А именно: первый, ростом поменьше, был облачен в грубый монаший подрясник-однорядку с вервием заместо пояса. Руки его были заняты большим свертком.
Что касается второго, высокого — тот был одет в польский темно-синий гамбезон и того же цвета штаны, вот только не польские, а татарские. Обутка была так и вовсе венгерская: когда-то модные сапожки с острыми носами, изношенные до крайности. Было как-то понятно, что всё это добро не на базаре сторговано... Голову его покрывал заношенный колпак. Он стоял, опираясь правой рукой на заступ, а в левой держал кирку.
Приглядясь к этим двоим, человек опытный сразу определил бы: низенький и впрямь монах, а высокий — воин. Бывалый, но в небольшом чине: стрелец. Да, видать, уже и бывший: заметно по позе, что с правой ногой у него неладно. С учетом заступа и свертка легко было заключить, что эти двое собрались что-то схоронить. Но, скорее всего, не серебро. Сразу было ясно, что серебра у этих двоих не водилось давненько.
У комара же был свой взгляд. Он ориентировался по инфракрасному фону и аромату молочной кислоты. Поэтому его больше занимали не эти двое, а сверток. То, что в нем таилось, вызвало у комара прилив надежд. Сделав для верности еще один круг, комар свершил свой выбор и изготовился к пикированию.
— Что-то у меня сердце не на месте, — сказал околпаченный сиплым голосом, какой бывает у застарелых питухов. — Скверное дело затеяли.
— Не журись, Чернява, — подбодрил его монах. — Дело верное. Ежели не срастется — ну, значит, не судьба. При своих останемся. А срастется — век не будем горя мыкать.
— А если не срастется — этого куда? — Чернява указал на сверток.
— Тут оставим, — предложил монах. — Бог управит.
— То есть как? — не понял Чернява.
— То нам неведомо. Будет на то воля Божья — выживет как-нибудь. А не будет — младенец крещёный, нагрешить не успел. Прямо к Богу и отойдет. Тебе-то что?
— Ну раз крещёный, — Чернява почесал бровь, на которую сел комар: не наш, другой. — Тадыть, значит, дело такое... тадыть, значит, Божье дельце. Шило, а ты откель добыл его?
— У бабы одной, — сказал тот, кого назвали Шилом. — Дал ей московку. А мог бы и вовсе ничего не дать, она и так радая была. Прикинь: и так шестеро по лавкам, куда ей седьмого? А мужик ейный, как разродится она, сразу, значит, ее опять пользует... И постов не блюдет. Пост, он зачем придуман? — оживился монах. — Чтоб бабам роздых был. Только вот народ у нас — сущие свиньи, простихоссподи. Наш отец Иона до пострига попом был в большом селе, так он сказывал: бабы круглый год родют, даже и зимою, в самые дни... Ну то есть — в Великий Пост зачинали! Одна баба так прямо во Страстную понесла, сама же в том исповедовалась. Он ее ругать, а баба говорит — уж я береглась-береглась, да муж пришел пьяный, дал в глаз, снасильничал. Он мужа потом изругал, а тот некает — не помню, говорит, такого: пьяный был. Вот ведь скоты, тьфу! — он плюнул на землю, случайно сбив в воздухе очередного крылатого.
Наш комар тем временем, выполнив сложные воздушные эволюции, занял стратегическую позицию на краю свертка. Там, в грязном тряпье, лежало теплое, нежное, полнокровное тельце. Надо было только пробраться внутрь.
— А чего не орет? — вдруг забеспокоился Чернява.
— Крепким пивом напоил. Он и не почувствует ничего. Ты, главное, быстро: чик и всё... Чего ждем-то?
— Караульного, — сказал тот, кого звали Чернявой. — Ты его не видишь, а он есть. СтоИт там на стене, скушно ему... Может и сюда пялится. Вот как развод будет, так и метнемся. И надо было в полнолунье?
— Никак иначе нельзя, — уверенно разъяснил Шило. — В грамотке Фёдор-Васильича велено строго-настрого: идти во дни полной луны, иначе никак! Чтобы, значит...
— Тс-с-с, — прошипел бывший стрелец. — Вот сейчас. На стене — видишь?
