— И нож мне в спину воткнул тот, кто боялся моих слов на вече. Кто надеялся, что Казань и Крым смогут начать войну неожиданно для нас. И теперь снова хочет вывести их из-под удара, говоря о несуществующей угрозе. Но я пришел договорить — наши боги не позволят лжи и коварству взять над Правдой верх!
"Твой враг одет в белые одежды, слышишь? — раздался в голове голос громовержца. — Белые одежды, запятнанные кровью и облитые ядом".
Избранный среди избранных. Тот, с которым бесполезно тягаться. И Млад понял, почему: чужая сила плющила его, давила, как огромный валун, положенный на грудь. Он не мог ощутить себя собой, был счастлив этим, купался в этом счастье и не мог добровольно от него отказаться.
— Всего два слова правды прозвучали со степени из уст этого человека, — посох снова указал Младу в грудь, — есть люди, наделенные силой волхвов, но без чести и совести использующие эту силу.
Млад поглядел на солнечный диск, повисший над горизонтом, — Хорс ослепит каждого, кто станет долго смотреть ему в лицо. "Мне жаль, что ты боишься самого себя. Что ж, иди и неси свою избранность..." Боги! Что толку от избранности, если есть избранные среди избранных? "Я бы давно сбросил тебя вниз, если бы ты не знал: речь не о людских распрях". Боги! Слезы выступили на ослепших глазах, и боль вернула на место ощущение себя человеком.
— Новгородцы! — крикнул он и поднял руку. — Новгородцы, мертвые не возвращаются! А если они приходят, никто не знает, чего они желают живым!
И лица на миг повернулись к нему — сонные и удивленные.
— Мертвые возвращаются нечасто, — ответил тот, кто назвал себя Белояром, и голос его звучал громко, гораздо громче, чем мог бы говорить живой человек, — и лишь для того, чтоб вернуть справедливость. Ибо мертвецу никогда не будет покоя, пока его убийцы разгуливают по земле и безнаказанно поднимаются на степень, чтобы продолжать обманывать людей!
Голос и посох, направленный Младу в грудь, пригвоздили его к невидимой стене за спиной.
— Предательство должно быть наказано! — упали в толпу слова человека в белых одеждах, и площадь всколыхнулась.
Он уходил, и никто не смотрел на него — люди ломились к степени, расталкивая бояр и стражу. Задние ряды "малых" людей давили передние, кто-то метнул топор, но тот воткнулся в ограждение и, повисев секунду, упал вниз.
Он уходил так же быстро, словно летел над землей — в сторону торговых рядов, и морок таял — оставалась разъяренная толпа.
Млад чувствовал, что силы его на исходе, словно он только что спустился к костру после тяжелого подъема, словно жалкое сопротивление мороку выжало его до капли. Степень содрогалась под ударами толпы, стража бежала наверх и в стороны, снизу летели камни, ножи и топоры, в давке слышались стоны и отчаянные крики. Млад шагнул вперед, собирая последние силы.
— Остановитесь! — крикнул он, и крик его повис над площадью — люди замерли на секунду. — Остановитесь! Опомнитесь!
Не могло быть и речи о доказательстве своей правоты, никакой силы не хватило бы на это.
— Опомнитесь! Куда вы рветесь, зачем вы давите друг друга? Я никуда не ухожу. Я стою перед вами. Если хотите меня судить — судите.
Его голос, словно поток холодной воды, выплеснулся на горячие головы.
— Смерть! — крикнул кто-то.
— Смерть! — подхватили остальные.
Морок исчез, растворился в пространстве, но кто, кроме Млада, знал, что это морок? Как вдруг сзади кто-то взял его за руку и голос посадницы шепнул:
— Стой спокойно. Не оправдывайся и не кайся, не трать силу. Если можешь, сделай так, чтоб они начали слушать. Еще два слова — и они смогут слушать. Скажи им, что согласен с мнением веча.
Млад кивнул и посмотрел на людей перед собой:
— Если Новгород считает меня предателем, я приму от Новгорода смерть.
Вече явно одобрило его слова: настроение изменилось, на лицах появилось если не сомнение, то уважение.
— Может быть, есть кто-то, кто не согласен с тем, что предателя должно предать смерти? — опомнился Чернота Свиблов. — Есть такие?
Площадь зашумела, но никто не возразил.
— Я не согласен, — вдруг звонко сказал князь, а в толпе раздался свист и удивленные выкрики. — Я не иду против веча. Но если этот человек — предатель и вражеский лазутчик, его надо допросить, прежде чем предать смерти. Дайте мне срок, и он предстанет перед вами на Великом мосту, но не сейчас. Чуть позже.
— Разумно, — недовольно усмехнулся Свиблов. — Но кто заверит нас в том, что он не сбежит от правосудия? Он волхв, и мы только что видели его силу! Он заморочит стражу. Я уже не говорю о его высоко сидящих союзниках!
Он внимательно посмотрел на Воецкого-Караваева, который давно ушел в тень, прячась за широкими спинами Совета господ.
— Под лед его! — крикнул кто-то снизу, но его никто не поддержал.
