Королева вмиг посерьезнела:
— Повтори?
— Я говорю, ваше величество, что не понимаю, как вы можете доверять жизнь дочери бойцу... Второй Национально-освободительной армии Марса. И тем болеё не понимаю, как вы доверили её в первый раз.
Молчание. Лана продолжила:
— Я прокололась. Очнулась с мыслью, что прокололась с этими долбанными 'кракенами', и что когда раны подживут, меня ждет трибунал. Или хотя бы разбирательство. Но позже, оставшись в одиночестве, долго думала и поняла, что вы изначально все знали. Вы не могли взять меня к себе, ничего не узнав про мое прошлое. И до присяги бы не допустили. Закономерный вопрос: 'Почему?'. Несколько запоздалый, но лучше поздно, чем никогда, не считаете?
Лея вздохнула, встала и прошлась по кабинету. Наконец, выдавила:
— В этой ситуации я поражаюсь лишь твоей тупости, Светлячок. Я всегда считала, что ты знаешь.
— Знаю что? — похолодела Лана. Разговаривать вот так, когда тот, с кем говоришь, стоит сзади тебя, её напрягало. Но еще больше напрягало осознание, какая же она была дура.
— Что 'девятка', как проект, был создан ради тебя. Чтоб 'потерять' тебя на фоне остальных.
— Да, проект завершился успешно, — вновь оговорилась она. — Мы перемололи тех девчонок, выковали из них настоящих ангелов-хранителей, даже лучше остальных. Но изначально Совет решился на этот проект лишь под большим моим давлением. И всего лишь ради одного единственного человека.
Лане стало плохо. Она почувствовала, что голова пошла кругом. И еще, что не может ничего сказать, и даже придумать — слишком уж огорошила её величество.
— Но... Почему?.. — только и смогла выдавить она, слегка придя в себя через несколько долгих минут, во время которых королева демонстративно вышагивала взад-вперед за её спиной.
— Почему? — По голосу Лана поняла, что королева довольно улыбается. — Наверное потому, что ты до сих пор в розыске. Да-да, твоя мордашка до сих пор висит в базе данных поиска и обмена преступников Альянса. Останови тебя на улице патруль нашей доблестной гвардии, она в первую очередь будет обнаруживаться, как лицо, похожеё на подозреваемую марсианскую преступницу. Спасает тебя от этого лишь поставленная нами блокировка, сообщающая, что 'идентификация завершена. Объект заданным параметрам не соответствует'. Да что там! Сам Алекс регулярно спрашивает о тебе! Какая-то крыса растрепала ему, что ты у меня в корпусе, вот он и интересуется. Хотя наверняка не знает, засранец!
Новый вздох.
— Однако, награда за твою голову так и висит, не востребованная. Вместе с запросом в базе данных. И подозреваю, что ступи ты на землю Марсианской республики, тебя не смогу защитить даже я, при всем своем влиянии на Красной планете. Вот так, Светлячок.
Кстати, это был твой первый прокол — оставить старое прозвище. Еще в приюте. Так что давай не будем о проколах, хорошо?
Лана кивнула и какое-то время сидела молча, пытаясь осмыслить сказанное. Наконец, нашла в себе силы и обернулась:
— Зачем вы меня взяли, ваше величество? Раз знали всё, с самого начала?
Лея улыбнулась, подошла и положила руки на спинку её кресла.
— Под Курском и Ярославлем до сих пор знают, что означает слово 'светлячок'. Хотя прошло десять лет. Алекс, их президент, ищет способы прикончить тебя, невзирая на мой прямой приказ о тебе забыть, зная, какие последствия это повлечет. А вместе с ним многие бывшие полевые командиры, ставшие ныне министрами, начальниками отделов или губернаторами провинций. Ты — их мозоль, и плевать, что о тебе нет вестей столько лет. Месть, моя дорогая, страшная штука, и иногда она не имеёт срока давности.
Королева рассмеялась.
