Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

...Господь-Абсолют... Я сам будто окаменел, а Ганс-экскурсовод сделался белым как мел и что-то тявкнул Ябиру. Краткий миг — и вот уже марид с ифритом в шесть рук поволокли запеленутого некто с площади. Поволокли — и уволокли. А вскоре и стенания несчастного растаяли где-то вдали.

— Кто это?.. — наконец еле выдавил я. — Кто это был, Ганс?! И почему он называет себя главврачом?

Экскурсовод долго молчал. Но постепенно блёкло-бурые краски вернулись на сморщенную физиономию, и, пряча глаза, гном смущенно пробормотал:

— Потому что он и есть главный врач, сударь, только... только бывший. Я вам рассказывал: мы долго не знали, куда он подевался, а сегодня в "Блэквуд" назначили еще одного нового главврача взамен уехавшего в отпуск и не вернувшегося, и этот новый первым же своим указом распорядился искать того... который исчез несколько лет назад, позапозапозапрошлого. И Хадраш поймал его, сударь. От Хадраша при исполнении, увы, не уйдешь.

— Но где этот бывший скрывался? И кто он, Ганс? Кто?! — изумленно воскликнул я.

Гном снова ответил не сразу. Ответ же поверг меня в шок.

— Это... Это Человек-Невидимка, сударь... — еле слышно прошептал ведущий экскурсовод, и на глубоко засаженные глазки его навернулись неподдельные слезы. — Простите, пожалуйста, но я сам в ужасе... Что теперь будет с несчастным, что?! Мы ведь к нему так за эти годы привыкли, даже, говорил уже, туристический маршрут под него заделали... — Жалко всхлипнув, гном утер слезы. — Да еще и сомбреро Хадраш потерял, а как бедняжка будет дальше жить без своего сомбреро, как?!

Я точно впал в ступор. Потом впал в еще один, ибо резко вспомнил о собственных "последних новостях".

Видимо, Ганс тоже опомнился наконец, что я только вернулся с экскурсии.

— Ну а вы-то, поди, повеселились? — участливо, хотя всё еще грустно-грустно спросил он.

Но лучше б не спрашивал. Я откровенно враждебно оскалился в его страшненькое доброе личико и безо всякого стеснения, почти как Человек-Невидимка практически не сдерживаясь в выражениях, высказал этому Гансу то, что не успел несколько минут назад.

Похоже, для далеко не худшего гнома "Черноќлесья" это явилось новым ударом.

— ...что вы говорите... что вы говорите!.. — словно попугай затравленно повторял Ганс. — Но я-то, я-то ничего не знал! Мне приказывают — шлите клиентов, ну и шлю! Ах-ах, какое прохиндейское жульничество! Какое несмываемо-неизгладимое пятно ляжет на репутацию заведения, если слухи об этом кошмаре просочатся в Большой Мир!..

Я же безжалостно добавил к изначальной информации еще пару ярких эпизодов Бананового праздника, и, ей-богу, бедный экскурсовод был раздавлен окончательно.

— Творец-Демиург!.. Так вот в чем коварнейший подложный подвох!.. — сокрушенно мотал он своей соломенной шляпкой с розовой ленточкой. — Так вот в чем...

Эх-ма... Горько вспомнив, как еще совсем недавно этот же самый гном горячо клеймил всякие разные пороки общества, я только потерянно махнул на него рукой и поплелся в мусейонную келью.

Плелся и злобно думал, что, в отличие от наивноватого Ганса-экскурсовода, вот те два самых главных подлеца санатория — проклятущие ипостаськи со звездочками и бубенчиками на головных уборах, — уверен: знали, прекрасно обо всём знали!

(Бедный, бедный Человек-Невидимка!..)

Глаголь тридцать вторая

А в Мусейоне... А в Мусейоне, дорогие друзья, в своей пинакотечной Кунсткамере, своей трижды опостылевшей тихой норке, я плюнул наконец на все и вся правила с нормами приличия и человеческого общежития. Да слушайте, какие человеческие нормы стоило блюсти теперь в этом лицемернейшем заповеднике нелюдей?!

