещал Катерине, что заберу её из монастыря. И от слов своих не отступлю.

— Ой, Ванечка! Я знала! Хорошенький, миленький! Ну не может "Зверь Лютый" своих людей в беде бросить! Всяк знает...

— Погоди ты. Сказано было давно, шесть лет прошло.

— Ты... ты передумал?!

— Факеншит! Что я думал и думаю — моё дело! Катерина тогда была девчушкой пятнадцати неполных годков. Битая, изнасилованная, осиротевшая, испуганная... Тогда она хотела у меня остаться, сейчас она взрослая женщина, прежние страхи и боли прошли, заросли. Я не знаю чего она сейчас хочет. Может, ей монастырская келья — самое желанное место? Что ты головой трясёшь? Ты тут жила, ты к этой суете привыкла. У тебя и характер такой — для многолюдства. А какая она стала...

— А надо спросить!

— Да как же спросить-то, если вон, Долбонлав только имя моё назвал, а она сразу убежала?

Агафья широко разулыбалась, шутливо стукнула меня перстами в лоб.

— Экий ты, Ваня... в себе не уверенный. В голове-то есть, а в сердце... Не понимаешь ты женскую душу. После стольких-то лет надежды да любви безответной, вдруг... Ладно, пойду я.

Гапа начала деловита заматывать платок. А я, несколько ошалев от её решительности, спросил:

— Куда?

— В Киев. Спросить. Коли ты сам не решаешься.

"Кто хочет — ищет возможности, кто не хочет — ищет причины".

Мда... вот, не глядя, изменил человека. Просто... присутствием в её жизни. Она-то и раньше не была нюней. Но "место своё знала". Место рабыни. И теперь знает. Только место другое. За эти годы, имея в руках немалую власть, необходимость каждый день решать за себя и за других, она окрепла душой.

— Погоди. Подумать же надо.

— А чего тут думать? Катюшу спросить? — Кроме как со мной она ни с кем говорить не будет. Значит, мне идти в Вышгород.

Мне очень не хотелось отпускать Агафью. А ну как её там схватят? Те же смоленские "потьмушники". Или волынские цапнут. Да начнут спрашивать о делах моих, о Всеволжске. А Голова Приказа... много чего знает. Тут куча дел каждый день, которые без неё... Да и просто — не хочу.

"...кто не хочет — ищет причины".

— Никуда ты не пойдёшь. Через неделю-полторы — ледостав. Будешь месяц сидеть у реки, да локти грызть.

Да, погода — это причина. Гапа недоверчиво меня рассматривала. Ваня, ей врать нельзя, она лжу за версту чует. А утратить её доверие... большая глупость.

— Ещё. Война грядёт.

— Ты чего, Акима наслушался? Так ему, вояке с печки, только бы про войну...

— Сядь. Через неделю — ледостав. Через месяц-полтора станет санный путь. По нему из Киева в Рязань прибежит Владимир Мстиславович. Прозвище: Последыш. Последний сын Мстислава Великого. По закону, "по лествице", ему быть Великим Князем после Ростика. Но сел Жиздор. Племянник его, следующее, младшее колено Рюриковичей. Последыш разругался с Жиздором и прибежит к Живчику. Они вместе поедут во Владимир к Боголюбскому. С той стороны прискачет кто-нибудь из смоленских князей. Им деваться некуда, Аким верно говорит: зажмут Смоленск с севера и с юга, с Киева и с Новгорода. Будут смоленские слёзно просить Боголюбского помочь. Будут звать его на Великое Княжение, на войну с "хищником киевским".

— И чего? И Андрей пойдёт? Ему ж дела киевские...

— Да. Противны. До рвоты. Но — пойдёт. Иначе — смоленских побьют, за суздальских примутся.

— Но ведь можно кого другого...

— Нет людей, Гапа. Виноват: нет князей. Гожих. Боголюбскому хоть как-то в плечо — нет другого. А дурость да слабость на киевский стол сажать — ещё хуже будет.

— Значит, война. Гос-споди... Ваня, а с чего оно началось? Может как-то... ну... помирятся?

