А сейчас просто надо потерпеть. Просто подождать. Совсем немного осталось.
А стрелы летели, свистели, кричали от боли люди... потом все стихло. Марина продолжала лежать, пока кто-то не постучал в дверь возка.
— Живы? Эй, там?!
Марина пообещала себе и за это 'эй там' сквитаться с нахалом — и раздраженным тоном приказала девкам.
— Сползите с меня, твари негодные, да подняться помогите!
Два раза просить и не пришлось.
* * *
Божедар спокойно ждал.
Удобно устроился в развилке дерева, взвел рычаг арбалета, наблюдал за происходящим.
Когда тати опрокинули заранее подрубленные деревья и повалили на дорогу, ни он, ни его люди в драку не полезли. К чему?
Они спокойно ждали, замаскировавшись, насколько смогли, да отстреливали татей, которые попадались. Не надо спешить им, не надо рисковать собой.
Их задача — уничтожить ведьму, а не участвовать в бою. Уничтожить так, чтобы никто и никогда ни о чем не догадался. Божедар покосился на разбойника, которого скинул недавно с дерева. Оглушил, сломал хребет... рядом с ним и арбалет бросит. Все ж понятно!
Сидел в засаде, выстрелил, попал, спрыгнул, сломал спину, умер. Кто там еще разбираться будет?
Обозники все ж отбились. Крепкие мужики, ничего не скажешь. Как ринулись на дорогу тати, так залп и получили, из всего, что есть. И Божедар не оплошал.
Как пошли тати из лагеря, так его люди следом пошли. Тати в засаду устраивались, а Божедар и его люди по их следам шли И — убивали.
Тут главное убить так, чтобы лишнего шума не поднять, но Божедар справился.
И сейчас доволен был, сидел, ждал.
Вот возок... стены в нескольких местах продырявлены, но ведьма точно не пострадала. Не дура она.
Вот конь убитый, сейчас обозники постромки режут. Коня на обочину оттащат, там разделают — не бросать же все мясо дикому зверью на поживу? С собой лучшие куски заберут, на привале приготовят. А вот и старшина...
Подходит, в дверь возка стучится, зовет... дверь открывается.
И снова Божедар от восторга задохнулся.
Царица из возка вышла.
ХорошА!
Даже сейчас, даже грязная, измученная, растрепанная — невероятно собой хороша. И волосы черные льются, и глаза бездонные, и губы алые... это если просто смотреть. А ежели чувствовать, ежели ощущать... другие не понимают, почему им неуютно становится, а Божедар почти видит облака мрака, которые вокруг нее завиваются, щупальца по поляне раскидывают — сильна, колдовка!
Мужчина с трудом морок стряхнул, прицелился — и медленно, плавно, стараясь, чтобы болт пошел, ровно по ниточке, спустил рычаг.
Кажется, Марина почуяла что-то в последнюю минуту, вскинула голову, хотела дернуться, оглядеться... болт нацелен был в переносицу, а вошел точно в рот. И кровь брызнула.
Она еще падала, запрокидываясь назад, а Божедар уже знал — не требуется доводки. Потому что мрак втягивался назад. И... что сейчас будет — он тоже знал хорошо. И не собирался на это смотреть дольше необходимого.
Напротив, ему-то как раз и надобно бежать.
Божедар стиснул в ладони коловорот, спрыгнул на землю — и помчался от этого места, что есть сил. Да так, что снег летел из-под ног.
Следы?
Никто их искать не будет.
После того, что сейчас начнется — никто!
* * *
Павел, старший среди обозников, еще порадоваться успел.
Повезло им, отбились.
Хотя что такое везение? Это когда ты готовишься заранее, долго готовишься, упорно... тогда и все хорошо складывается.
Повезло, и что кольчуги под одежду вздели, и что у нападающих не так много стрелков было, и что сами все под рукой держали, и что атамана завалили чуть не вторым выстрелом, а без него тати не так опасны стали... Павел уж поглядел на убитого, передернулся.
Ослоп.
И палица его, знаменитая, гвоздями утыканная, рядом с ним лежит. Такой взмахни, а Ослоп ее крутил, как веточку.
И только прилетевший откуда-то сбоку болт остановил его.
Повезло.
Кто-то удачно попал.
Тати — не войско, они свою жизнь ценят. Увидели, что атаман упал — и начали разбегаться.
Как там царица еще? То есть не царица она уже... неважно! Про себя Павел ее государыней именовал, так спокойнее было. Вот довезет он ее до монастыря святой Варвары, там царицу пусть как хотят, так и именуют, а здесь и сейчас лучше со всем почтением. Хотя царица все одно на него шипела, фыркала, злилась чего-то... чем он ей не угодил?
Павел Фролке кивнул, тот ближе стоял к возку, мужик в возок постучал, позвал...
Отозвались быстро. Дверь открылась, государыня наружу ступила.
И тут...
Откуда он только взялся?
То ли не всех татей перебили, то ли еще чего...
Один болт.
Один удар.
И государыня Марина запрокидывается назад, и падает, падает... и изо рта у нее бьет алая кровь...
Павел на месте замер от ужаса и непонимания.
А потом... потом он с места и сойти не смог. Непонимания уж и не осталось — ужас лютый захлестнул его. И обгадился мужчина, но не обратил на это внимания. И кто бы обратил?
От тела государыни ровно черные искры хлестнули в разные стороны.
Злые, голодные... и стало ему так страшно, что хоть ты в обморок падай — не удалось. Искр становилось все больше и больше, они накрывали тело царицы, повторяя его очертания, уплотнялись, темнели, пока не закрыли тело полностью... а потом вспыхнул черный свет.