Громогласно кликнул Рудольфа, который мгновенно явился, будто только и ждавший такого клича листик перед травой. Довольно лыбясь, Рудольф по-военному четко доложил, что стол в Камине уже накрыт и они с Гансом Смелым ждут не дождутся.

Но я зычно проорал, что аллес капут, никаких каминов! Никаких каминов и никакой отныне, к чёртовой матери (Руди, прости!), конспирации. Тащите всё сюда: жрать, пить и петь будем прямо тут; пускай только какая-нибудь санаторная гадина попробует суќнуться, ну и прочее в еще более грозном ключе и духе.

И — верите, после этого моего ключа и духа Рудольф воистину просветлел и расцвел всем своим таким свинячьим, но таким близким и родным рылом! Видать, и ему надоело пресмыкаться перед прохиндеями.

— Га-а-анс! — отчаянно заверещал чертёнок. — Га-а-анс! Гуляем на воле!.. — И вот уже тоже просветленный и расцветший милый вонючка Ганс Смелый тащит из Камина на свет божий мирскую плотскую снедь и специальный магический скарб для самых задушевных вокализных ритуалов.

И мы — засели! Засели, впервые никого не боясь и ни от кого не прячась. Да что там не прячась — в тот вечер я совершенно осмысленно, нагло и храбро умышленно вызывал на себя какой-нибудь критичеќский блэквудско-административный огонь. Но подивитесь — тщетно: уж мы и, нарочито чавкая, громко ели, еще громче и нарочитее булькая, пили, а пели в три глотки так, что залетевший было на огонек Мартин выдержал лишь минут пять и, презрительно махнув на наш хоровой кагал синим крылом, свалил из Кунсткамеры.

И с каждым часом градус этого пира во время смены санаторного руководства всё нарастал. Главный педагог по сольфеджио Ганс Смелый едва успевал прочищать горлышко, а Рудольф — бегать в картинную галерею за добавкой. Я же в особо душещипательный момент кульминации глубоко минорной канцоны "Тебя мне больше не обресть, сколь ни кручинься" вдруг всплакнул, вспомнив об утраченной большой, но чистой любви к Эсмеральде, и, очевидно, по некоей половой аналогии, предложил десантироваться на какое-нибудь тематически соответствующее полотно, извиняюсь, к девочкам. И мы наверняка десантировались бы, однако неожиданно оказавшийся наиболее благоразумным из лихой троицы протестантов Рудольф отговорил: во-первых, памятуя о Стране лентяев и визитах в некоторые другие шедевры, по окончании марш-броска сто пудов возникли бы проблемы с эвакуацией и возвращением на базу; во-вторых же, имелся реальный риск базара с тамошними поселянами — а ну как наваляют "десантникам" за приставание к ихним поселянкам. И мы с сантехником с этими резонами, в принципе, согласились.

...Ха! Согласились, но, естественно, не угомонились. Запал поднесен, а значит, метафорическая бомба, подвешенная к метафорической же декорации этого идиотского псевдотеатрального действа, должна рвануть!

Она и рванула. В смысле — Рудольф рванул на поиски местных дам в ближний зал скульптуры, с нанотуалетом и Андромедой, той самой, которую... ну, ежели помните, я недальновидно накрыл от холода в ночь, предшествовавшую первому, неудачному, побегу из Мусейона, и из-за которой, уже после фиаско второго, но весь возвышенный и просветленный, лишился, увы, своего чудесного золотистого нимба.

Андромеда же — умница, надежный, проверенный товарищ, не подкачала и на сей раз! Сама радостно прибежала, да еще и подружек привела: смешливую, озороватую блондиночку Калипсо и рыжую, сразу видно, ту еще оторву Каллисто.

— Штрафной удар! Штрафной удар! — завопил при их появлении Ганс Смелый, и церемонились в этом плане девушки недолго.

Да они и во всех других планах не долго церемонились. После пяти или шести "штрафных ударов" Калипсо схватила в охапку Рудольфа, смачно чмокнула в мокрый пятак, швырнула к себе на коленки — и вот уже они так давай исполнять на два голоса веселую, звонкую баллата про Вечную любовь, что главный певец Ганс Смелый ревниво сам бросился на коленки к рыжеволосой Каллисто, сам смачно чмокнул ее в курносенький пятачок, и они тотчас загорланили совсем другую ариозу, бравурную, монументальную, как военный марш, однако тоже про любовь. Я же, признаюсь, далеко не сильнейший вокалист нашего трио, друзья, покамест помалкивал, с некоторой опаской косясь на раскрасневшуюся от "штрафных ударов" Андромеду. Гм, похоже, гостьи-то уже догнались, еще чуть-чуть — и самих хозяев перегонят.

