Иллуми молчит, потом выдыхает только: — Дети... — словно это все объясняет.
Да, дети. Что здесь, что у нас дома — максималисты, склонные рассматривать все в черно-белом цвете. Я, вероятно, занимаю черную половину картины мира юного Лероя Эйри. Или на Цетаганде траур как раз белый?
А мне следовало подумать заранее и ожидать подобной реакции. Не он первый не принимает меня в этом мире, но у подростков все обострено до крайностей.
— Прости, — с тяжелым сердцем произношу, делая еще шаг назад.
Иллуми решительно берет меня за плечи, притягивает к себе.
— Прекрати. Пожалуйста. Он просто ревнивец, как я сам, и не может уложить в голове твое равенство — как я полугодом раньше. Только возраст такой, что он и не попытается. Твоей вины тут нет.
— Чтобы признать меня равным, тебе потребовалось меня полюбить, — говорю тихо, не отстраняясь, но и не прижимаясь вплотную. — Остальным такой метод не поможет. Твой сын прав. Нам... мне стоит вести себя сдержанней, пока мы не у себя дома.
— Мы оба хороши. Давай вернемся в дом — ты замерз. — И вправду дрожь пробегает по телу. От холода или от неловкости? — Продержись еще пару часов, и поедем домой.
Уже в дверях Иллуми коротко стискивает мою ладонь и тут же отпускает. Утешение? Обещание?
Я медленно удаляюсь по анфиладе подальше от входа, смущенный и раздосадованный, причем не до конца понимаю, досада на кого из Эйри сильней: на вздорного младшего, испортившего такую минуту, или на старшего... у которого такой младший. Малыш Лерой, который упорно считает себя взрослым настолько, чтобы давать отцу советы. Шестнадцатилетний блюститель семейной нравственности.
"О черте речь, и черт навстречь". Лерой и заступает мне дорогу. Хотя какой он черт, даже чертенок — напротив, крайне положительный мальчик.
— Вот ты где... родственничек, — цедит он сквозь зубы. — Тебя отпустили погулять?
Очень крутой. Очень взрослый. Вдвое моложе меня.
— Здесь красивый дом, — отвечаю я как можно нейтральней
— О, да, — соглашается Лерой. — Особенно всяческие укромные углы. Оставь моего отца в покое хотя бы здесь, из уважения к приличиям, если тебе известно, что это такое.
Что ответить? "Твой отец взрослый человек и способен сам решать, что ему делать"? Будто он сам не знает.
— Ты прав, — соглашаюсь кротко. — Я повел себя опрометчиво.
Кротость производит эффект, противоположный ожидаемому.
— Что они только в тебе находят? — шипит мальчишка, оглядывая меня с ног до головы самым презрительным взглядом урожденного расиста-гема. — Ты и вправду проклятье, посланное за грехи нашего рода. Ты свел в могилу одного Эйри, лишил разума другого, но меня ты не проведешь.
— К смерти Хисоки Эйри я не имею никакого отношения, — объясняю терпеливо единственное, что вообще имеет смысл опровергнуть в этом потоке обвинений. Вообще-то я полжизни отдал бы за то, чтобы никогда не встречать твоего дядюшку, мальчик. И, ох, кажется, отдал бы вторую, чтобы не расставаться с твоим отцом. Но это ни я не объясню толком, ни ты не поймешь.
— Почему бы тебе просто не уехать? — спрашивает Эйри-младший беспомощно и зло. — Я дам тебе денег. Много, только уезжай отсюда. — Прикусывает губу и добавляет тихо и торопливо: — Или сам не видишь, что усугубляешь его безумие до того, что это скоро станет заметно всем?
Я теряюсь настолько, что недоуменно переспрашиваю:
— Погоди, у вас же... приняты отношения между мужчинами, нет?.
Только произнеся это, спохватываюсь. Не хватало еще говорить на подобные темы с разозленным подростком и в публичном месте.
— Если желаешь продолжить этот разговор, отложи его до дома, хорошо?
— Не ты будешь мне указывать, что и где говорить, — свистящим шепотом сообщает Лерой. — Бесстыдное и неразумное животное, мнящее себя человеком — на тебя надели приличный костюм, и ты решил, что равен нам?