— Князь прав, — поднялся с места старый боярин из Совета господ. — Если речь идет о вражеских лазутчиках, надо накрыть всю сеть. Надо понять, чего они хотят. Волхва нельзя убивать без допроса.
— Я клянусь Новгороду, — поднял руку князь, — я клянусь, что волхв не избежит правосудия!
— Не бросайся клятвами по пустякам, князь, — тихо сказал Свиблов и повернулся к площади. — Я считаю, что в подвалах моего терема охрана будет надежней, чем в подвалах детинца.
— Может, перенесем в твой терем и все службы княжьего суда? — посмеялся старый боярин. — Погоди, ты еще не посадник! У князя — дружина и стража детинца.
— Стража детинца в распоряжении Совета господ, пока нет посадника, — повернулся к нему Свиблов.
— Значит, решать Совету господ. Не утомляй вече этой ерундой.
Млада отправили в детинец в сопровождении десятка стражников, под присмотром людей, которых Чернота Свиблов назвал представителями Совета господ. Он надолго запомнил этот короткий путь под суровыми, тяжелыми взглядами новгородцев, и вслед ему неслись выкрики и проклятья. Он убеждал себя, что ни в чем не виноват и ему нечего стыдиться, он не боялся смотреть им в глаза, но видел в них только ненависть. Да, он говорил себе, что готов и к смерти, и к бесчестию ради того, чтоб задержать в Новгороде ополчение, но, пожалуй, это и было бесчестием, да и смерть маячила впереди вполне зримо, однако ополчения это не задержало.
Горечь, бесполезная и никчемная, осязаемо застыла на губах. Млад не испытывал злости — только беспомощность и горечь. Бессмысленно обижаться на судьбу и тем более — на врагов. Никто не предавал его, никто не заставлял говорить со степени. Он знал, на что идет, и должен был подготовиться и к такому исходу событий: сам Перун предупреждал его. Но с какой легкостью Новгород поверил в явление мертвого Белояра! Словно дети! А между тем, ничего странного в поведении новгородцев не было, Млад мог бы и не сомневаться в том, что подумает вече, едва завидев белую фигуру с посохом в руках. И Родомил говорил о том, что Новгороду явят нового Белояра. Но он и предположить не мог, что? это будет за явление, насколько беспроигрышный ход сделают его враги!
Младу нечего было стыдиться, но каким же горьким оказался этот путь! Если бы руки его не связали за спиной, он бы не удержался и закрыл ладонями лицо. Ему плевали вслед, а у моста, где собрались "малые" люди, два или три камня полетели ему в спину: один из них, попавший по голове, сдвинул треух ему на глаза, и это вызвало злорадный смех. Стража прикрикнула на шутников и помахала бердышами, но смех от этого стал только громче. Млад не оглянулся — смешно смотреть им в лицо, если шапка сползла на глаза...
На другой стороне моста в него полетели снежки и огрызки яблок — стайка ребятишек, ощущая безнаказанность, улюлюкала и бежала за ним до самых ворот детинца. Млад не винил детей — в Новгороде смертью карали только тяжкие преступления: предательство, казнокрадство и поджог. И, увидев перед собой связанного человека под стражей, дети считали себя вправе ненавидеть преступника, их вера в правосудие была непоколебимой.
За крепостными стенами было пусто — только стража на воротах, да женщины из челяди посадника встретились им по дороге к судной палате: они тоже смотрели на Млада со злым любопытством.
Подвал оказался очень глубоким — каменная витая лестница с высокими и узкими ступенями вела вниз так долго, что у Млада закружилась голова и несколько раз он едва не оступился. Но и на этом путь не закончился: узкий проход шел под землей — потолки его кое-где держались на выложенных кирпичом сводах, на которые были уложены просмоленные деревянные балки. Младу показалось, что проход полого идет вниз. Он слышал, что под башнями детинца прячутся подземелья, но не предполагал, что они простираются так глубоко. В какую сторону его вели, он не мог себе представить: на витой лестнице он потерял представление о сторонах света.
Проход вывел в подвал с земляным полом, кирпичными стенами и сводчатым потолком. Обитые железом двери вели на четыре стороны, и старший из стражников недолго колебался, поворачивая направо от прохода.
Узилище, предназначенное Младу, было довольно просторным — не меньше его собственной спальни, — но совершенно пустым. Ни клочка сена, ни одной деревяшки, на которую можно сесть. И, понятно, без окон. Млад успел рассмотреть подвал, пока его освещали факелы в руках стражи. Однако дверь за ним захлопнулась без слов, и он оказался в кромешной темноте. И привыкнуть к этой темноте было невозможно: ни лучика света не могло проникнуть в подземелье.
Млад не боялся темноты, но земляная толща над головой давила на него незримой тяжестью. Несколько минут он стоял в растерянности, чувствуя, что задыхается, но потом взял себя в руки, ощупал стены и устроился в углу, подложив под себя полушубок. В подвале было гораздо теплей, чем наверху, но сыро и зябко.