— Ты ведь не разменивалась на мелочь, моя дорогая. Валила только шишек, самых главных, самых важных. Или самых нужных, чья смерть останавливала наступления фронтов. Пролезала там, куда другой пролезть не сможет, попадала из таких положений и под такими углами, под которыми никто никогда не попадет. Когда я брала тебя, я хотела себе такого же 'светлячка' — меткого, рискового, для которого нет ничего невозможного. Я хотела, чтобы это был МОЙ 'светлячок'...
Пауза.
— Я была не в праве заставлять тебя, когда ты отказалась идти в наказующие. Но так вышло, что и в роли хранителя ты проявила себя с самой лучшей стороны. Добро пожаловать домой, девочка!
Она наклонилась и обняла её. Тепло. Нежно. Как обняла бы на её месте мать, если б была живая.
— Добро пожаловать домой, бродяга! Надеюсь, теперь у тебя все будет хорошо?!
Лана кивнула, пытаясь сдержать рыдания. По лицу её текли, широким потоком, предательские слезы.
— Посиди, отдохни... — продолжила её величество, чуть отстранившись, но с еще большей теплотой. — Не нужно им видеть, что ты плакала. И запомни, в гражданской войне, любой, сражаются две стороны, и обе они — граждане своего народа. Своего, не чужого. Потому, что если сражаются граждане чужого, это называется интервенцией, а я не помню, чтобы посылала на вашу войну хоть кого-то из своих подданных. С возвращением!..
Она вышла. Лана еще долго приходила в себя, пока не вышла следом, в приемную. Её ждали безмолвные хранители, которые проводили её, но не к лестнице, а вновь к лифту. В глазах их читалось спокойствие и равнодушие, за которыми, если приглядеться, можно было разобрать сопереживание.
Да уж, с возвращением домой, бродяга!
* * *
Ноябрь-декабрь 2447, Венера, Альфа, королевский дворец. Корпус телохранителей
Потом стало легче. Легче не в прямом смысле слова, наоборот, нагрузки на меня с каждым днем все увеличивались и увеличивались, пропорционально заживлению коленки... Но это было уже не то. Как бы сложно ни было после, первые два месяца в моих воспоминаниях так и остались бесконечным адом, без единого просвета.
Занятия... Первый день мне только обозначили, с чем я столкнусь в перспективе, каковы методики здешнего обучения. Самый ад ждал впереди. Сложнеё всего было настроиться на милых преподавателей, улыбающихся тебе в лицо, но раз за разом жмущих на ключ активации тока на моих... Мотиваторах. Да, мотиваторах, ошейниками их язык не поворачивается назвать, все-таки я не собака. Любая мелочь, любое прекословие, любое промедление с ответом — й-у-у-ух! Ты подскакиваешь. И всё — с улыбкой!
Материал, даваемый поначалу, запредельно сложным я назвать не могу, как и объемы, которые на меня вываливали. Все-таки частные школы — великая вещь, я давал такую фору бывшим уличным бродяжкам, с которыми в основном сеньоры инструкторы имели дело до меня, что сравнивать нас не стоит. Даже изучаемые на болеё старших этапах развития дисциплины, вроде языкознания, стратегии или истории, я улавливал на лету. И если бы была возможность нормально, по-человечески повторять изученное 'дома', перед отбоем, бить меня током вообще бы не пришлось. Но в этом крылась другая проблема — времени на повторение у меня не было. Даже с учетом того, что лечь удавалось гораздо позже положенных десяти часов.
Дисциплина... Страшное слово для человека с улицы, не нюхавшего пороху в армейской учебке. Я не нюхал, но не представлял, что это будет так тяжко. Дисциплина и устав — два кита, на котором зиждется вполне законное измывательство над любым новобранцем. И с них началась моя ломка.
Поначалу было дико, страшно дико от того, что офицеры в любой момент могли меня ударить. Я пытался защищаться, закрываться, за что на второй же день угодил в карцер, до конца суток, то есть до следующего развода. Кроме занятий — к приходу инструкторов-теоретиков меня выпустили, но на ночь опять закрыли.