Драматическая пауза.
— Мой отец сошел с ума, — тяжело говорит, и в эту секунду то, что он — Эйри, написано на его лице. — Помни об этом, когда тебя в очередной раз потянет в грязь: если с ним что-то случится по твоей вине, до отдаленных последствий своего промаха ты не доживешь. Моими стараниями, обещаю.
И оставив за собой последнее слово, уходит.
"Дурак. Мальчишка". Я повторяю это себе раз десять, пока, наконец, мне не удается разжать кулаки и справиться с желанием догнать и хорошенько врезать — не физически, так хоть словами. Не поймет. Бесполезно напоминать мальчику о почтительности, о том, что я как барраярец — офицер и дворянин, а как член семьи — его старший родственник.
Если так изъясняется родной сын Иллуми, любопытно, что же думают остальные?
Хотя нет. Совсем не любопытно.
Отыскав ближайшего слугу, выясняю, что из подаваемых напитков сойдет за самый мягкий транквилизатор, и устраиваюсь с добычей в уголке, где точно не попадусь никому на глаза. Дрожь гнева постепенно уходит, и я мрачно размышляю, как бы мне умолчать об этом эпизоде.
Да, я цетагандийской семье не обязан ничем, кроме ненависти к покойнику Хисоке. Но Иллуми — другое дело. Отдарить его раздором в доме... смолчать о раздоре в доме, чтобы оно тлело себе подспудно... Лерой, мальчишка или нет, по крови Эйри. Черт! Сложно-то как.
Не знаю, как долго я переливаю эти мысли из пустого в порожнее, но не меньше получаса — это точно. Из задумчивости меня выводит лишь прорезавший музыку и разговоры отчаянный женский визг.
Неужели какая-то из здешних прелестниц увидела мышь? В любом случае, я не знаю, что здесь сойдет за нюхательную соль. Но все же выхожу из угла на свет, недоуменно оглядываясь. Рокот голосов растет волной и, накатывая, сбегается к стеклянным дверям в сад, где я недавно был. Ведомый им, как течением, наконец неохотно иду в сторону наибольшего шума — узнать, в чем дело.
Нарядная девчушка — то ли та, что я недавно видел под руку с Лероем, то ли одна из ее сверстниц, одетых и причесанных по той же моде, — встрепанная, дрожащая, захлебывается словами и слезами: "Там, там, в саду..." Сумятица. Топот ног. Далекая музыка только подчеркивает абсурдную драматичность происходящего. Я смотрю на эту картину с расстояния в добрых пару метров: в толпу вокруг рыдающей девушки я не лезу. К девушке спешит какой-то тип в светло-зеленом, застегнутом под самое горло кителе, с характерным чемоданчиком и медсканером на поясе. Нервные всхлипывания постепенно утихают. Ловлю обрывки отдельных слов: "... не бойтесь... он жив..." Кому-то, очевидно, стало плохо. И, похоже, при обстоятельствах, близких к трагическим, что и объясняет истерику юной красотки.
Пара широкоплечих слуг в лиловом с уже намозолившей мне глаза бирюзово-белой отделкой (и с шоковыми дубинками в арсенале, если я верно оцениваю те с виду декоративные резные жезлы, что привешены к поясу каждого) караулит у двери. Раздвинув толпу, через распахнутую дверь быстрым шагом, почти рысцой, проносятся в сад несколько человек в ливреях, за ними плывет на стропе небольшая гравиплатформа. Дела обстоят серьезно, и я мысленно выражаю благодарность несуществующим богам за то, что не замешан в происходящее.
Обратно в дверь протискиваются носилки уже с грузом, рядом суетится врач; лежащий на носилках явно без сознания, его тело накрыто тонкой тканью почти до шеи, сквозь белое проступают яркие красные пятна. Врач делает шаг в сторону, не заслоняя больше лица раненого, и до меня вдруг доходит, что пострадал не некий неизвестный мне цет, а Лерой Эйри.
Замерев, я немедля нажимаю кнопку комма. — Иллуми? С Лероем несчастье.