И действительно, едва закончив последний куплет, заводная бестия Каллисто вскочила вместе с сантехником и, томно рыча:

— В Пытошную... в Пытошную... — потащила перепуганного Ганса Смелого к двери.

Хвала Абсолюту, путь ей со словами:

— Не уединяться! Ребята, не уединяться! — мужественно преградил Рудольф, и таким образом хотя бы на время гном в бандане был спасен.

Но я вовсе не собираюсь расписывать то застолье в мельчайших и не всегда пристойных его деталях. Сдержанно сообщу лишь, что на определенной стадии празднества нас потянуло на подвиги: мы всей оравой и, как сказал аэд древности, веселою гурьбой ломанулись из Кунсткамеры в другие помещения Пиќнакотеки.

Нет, в картины, видимо, руководствуясь еще чудом сохранившимися остатками здравого смысла, не полезли, зато изрядно пропылили по хранилищам мелкой и крупной пластики, где я даже от обоих Гераклов с Аресом борзо требовал ответа, сколь сильно они меня уважают. И что удивительно: никто из этих силачей не только не набил нам морду, а и просто не вышвырнул, как поганых щенков. Тихо, спокойно убеждали пойти проспаться, заверяли, что уважают очень даже сильно, и т.д. и т.п. Похоже, нам здорово повезло, и тогда просто была не их ночь.

Немало разочарованный некоммуникабельностью статуй, я поскакал в зал к великим воителям и деятелям культуры, остальные собутыльники — за мной, и вот уж там-то ваш рассказчик оттянулся на славу. Не буду, повторюсь, размениваться на детальки, но вообразите: в угаре, не обращая ни малейшего внимания на робкие увещевания какого-то Титмара Мерзебургќского, я даже спихнул с седла самого Александра Македонского, влез на чучело Буцефала, и тут...

И тут весь этот скотский угар последних жарких часов, как пелена, точно свалился с глаз — я вспомнил, опять до мельчайших подробностей вспомнил участие в насквозь лживом Празднике Первого Банана и... И, размазывая по роже горестные слезы и грозно потрясая отнятым у кого-то из витязей арбалетом, долго вопил:

— Сволочи! Сволочи! Сволочи!..

И тогда...

И вот тогда, други, случилась о н а, пожалуй, главная кульминация не только той безумной ночи, а и всего пребывания покорнейшего вашего слуги в образцово-показательном двенадцатизвездочном санатории-профилактории "Блэквуд".

Внезапно точно разверзлися хляби небесные, за окнами сверкнуло гигантское зарево, гулко ударил гром — и вся наша разудалая бригада в мгновение ока оказалась на улице, точнее — на площади пред Мусейоном, рядом с Орфеем и Эвридикой. Но...

Но Господь-Абсолют, что это сейчас была за площадь и что это сейчас был за "Блэквуд"! Как из ведра хлестал сплошной стеной по брусчатке, а теперь и по нам ливень, в небе извивались ослепительные змеюки молний, и с небольшим запаздыванием вослед молниям грохотали раскаты грома. Ураганный ветер почти валил с ног, а фонари на столбах, дребезжа плафонами, раскачивались, словно колокола. Надсадно верещали, хаотично кружась в насквозь пропитанном водой чёрном воздухе обезумевшие от страха и жуткого дождя нетопыри.

Маленькие и легонькие, как куклята, Рудольф с Гансом Смелым трусливо распластались на камнях, чтоб их не сдуло; тяжелые девушки-статуи держали за руки меня, а то точно бы унесло. И вдруг...

И вдруг Ганс-сантехник исчез, просто растворился в ледяных, бьющих по голове и лицу, как трассирующие пули, дождевых струях, а на его месте корчился сейчас в конвульсиях...