Темнота едва не свела его с ума. Через некоторое время он начал думать, что ослеп, хотя и понимал, что это невозможно. Прошло еще немного времени, когда он понял, что в подвале совсем один: стражники не оставили никого для его охраны и ушли наверх. И одиночество напугало его сильней темноты и толщи земли над головой. Как в могиле.
Он быстро потерял счет времени, стараясь отвлечься от реальности, но это почти не помогало. Мысли его или возвращались к вечевой площади и камням, что летели ему вслед, или блуждали в темноте подземелья, натыкаясь на сырые кирпичные стены.
Млад никогда в жизни не сидел взаперти. Да, в детстве его в наказание могли не отпустить гулять с ребятами, но случалось это очень редко и никто его при этом не запирал. Он и представить себе не мог, насколько это тяжело — несвобода.
Он читал о людях, которые провели в тюрьме не один год, — в Европе это считалось нормальным. Если он за час темноты и одиночества едва не потерял волю и самообладание, каково же было этим людям? Они должны были сойти с ума в первые же дни заключения.
Млад обхватил руками колени и уткнулся в них лицом. Безысходность сжимала сердце — никогда еще ему не было так горько и гадко. Холод потихоньку хватал его за плечи, холодом тянуло с земляного пола, едва заметно дуло из щели под дверью. Страх то и дело появлялся где-то в низу живота: а вдруг его оставят здесь навсегда? Похороненным под валом детинца так глубоко, что и крик не проникнет наверх.
Когда Млад думал о том, что надо смириться со своей судьбой, и готовился принять тихую смерть в темноте и одиночестве, неожиданно в подвале раздались шаги и голоса. Он сначала не поверил в это, но щель под дверью осветилась, а вскоре заскрежетал замок и засов отодвинулся в сторону.
От яркого света из глаз едва не закапали слезы. В сопровождении стражника в подвал явились трое судебных приставов из службы главного дознавателя — Млад не сомневался, что их прислал Родомил.
— Как ты тут, Млад Мстиславич? — деловито спросил старший из них, укрепляя факел в держателе на стене, — не замерз?
— Нет, ничего... — Млад поднялся и размял затекшие ноги. Теперь слезы едва не закапали из глаз от радости. А он-то думал о смерти!
— Сейчас мы тебе здесь такую спальню сделаем — любой боярин позавидует! — сказал пристав. — Заносите, ребята!
Еще трое стражников протиснулись в подвал, пронося в дверь широкое ложе, ничем не напоминавшее лавку.
Через полчаса пустой подвал преобразился: пол застелили шкурами, шкурами завесили стены, на кровать постелили три перины, подушки и двойное меховое одеяло. В угол поставили стол с самоваром и три табуретки, у входа сложили горку просмоленных факелов и оставили сверток восковых свечей.
— Ну как? — довольно поинтересовался пристав. — Можно прожить недельку?
Млад кивнул — такого он не ожидал.
— Мы за стенкой будем тебя охранять. Мало ли кого подошлют? Родомил Малыч не велел наверх выходить, чтоб никто из людей Свиблова тебя не увидел. Изнутри на ночь закроешься, и пусть стучат, если есть охота. А тут по подвалу ходи сколько хочешь. Только печки топить нельзя — задохнемся. Но ты не бойся — горячих камней принесем, спать в тепле будешь. Дверь лучше закрывай, чтобы тепло не уходило. Под дверью щель — для воздуха.
— Да откуда ж он пойдет? — удивился Млад.
— Откуда, откуда! Сверху. Над нами — Княжая башня, и лестница наверх ведет. Сюда и из детинца, и с Волхова пройти можно. Хорошее место, удобное. Если кто от Совета господ явится — в соседний подвал тебя посадим, пусть смотрят.
Родомил приехал через двое суток, к вечеру, по темноте — Млад не чувствовал времени и узнавал о нем только по началу обильных трапез: судебные приставы не забывали завтракать, обедать и ужинать. И пить чай меж застольями. Млад читал книги, присланные из университета, но досада и горечь не оставляли его. Да, он не чувствовал себя одиноким и брошенным на произвол судьбы, но неволя давила на него стенами и земляной толщей над головой. Воспоминания о вече стали невыносимыми и давили не слабей стен.
— Здорово, Млад Мстиславич, — Родомил вошел в подвал, слегка прихрамывая. — Я не смог раньше. Хотел и не смог. Прости.
— Да ничего, — пожал плечами Млад, — мне тут хорошо. Душновато только.
— Что-то по твоему лицу я этого не вижу, — хмыкнул Родомил, прикрыл дверь и сел за стол, прислонившись к стене. — Как мне жаль, что я на вече не поехал! Если бы ты знал! Никуда бы этот якобы Белояр от меня тогда не делся! Я б за шиворот его на степень вытащил!
— Не вытащил бы, — покачал головой Млад.
— Ты так думаешь?
— Уверен. Это сила, Родомил. Это такая сила, что я тараканом себя чувствовал против него. Это то самое, о чем говорил Перун, — избранный среди избранных. И... знаешь, я думаю, именно его Смеян Тушич встретил у псковского посадника. Всех остальных они показать нам не боятся.