Что могло случиться с мальчишкой? С таким вспыльчивым характером, да в таком возрасте — дуэль?
— Я знаю. Потом, — слышится непривычно резкое, и связь обрывается.
Носилки незамедлительно увозят — они проезжают через расступившуюся толпу, как нож сквозь масло, провожаемые сочувственными, шокированными, непонимающими взглядами. Хозяева дома настоятельно взывают: "Драгоценные гости, извольте пройти в большую залу". Толпа галдит, как растревоженная колония чаек. Ничего не понять.
— Лорд, — высматриваю я, наконец, в толпе человека с гримом нужных цветов ("флоксы, черт возьми!") — позвольте вас на минуту. Я принадлежу к дому Эйри. Могу я узнать, что случилось с моим родственником?
Гем оборачивается с досадливой растерянностью, но, видимо, мое происхождение не перевешивает мою же клановую принадлежность, следовательно, он не может вежливо послать меня на манер "не лезь под руку, барраярец". Ему приходится объяснить, пусть в телеграфном стиле, но это все же лучше, чем ничего: — Юный Лерой ранен. Сейчас им занимаются врачи, а обстоятельствами нападения — полиция.
Полиция? Да, действительно. Уходя вместе со всеми во внутренние покои, я успел заметить, как к двери в сад прошагала кучка мужчин в одинаковых синих мундирах.
— Я прошу вас сохранять спокойствие и не покидать этих комнат, э-э, младший Эйри, — добавляет лорд Табор и поскорей отходит подальше, пока чужеземный варвар не втянул его в долгий разговор.
Я покорно следую распоряжению... покорно? Да что это со мною? Раны — слишком обыденное зрелище, чтобы ввести меня в шоковое оцепенение и растерянность. Должно быть, полчаса назад услужливый лакей слишком буквально понял слово "транквилизатор", подсунув мне в бокале успокаивающее, способное наградить меланхоличным состоянием духа разъяренного слона. Может, и к лучшему, не знаю. Ведь пока мне остается только ждать возвращения Иллуми.
Тем не менее первым до меня добирается не мой Старший, а полиция, с приглашением на отдельную беседу.
Логика в этом есть — Лерой моя родня, пусть номинально, — поэтому я иду вслед за полицейским констеблем (запоминаю кодировку автоматически: серый грим, черные прямые полосы-насечки на скулах), не ожидая неприятных сюрпризов, зато рассчитывая хоть как-то развеять свою неосведомленность относительно происходящего. Кстати, не черта ведь не знаю о здешнем судопроизводстве. Придется положиться на здравый смысл.
В отдельной комнате меня ожидает за столом цет: средних лет, в уже знакомом полицейском мундире, только с отделкой побогаче, и раскрашенный в те же цвета, что и констебль, но более затейливыми завитками и узорами. Цепкий, наблюдательный взгляд охватывает меня с ног до головы, и какие выводы сделал его обладатель — бог весть. По кивку я занимаю кресло напротив — нога на ногу, ладони на подлокотниках, поза свободная, расслаблен. Жду.
— Назовите себя, пожалуйста, — начинает офицер со стандартного предложения.
— Эрик Форберг... — микроскопическая пауза которая с каждым разом становится все короче, — ... из дома Эйри.
— Вы знаете, почему вас вызвали для разговора?
Знать не знаю, но если я не совсем идиот, то должен догадываться.
— С сыном моего Старшего случилось несчастье.
— Что вам об этом известно?
Меньше, чем хотелось бы, если говорить о должной осведомленности, и гораздо больше — в том смысле, то лучше бы этого вообще не случалось.
— Я только что видел Лероя без сознания, на носилках, со следами крови, а хозяин дома сообщил, что на мальчика напали. Это все, что я знаю, и я не отказался бы узнать больше.
— Все? — переспрашивает полицейский, явно игнорируя намек на то, что полиции стоит поделиться информацией с обеспокоенной родней жертвы. — Вы утверждаете, что никоим образом не причастны к этому происшествию?