На стене загорелся слабенький, в лунном сиянии почти невидимый огонечек. Похоже, кто-то шел со светом.
— Живо! — скомандовал Чернява.
Оба товарища, стараясь не покидать тени, метнулись ко рву. Первый прыгнул Чернява, еле слышно ругнулся скверными словами. Потом туда же полез монах. Этот задержался на краю, передавая сверток, потом и сам прянул вниз. Что-то шлепнулось, и тоже послышались бранные слова.
— Темно тут, — сдавленным голосом сказал Чернява. — Давай, что ли.
— Да никак искра нейдёт, — пропыхтел Шило, стуча кресалом.
Наконец в руке монаха затеплилась сальная свечка. В ее свете — сильно уступающем лунному — открылось сущее безобразие: ров давным-давно запомоился. Однако монах уверенно направился вперед по каким-то своим приметам.
Комар тем временем совсем уж было достиг лица младенца, но тут его нечаянно смахнули, передавая сверток с рук на руки; хорошо хоть не придавили вовсе. Младенец же ничего не замечал — он был опоен и спал. Сквозь сон он слышал какие-то непонятные для него звуки. Потом почувствовал холод, проникающий сквозь тряпье — его положили на землю, — но проснуться не успел: кто-то снова подхватил сверток и понес. Комар, наверняка выругавшись про себя на своем комарином наречии, прицепился к капюшону монаха, твердо решив дождаться следующей оказии: дело пошлО на принцип...
А двое шли уже по подземному ходу. В колеблющемся свете свечи можно было разглядеть низкие каменные своды. Где-то капала вода.
Проход вел вверх, зато сам становился всё уже и ниже. Чернява пару раз задевал головой за какие-то потолочные выступы, чуть не потеряв свой колпак. Воздух тоже был плохой, спертый.
Наконец они добрались до двери, тяжелой даже на вид. Была она окована железными полосами с грозно торчащими шипами. Ни ручки, ни замочной скважины в ней не было.
Чернява пнул дверь ногой. Та и не дрогнула.
— Погодь, — остановил монах. — Тут секрет есть...
Он передал стрельцу сверток, пал на колени и зашарил возле двери, сверяясь с захватанным по краям пергаментом и подсвечивая себе огнем. Наконец нашел какую-то неприметную щель, засунул туда руку и за что-то потянул. Сверху громыхнуло, и дверь с жутким скрежетом приоткрылась вовнутрь.
— Дай я, — Шило навалился на дверь, та отошла сильнее, потом застряла. Монах протиснулся в проход, и тут впереди что-то заскрипело, зазвякало.
— Господи, помилуй, Господи, помилуй, — зашептал напуганный Чернява.
Звук сделался тише, а потом истаял во мраке.
— Это что такое было? — спросил он тихонько у монаха. — Вроде чепь звенела?
— Чепь, — подтвердил Шило, прикрывая огонек ладонью. — Мы под сАмой башней. Тут колодезь есть. На случай осады. Тайный, токмо для царя и ближников его.
— Слыхал я про такое, — вспомнил стрелец. — Сказывают, в том колодце бадья серебряная на чепи златой.
— Это еще зачем? — удивился Шило.
— Сам рассуди: царёв же колодец! Эта чепь должна годной быть хоть через сто лет: не ржаветь и не портиться. Бадья тож. А в колодце сырость. Теперь сам подумай, из чего такое сделать возможно.
Монах усмехнулся.
— Да брехня всё это, — отмахнулся он. — Мне брат один сказывал. Колодец вправду есть, вот только чепь на нем обыкновенная. Салом смазанная.
— Врет тот брат, — уверенно возразил Чернява. — Я сам служил, и я тебе так скажу: сало это десятник себе в похлебку кладет. А если чего и смазывает... — тут он замолчал со значением.
— Всякое в жизни бывает, — раздумчиво заметил Шило. — Хотя, конечно, грех это. А ежели по совести — что не грех? Всё грех! Прости, Господи, — он с чувством осенил себя крестом. — Ну, двинулись, что ли?
Дальше галерея производила впечатление совсем уж заброшенной: судя по нетронутому слою пыли на полу, тут не ходили, небось, уже лет сто. Теперь монах сверялся со своим пергаментом постоянно.