Творец-Демиург, совсем другой, не виданный сроќду мною ранее Ганс. Растрепанный, мокрый и грязный, новый Ганс исступленно катался по залитой водой брусчатке, истошно вопя:

— ...почему-у-у?.. Ну почему-у-у?.. За что-о-о?.. Отку-у-да?! Ведь ничто, ничто — ни термометры, ни барометры, ни проклятые розы ветров не предвещали такого ужасного горя, такой катастрофы!..

И чем громче стенал, насколько я понял, тот самый хваленый и усердный Ганс-метеоролог, о котором рассказывал экскурсовод, тем гулче били в свои небесные колотушки громы, злее хлестали площадь с бедными Орфеем и Эвридикою огненные плети молний и яростнее гнул деревья "Блэквуда" не ветер уже — ураган.

А метеоролог не унимался. И это была теперь не просто истерика, а настоящий припадок. В уголках старушечьи сморщенного рта выступили клочья розовой пены; с, казалось, утроенной силой он принялся так молотить дряблыми кулачками по брусчатке, что от нее в какой-то момент полетели искры.

— Прогноз!.. — по-волчьи взвывал странный гном. — М о й п р о г н о з!.. — И вдруг диким, совершенно безумным взглядом уставился на меня: — Ты!.. Это ты!.. Да-да, ты сломал мой прекрасный прогноз!.. — И с еще более сумасшедшим воплем стал выламывать каменный квадрат мокрой брусчатки... ну, полагаю, ясно, с какой целью.

Я же, друзья, просто оцепенел. И не только от холода, а в первую очередь от диких конвульсий этой жуткой ипостаськи. Слава богу, первой опомнилась Андромеда: железной хваткой сгребла ворот парадной курточки чертёнка, а следом Калипсо с Каллисто больно вцепились в меня, и наша поредевшая гоп-компания, едва не высадив двери, вломилась обратно в Мусейон. Девушки донесли нас до Кунсткамеры, а там... А там уже грелся у Камина утраченный было сантехник.

Мы с Рудольфом тоже стали греться, боевых же подружек со скромной благодарностью насухо вытерли от воды бархатными занавесками. Признаться, пировать дальше никто особого желания не изъявил, а уж я-то тем паче: безумный метеоролог стоял... Да нет, не стоял, а будто всё еще валялся в луже и надсадно голосил пред моим мысленным взором в мои мысленные уши. Поэтому мы — так, посидели немного, скупо обсудили произошедшее, не придя ни к каким вразумительным выводам. Напоследок исполнили грустновато, исключительно для сугреву, пару соответствующих характеру ситуации эсхатологичеќских кантилен и легли почивать.

А вот кто, где и с кем — о том Ея Величество История в моем лице деликатно умолчит, ладно?

Глаголь тридцать третья

Ну а утром...

Ну а утром в Кунсткамере вместо, разумеется, тотчас испарившегося Ганса Смелого нарисовался пинаќкотекарь. Нарисовался и презрительно кривясь, обозрел царящий всюду послепраздничный разгром, копытца Рудольфа, торчащие из-под столика в стиле рококо, и не слишком музыкально храпящих в разных углах покоев Калипсо с Каллисто. Андромеда, уж простите старика за столь интимную подробность, еще немузыкальнее храпела под моим пуховым одеялом.

— Пардон-с! — выкарабкался из-под одеяла я, а Ганс, сузив свои противные глазки, пронзительно взвизгнул:

— Подъём! Почему инвентарные номера не на местах?! — И — еще пронзительнее: — А ну подъём, шлюќхи!..

Каллисто и Калипсо с трудом приоткрыли набрякшие, слипшиеся глаза, а Андромеда высунула из-под одеяла нос и дерзко уставилась на архивариуса:

— Те чё, чучело? Хлебушка?

Ей-ей, я подумал, что пинакотечная ипостаська задохнется от злости и возмущения.

Но она не задохнулась. Напротив, опомнившись, Ганс так отчехвостил бедных девушек, что те, опухшие и расхристанные, мгновенно вскочили и, покачиваясь на нетвердых ногах, испуганно вылупились на разгневанного карапуза. Несчастного же Рудольфа гном собственноручно вытащил из-под столика и дал здоровенного (по собственным же масштабам) пинка.