Червячок обеспокоенности, заморенный было чудо-коктейлем, поднимает голову. Даже если мы с Лероем повздорили, неужели это повод считать меня виновным в его бедах лишь потому, что я барраярец?
— Разумеется, нет, — с некоторым раздражением сообщаю.
— В каким отношениях вы находитесь с пострадавшим?
Скользкий вопрос, и отвечать на него нужно правду.
— В родственных. Ни личных симпатий, ни близкого знакомства между нами нет.
— Мистер Форберг, как вы полагаете, у Лероя Эйри были враги?
Бывают ли враги у детей? В моем понимании Лерой еще мальчишка, даром что у нас дома его сверстники уже сражались наравне с остальными с оружием в руках.
— Не знаю, — пожимаю плечами. — Я не успел узнать его близко и не рискну строить предположения.
— А у вас, мистер Форберг?
Свою вражду я оставил... где? По ту сторону П-В туннеля, ведущего к Барраяру, или за запертой дверью комнаты, где меня держали в заточении и куда Иллуми пришел, чтобы принести мне извинения и предложить свою жизнь? Точно не скажу, но, в любом случае, до этого бала она не дожила. Впрочем, это с моей стороны.
— Личные враги — вряд ли. Но большинство ваших соотечественников недолюбливает меня из-за моего происхождения. Не уверен, можно ли это считать враждой.
— И Лерой Эйри в том числе?
"Нет, он меня обожает и находит мое происхождение забавным!" После того, как мальчик высказал все свои эмоции публично и не понижая голоса, такой ответ вряд ли сойдет, даже если об этой ссоре полиции пока не известно.
— В общем, да, — соглашаюсь. — Ему сложно принять инопланетника в качестве члена семьи и друга своего отца.
— У вас с ним сегодня состоялась ссора?
Уже известно, стало быть. Оперативно работают.
— Да, — признаюсь. Понимаю, куда он клонит, но поделать ничего не могу.
— Незадолго до того, как с ним, как вы выражаетесь, случилось несчастье, — сделав пометку в блокноте, констатирует полицейский. — Вы вели беседу на повышенных тонах?
— Я — нет, — поправляю. — Сердился только Лерой. Я попытался его... — образумить? осадить? привести в чувство? — ... успокоить, но не преуспел.
— И в ходе беседы прозвучали угрозы, — подводит итог полицейский. Прелестная формулировка. "То ли он шубу украл, то ли у него, но ведь что-то было!". — Что вы сделали по окончании разговора?
Что сказать: "вскипел и с трудом успокоился"? "Пришел к выводу, что Лерой — юный идиот"?
— Сел на диван и попытался обдумать случившееся.
— Где именно вы сидели и как долго думали? — мне кажется, или в тоне звучит ирония?
— В одной из гостиных справа от выхода в сад. И... не скажу точно. Четверть часа, полчаса; я не смотрел на хроно, — сухо. — Пока не услышал женский крик; тогда я встревожился и поспешил на шум.
— Вы общались с кем-то за это время?
— Нет, — пожимаю я плечами. Напротив, моей целью было специально забиться в угол, чтобы ни одна живая душа не потревожила, и потихоньку сцедить яд.
— Предположим. Господин Форберг, вам знаком этот предмет?
На столе, прикрытый бумагами, обнаруживается нож в прозрачном пластиковом пакете.
Склоняюсь и осматриваю вещь, благоразумно не прикасаясь. Кожаная рукоять с тисненым спиралевидным узором, короткое лезвие. На лезвии — жирно поблескивающая бурая пленка. Хорошо знакомый клинок, только час назад, когда я держал его или его брата-близнеца в руке, на нем не было крови. Сердце стискивает холодок нехорошего предчувствия, но я стараюсь отвечать спокойно:
— Это метательный нож. Цетагандийской работы. Похож на те, что висят в здешней оружейной, — добавляю осторожно.
— Вам когда-нибудь доводилось держать в руках подобное оружие?
— Я военный, и это входит в мои профессиональные навыки, — поправляю чуть сухо. Потом до меня доходит смысл вопроса, и я поправляюсь: — Конкретно цетагандийские ножи — как минимум дважды. В последний раз — в оружейной в этом доме.