— Третий поворот, — бормотал он, — третий... Тут крест должен быть...
— Крест? — удивился Чернява. — Не вижу креста...
— Ага, вот, — сказал Шило, поднеся свою свечку к темной нише. — Здесь и ломай.
Трудиться пришлось недолго: кирпичная стенка, скрывающая за собой пустоту, была непрочной, и буквально с нескольких ударов кирки вся ушла назад. Более всего досаждали клубы пыли, вознесшиеся при первом же ударе. Чернява чихнул громоподобно — да так, что аж свечка погасла. Шило, бранясь не по-монашески, достал кресало и пролез в дыру. Там, внутри, что-то зашуршало, а потом из щели полился яркий свет.
Чернява почитал себя за доброго воина — а добрый воин не боится ни Бога, ни чёрта, ни даже турецкого плена. Однако тут он отшатнулся — потому как подумалось сразу о пекельном пламени. И только когда потянуло не серой, а дымом со смолой, он сообразил: это просто факел. Отбросив сомнения, он двумя пинками расширил проход и вошел.
Крипта была небольшой: битый кирпич, разлетевшийся от рухнувшей ложной стены, замусорил ее пол едва ли не во всю длину. Стены не кирпичные, а выложены диким камнем. Свет давали два факела в стенных скобах, предусмотрительно оставленные с каких-то давних времен. В углу поблескивала богатым окладом старинная икона. Чернява сразу подумал, не прихватить ли ее с собой.
— Вот он!.. — монах, благоговейно понизив голос до шепота, взирал на огромную, почернелую от времени дубовую колоду посередь крипты. — Всё точь-в-точь, как в грамотке Фёдор-Васильича значится! Верной дорогой идём, товарищ!
— Так и провез он его тогда, в этой самой колоде, через три границы? Лихо! — уважительно откликнулся стрелец. — А как его самого-то в ту Валахию занесло?
— Курицына-то? Так его ж государь тогдашний, Иван Великий, отрядил в Унгрские земли — союза против ляхов искать. С союзом-то там не сладилось, но зато вот! — и с этими словами он похлопал по боку колоды. — Очень Фёдор-Василич там к Господарю проникся, очень. Презрел все препоны великие, что на обратном пути ему чинились. У турков он в зиндане сидел, многие муки претерпел, но про Господаря не выдал. И тут, на Москве, тоже тайну соблюл строго-настрого.
— Так его ж тут и сожгли вроде? — вспомнил Чернява. — Ну, Курицына этого?
— Сожгли, да не того. То брат его был. Иваном его звали, а Волком прозывали. Вот того Ивана-Волка Курицына и сожгли, за еретичество. А Фёдор Васильевич тогда ото всех укрылся в монастыре в нашем. В ём же и грамотку свою схоронил. До урочного, слышь, часа...
— А допреж того он, стало быть, в Кремль был вхож по-серьезному? Ну, эдакую захоронку-то учинить...
— Отож! Царёв любимец, всеми, почитай, заграничными делами тогда ведал. Господаря-то после искать начали, секретно — поползли кой-какие слушки... И где только ни шарили — окромя как прямо у себя под сапогами! — рассмеялся Шило. — Ладно, давай за работу.
Хитроумную продольную "трещину", отделяющую крышку колоды-саркофага, обнаружили не сразу. Поддели — теми же заступом и киркой, — налегли всей силою. Полировка пазов была идеальной, но вес и для двоих оказался почти неподъемным. Наконец крышка поддалась и съехала вбок, в битые кирпичи на полу, подняв еще одно облако пыли.
— Ну ты там глянь... — предложил Шило, утирая пот со лба, а сам, как бы невзначай, отстранившись.
Стрелец глянул на монаха, снисходительно хмыкнув, и склонился над саркофагом. Плечи его дрогнули.
— Как живой лежит, — вымолвил он с каким-то благоговением.
— Он и есть живой, только сонный, — монах наклонился тоже.
В саркофаге покоилось тело до крайности истощенного человека: настоящий скелет, обтянутый кожей. Нижнюю часть лица его скрывала борода из тонких седых волос. Такие же волосы устилали всю внутренность выдолбленной колоды. Еще больше поражали ногти — необычайной длины, они росли из исхудалых пальцев, скрещенных на груди, и свисали по обе стороны туловища.