Первый раз я сидел в 'десяточке', самом слабом из местных карцеров, но и он оставил неизгладимые впечатления: разогнуться там было невозможно. Почти сутки я сидел, скрючившись буквой 'зю', поминая уславшего меня сюда дежурного офицера, её маму, весь корпус и всех его мам. 'Девяточка', как позже выяснил эмпирически, такая же точно, только её еще и охлаждают, чтобы сидел и стучал зубами. Но на первый раз меня пожалели. Уснуть в таком месте не получилось, а с утра вновь был развод, вновь метание ножей и теоретические занятия — как ни в чем не бывало. И плевать, что я еле-еле выполз и еле разогнулся — никому до подобной лирики не было дела. А после обеда на всех трех пАрах один за другим следовали безжалостные удары током, за медлительность, которой не могло не быть после бессонной ночи.
Но 'десяточка' меня ничему не научила, и второй карцер последовал через день. 'Восьмерочка', такой же 'гроб', только стоячий. А стоять, не имея возможности лечь, только в полуприсяди, уперев коленки в стену... Это совсем не то, что сидеть, пусть и скрючившись! После 'восьмерочки' я присмирел, и какое-то время молча сносил нападки, которых, кстати, было не так много. Следил за языком и поступками, старался не давать поводов. Но дня через три мне это надоело. И на сей раз меня ждала 'семерочка'. Такая же, но еще ниже и уже, в которой мне оставалось только прыгать, чтоб не дать крови застояться.
Само собой, что спать в 'семерочке' не пришлось, я вывалился оттуда бешеный, злой, и мне было по барабану, кто передо мной и чего хочет. Это был ад, почти суточное стояние, без еды, в темноте и в безмолвии; я благодарил бога, что он не дал мне свихнуться. Я был настолько злой, что меня даже не тронули на разводе, хотя было за что. Но именно тогда демоны столкнули меня с Капитошкой, уже сменившейся, но чем-то недовольной и желающей согнать на ком-нибудь зло. Например на пареньке-салаге, которого можно унизить при девчонках в столовой.
Нет, я не ударил её, всего лишь заблокировал и отпихнул. А перед этим высказал ей в лицо все, что о ней думаю, вспомнив её родственников до пятого колена. Но и этого было болеё, чем достаточно
До утра я сидел в обычной одиночке, тут и такие есть, с матрасом на откидной лежанке, раковиной и туалетом. Мне даже поесть приносили! Но утром ждала экзекуция — двадцать ударов плети.
Плеть... Это больно, очень больно. И не смотрите, что она гуманнеё кнута — гуманность заключена скореё в том, что быстреё заживает, травмирует. Но боль саму по себе я мог перенести. Я страдал 'за правое дело', это придавало мне сил, уверенности в себе. Я готов был смеяться, как смеялись перед расстрелом партизаны древности. Но меня били на глазах у двух сотен прелестных созданий, которые смотрели... С жалостью. Ни с пониманием и ни с сочувствием, а жалостью. Мое 'сопротивление системе', привычное еще по школе, где я слыл своего рода героем, никем таковым не воспринималось, все видели во мне лишь выпендристого дурачка без царя в голове. А это... А я мог вытерпеть все, кроме этого.
'Телесное наказание' не помогло. Не с первого раза. Были у меня еще и карцеры, и порки, и чистка оружия под сотым метром. Много чего было. И девчонкам моим попадало, за компанию. Чтоб понимал, что такое коллективная ответственность. Глазки в пол не убрал? Смирно вытянулся недостаточно ровно, не по уставу? Застежку верхнюю на кителе не застегнул? Ну и что, что китель департамента, не застегнул же? Пожалуйте всем взводом драить чертову прорву местных редкоиспользуемых помещений без помощи техники. До конца суток. Да-да, и вы, за то, что плохо обучили camarrado Chico и не проконтролировали. А лицезреть недовольные рожи девчонок, дующихся на тебя за то, что подставил их... Это даже большеё наказание, чем любой карцер.