— Началось? Началось с того, что русские побили немцев. Четыре года назад новгородский князь Ропак вдребезги раскатал свеев под Ладогой. "Конница атакует флот". От того флота лишь малая часть убежать сумела. Свеи обиделись, прижали новгородцев на Варяжском море. Готланд там такой есть. В Новогороде, если по-простому, три части: "немцы" — кто торг на Варяжском море ведёт, "русские" — кто с Русью или через Русь торгуют. И народ. Который не торгует, а дело делает, да хлеб кушает. Много хлеба. Хлеб — с Руси. Немцы немецкие от битости своей озлобились, начали "немцев новгородских" прижимать. Эти принялись крамолы на князя ковать. Ростик всех, вроде, примирил, клятвы взял. Да на что клятвы, когда мошна тощает? Ростик помер, на Ропака заговор замыслили. Тот с города ушёл. "Немцы новогородские" "русских новгородских" — побили-порубили-порезали.

— Так это... татьба!

— Да, Гапа. И Великий Князь Киевский Жиздор такое поддержал, послал своего старшего сына в Новгород княжить при законном князе Ропаке, по зову тех воров, которые на государя своего умышляли, клятвы свои преступили.

— А эти... "немцы немецкие"... это они всё воровство сделали?

— Нет, ну что ты. "Всё воровство" — только наши могут. Врать не буду — не знаю, но по смыслу свеям такое в радость. Может, и помогали ворам.

— Вот же еретики проклятые!

— Брось, Гапа. Они, как и все, о своих животах думают. Им надо, чтобы меха с Двинской земли шли к ним дёшево и много. Для того — чтобы власть была у "немцев новогородских".

— А народ?

— А народ, Гапа, за вольности. Будет почитать вольности боярские своими, пока в брюхе кишка с кишкой в догонялки играть не начнут. Боярам, что "русским", что "немецким", хлеба всегда хватит. А вот посадские... дохнут с голодухи. За ради невеликих цен на куниц да лисиц на торгу в Висьбю.

— Экая... мерзость. Из-за серебрушек людей голодом морить, на смерть посылать. Своих...

— Боголюбский пойдёт в Киев. Закон и порядок ставить. На войне... сама знаешь. Не с той стороны ёлку обошла — голову потеряла. Боюсь я за тебя.

— Тю, Ванечка, я ж уворотливая! Ничего со мной не будет.

— Это не в твоей воле. И не в моей. Поэтому... Собираешься в дорогу, дела подгоняешь. С Точильщиком надо посоветоваться — как тебе лучше туда идти. У Акима новостей разузнать. Станет санный путь — поедешь в Вышгород. Как там Катерина тебя встретит...

— Хорошо встретит! Я ль сестрёнку свою не знаю? Я ж её с вот таких... Да не мучайся ты! Всё будет хорошо! Дождёмся там войска и потихоньку...

— Блин! Войско! Скверно. Войско Боголюбского соберётся в Вышгороде. В последнюю неделю февраля. Там из разных мест придут. Не только Залесские — вся Русь. Полоцкие, туровские и... смоленские.

— Так это ж хорошо! С земляками повстречаюсь, поди, и новостей Вержавских послушаю.

Я тревожно смотрел на Агафью. "Девичья память". Хоть и не девушка вовсе. Привыкла к безопасности, к моему порядку. Напрочь забыла об обычаях "Святой Руси", где баба-простолюдинка без мужа, без хозяина, без родни и давних соседей... товарная ценность. Сходно с моей глупостью в Великих Луках.

Ещё у неё совсем выпал из внимания мой... "резкий" уход из Смоленска, мои отношения со Смоленским князем Романом Благочестником. Тот, конечно, христолюбив. Но сильно злопамятен.

— Гапа, у Благочестника ко мне вражда сильная...

— Да знаю я! Как евоная сестрица к тебе в мастерскую бегала...

Факеншит! Вот так выглядит гос.тайна на "Святой Руси". Я-то думал, что про наши с Еленой Ростиславовной... А тут — мало что не на торгу в крик.

— А того ты не знаешь, Агафья, что Благочестник "потьмушников" своих за мной посылал. В Твери я от них только в Бряхимовский поход и спасся. И ещё людишки приходили. Зельем меня извести. Со слов Долбонлава, пока в Киеве Ростик сидел, пока смоленские у власти были, Катерину держали плотно. Ждали, поди, что я к ней прибегу. Кобелька на сучку ловить — милое дело.

— Да соткудава они знать могли?!