На человеке были дорогие, но истлевшие одежды. Особенно бросались в глаза блестящие пуговицы.
— Слышь, — позвал Чернява, — да они ж золотые! Давай обдерем, а?
— Тихо ты, — недовольно оборвал его монах. — Не крохоборствуй уже. У нас этого золота вскорости будет... а так он, неровен час, обидится. Давай кали железо. Подкову-то не забыл? — напомнил он, пытаясь расстегнуть кафтан.
Расстегнуть не удалось: ткань треснула.
Обнажилась безволосая грудь. В неверном свете факелов были видны следы старых ожогов.
— Три ходки, — уважительно заметил монах. — Видать, древнего рода воевода.
— А точно заплатит? — забеспокоился Чернява. Он держал рукавицей над пламенем факела край железной подковы — и то, и другое он извлек из-за пазухи.
— Они всегда платят, — уверенно сказал монах. — Иначе их никто будить не станет. С этим у них строго. У Фёдор-Васильича в бумагах был рассказ: в немецкой земле дело было — один такой раз попробовал не заплатить, так его свои же изловили и голым на солнце выставили. Это для них смерть лютая, как нам — на костре гореть... Ну что, готов?
— Да уж готово, — солдат поднес к груди лежащего вишнево отсвечивающий полукруг. — Ну чего, жечь?
— Жги! — распорядился монах.
Зашипело. Запахло горелой кожей и волосами.
Монах приложил ухо к груди лежащего. Секунды три ничего не происходило, потом он услышал глухой звук под кожей.
— Вроде сердце пошлО, — сообщил он. — Давай сюда младенца. Как он зашевелится, ему сразу пить нужно будет.
— Прости, Господи, — пробормотал стрелец, разворачивая грязные тряпки. Ребенок спросонья обнял крохотными пальчиками палец мужчины, зачмокал.
— Ишь, — умилился Чернява, глядя на ребеночка, — ма-ахонький... Даже непонятно, где резать-то.
— Да режь уже где-нибудь! — недовольно понукнул монах.
— Не, тут тонкость нужна... — пробормотал старый вояка. — Сам же говорил: кровь должна струйкой идти. А я не разберу, где у него тут жилочка... Махонькое всё такое...
Из гроба послышался какой-то тихий шелест — а может, хрип.
— Дышит, ей-Богу, дышит! — обрадовался монах. — Давай режь быстрей!
Ребенок проснулся и тихо захныкал. Ему было холодно.
А вот комар наш тем временем возжелал странного. Бог весть, какие уж там нейроны перемкнуло в его мозгу — надглоточном ганглии, но он, вместо вымечтанного младенца, переизбрал вдруг своей целью лежащего во гробе, и спикировал на его лоб, будто камикадзе на палубу вражеского авианосца.
— Ты глянь-ка! — вдруг заметил его монах. — Сосёт! Знать, и вправду кровушка по жилочкам побежала: всё правильно делаем!
В этот миг веки существа из дубового саркофага дрогнули и оно шевельнулось.
Покидая крипту, Господарь обернулся на пороге, утирая истлевшим рукавом перемазанную кровью щеку: чуть не половину пролили зазря мимо рта, криворукие!
— На мою магылу нанэсло многа мусора, — с неудовольствием сообщил он вытянувшейся по стойке смирно бригаде реаниматоров, оглядывая свое пристанище. — Но вэтэр истории его развэет!
ДОКУМЕНТЫ — VII
Строгий, но справедливый
"Сказание о Дракуле" состоит из ряда эпизодов-анекдотов о "мунтьянском" (румынском) князе Владе, известном под прозвищами Цепеша (то есть "Сажателя на кол", "Прокалывателя") и Дракулы ("Дракона"). Анекдоты стали известны русскому автору во время его пребывания в соседних с Румынией землях. <...> Эти указания позволяют прийти к выводу, что автором повести был русский посол в Венгрии и Молдавии — скорее всего дьяк Ивана III Федор Курицын, возглавлявший в 1482-1484 гг. русское посольство к венгерскому королю Матвею Корвину и молдавскому господарю Стефану Великому.