Да, по поводу прозвища. Не думайте, что я один такой языкатый, случайно даю всем нетривиальные прозвища, которые намертво цепляются. Ко мне тоже прицепилось, причем так же случайно, походя. И окрестил меня как думаете кто? Неправильно. Катарина, моя дорогая Катюша.
'Малыш'. Она использовала и использует это слово в разговоре как обращение, а не как имя нарицательное, имея в виду нашу разницу в возрасте и жизненном опыте. Эдакая взрослая мудрая тетушка рядом с глупым, но милым мальчиком. Но девчонки подхватили, и теперь я не 'малыш', а 'Малыш', 'Chico'. В придачу к действующему официальному позывному 'Ангелито' и собственному имени, которое здесь в ходу наряду с позывным, несмотря на то, что вроде как не принято.
...Всё закончилось испытанием, которое меж своих называется 'стойкий оловянный солдатик'. Опять же, 'всё' — понятие относительное, но именно после этого мое мировоззрение изменилось в достаточной степени, чтобы успокоиться и принять неизбежное. Почувствовать себя 'здесь', что мосты в прежнюю жизнь все-таки взорваны и принять чуждые до этого ценности. Я Ангелок, Chico, паренек из тринадцатого взвода, 'чертовой дюжины', а не Хуан Шимановский, обычный подданный её величества, проживающий на улице Первого Космонавта Гагарина, учащийся школы имени генерала Хуареса. А это событие знаковое. Поворотное.
'Стойкий оловянный солдатик' — это почти самый крутой карцер, 'двоечка', тоже сделанный по типу вертикального 'гробика', но только немного иначе. Стены в нем выполнены из металла, и раскалены, к ним невозможно прикоснуться голой рукой. Снизу же подается воздух, достаточно прохладный, чтобы находящийся внутри человек не сварился, но достаточно теплый, чтоб не заболел. То есть обжигающими были только стены, и именно в них была зарыта собака.
Поскольку материала, который можно подложить, чтоб прислониться, с собой не дают, все отмерянное время в этом карцере нужно стоять — просто стоять, ни к чему не прикасаясь и ни на что не опираясь. Пытка, достойная Торквемады, далекого предка нашей стержневой нации — видно, у латинос это в крови. Если же ты забываешься или засыпаешь, и невольно к стенке прислоняешься, то обжигаешься так, что орешь матом, а охота спать сразу отпадает. До момента, пока вновь не вырубит. А вырубит примерно через несколько минут — спать здесь хронически некогда, ходишь постоянно на автопилоте и организм сам настраивается ловить для сна любой момент.
Так и стоишь, весь остаток суток, всю ночь, мокрый, потный от жара стен, борящийся с пудовыми веками. Как сказали 'упаковывавшие' меня 'морпехи', мало кто может выдержать в нем ночь — за всю историю корпуса это были единицы. И мне советовали поступить 'как все' — бухнуться 'без сознания'. Так я быстреё окажусь в лазарете, и пытка на этом закончится.
Добрые тетечки. Нет, правда, добрые, добра мне желали. Но я не мог позволить себе бухнуться в обморок. Начиная с того, что у меня останется большой ожог, даже если они вынут меня в тот же момент, и заканчивая чисто моральным аспектом — я просто не мог себе позволить бухнуться в обморок перед девками. Даже в карцере. Я должен был выдержать это!
И я выдержал. К счастью. А потом, в качестве бонуса, отоспался в лазарете за все свои недосыпы — меня не теребили после такого испытания, и я проспал почти до следующего развода.
И только тогда, после 'солдатика', моя голова впервые не дернулась, когда к скуле полетел очередной кулак инструктора. Только после этого тело научилось не реагировать и терпеть боль. Я научился стоять навытяжку и смотреть сквозь собеседника, отдающего тупые-претупые приказы, прятать глазки в пол, и так далеё и тому подобное.
Тогда же произошел и инцидент с зубом Капитошки, который я воспринял как знак высших сил, символ того, что самое сложное осталось позади. И оно осталось. Моя война с дисциплиной завершилась.