Павел упал на колени.
Ослепило?
Он и сам не знал, просто по глазам так ударило, что страшно стало, и в ушах зазвенело, и жуть накатила. Безжалостная, лютая...
Кажется, взвыл кто-то рядом, словно раненный волк — и кончилось все.
Павел едва насмелился глаза открыть.
И заорал.
Отшатнулся, в снег сел, продолжая визжать поросенком...
Царица?
Лежит перед ним тело старухи, да такой жуткой, что не во всяком пьяном бреду увидишь. И Фролка неподалеку. И две девушки-чернавки.
Старуха-то ровно живая, но до того мерзкая, так и хочется лопатой ее навернуть, ей и зарыть потом.
А Фролка в секунду единую ровно высох.
И девушки тоже.
Только что живые были, хоть и испуганные, двигались, даже пищали за царицыной спиной чего-то, а теперь лежат.
И мертвые.
И это хорошо видно.
Павел аж взвыл от ужаса.
Был бы рядом Божедар, объяснил бы. Да мужчина бежал оттуда, что есть сил, потому как законы знал.
Черный дар же.
Когда ведьма сама по себе умирает, от старости, или там время ее пришло, она преемницу нашла, дар передала — то одно. Передаст она дар — и уходит. Бывает, что дар передать некому, тогда долго мучается она, пока вся тьма из нее не выйдет, к хозяевам не вернется.
А тут не то.
Тут ведьма, ламия внезапно умерла. Дар передать не успела, сделать ничего не успела... и черный дар наружу выплеснулся.
Убийцу искал.
А убийца-то и недосягаем, и коловорот его защищает, и вера, и сил у него хватает. Вот чернота и забрала тех, кто рядом был. Невинные жертвы, да...
Могло бы и больше погибнуть, да повезло обозникам, стояли далековато. А могли.
И Марина стала такой, как и должна быть, когда б не сосала она силу чужую.
Только Павел о том не знал, да и не думал. Ему бы в себя прийти, штаны отстирать... не скоро еще опомнятся обозники. И долго думать будут, как рассказать правду.
Ох, страшно.
* * *
В палатах царских тем временем боярышень к государю позвали, а зачем? Не сказали.
Не знала Устинья, что Любава с утра к Борису пришла, попросила его созвать боярышень, сказала, что Федя невест по домам распустить желает, всех. Борис в ответ на слова мачехи только плечами пожал, что ж, так тому и быть. С Устиньей-то он все равно видеться сможет, и в палаты ее провести тайком тоже, а когда оставил Федор свою затею со свадьбой, оно и к лучшему.
И согласился.
Устя бы и растрепой пошла, ей безразлично было, но Аксинья пристала вдруг хуже комарихи надоедливой, а спорить с ней Устя не хотела. Чего сестру лишний раз злить, помириться не успели еще, чтобы опять ссориться!
— Сейчас, Устя, я тебе еще жемчуг в волосы вплету, и вовсе красиво будет.
— Да к чему красота эта?
— Устя, ты что — опозорить нас хочешь? Государь будет, царевич, бояре, кажется, а ты ровно чернавка какая!
Устя только головой покачала. Ради государя она бы нарядилась, а вот ради остальных — неохота ей. И Федор еще... кто знает, что дураку в голову взбрело, как назовет ее невестой сейчас... будем надеяться, что обойдется. Но ежели нет...
Интересно, что будет, когда она прилюдно от такой чести откажется? Федор, наверное, орать начнет, родители в ужасе будут. Боря помочь обещал, сказал, что ее сразу же спрячет, потом вывезет, придумают они вместе, что делать, ежели Федор сам от нее не откажется.
Не откажется он, сам про то сколько раз говорил. Может, и уговорит его Борис, а может, и нет. Устя лишний раз ни на кого не надеялась, сама справляться будет.
Аксинья стягивала волосы Усти, украшала их, лентами и золотыми нитями перевивала, тут и жемчуг сам в руку скользнул. Пальцы чуть дрожали, но в волосы Устиньи она нитку вплетала решительно. Это... так надо!
Устя слишком... слишком задается!
У нее и так все есть, она еще и Михайлу захотела!
ЕЁ Михайлу!
Не бывать такому!
Аксинья совсем уж дурой не была, понимала, что ежели Михайла ТАК в Устинью влюблен, ей с ним вовсе разговаривать не о чем. А он влюблен.
Можно кому угодно врать, себе не получается. Ежели б Михайла так с ней говорил, Аксинья самой счастливой себя б чувствовала. А он... когда он с Устей говорил, у него и голос совсем другим был, и лицо, и глаза... он аж дрожал весь. А с ней...
Просто играл.
Просто врал.
Поделом ему будет, подлецу!
И Устьке поделом! Что она — раньше не знала?! Знала, наверняка! Сказать Аксинье не могла? Или Михайле сказать...
Уж могла бы и присушку какую ей дать! Это пусть она отговаривается, что не умеет, а так-то наверняка царевича она присушила! Иначе б Федор на нее никогда не клюнул!
Она же страшная! Аксинья намного красивее! А уж Данилова Марфа так и вообще красотка... была! Может, ее Устька и испортила?
Точно, она, кому еще такое было надобно? Вот Аксинья за Федора замуж выйдет, обязательно ему пожалуется. И Устьку, мерзавку, тогда в монастырь на покаяние!
Навечно!
Или лучше ее при себе оставить? Пусть смотрит и завидует?
И так тоже можно! Аксинья потом подумает, как лучше сделать.
А пока... жемчуг занял свое место в волосах Устиньи, и девушка вышла из комнаты. Аксинья пошла за ней, она сегодня тоже принарядилась, не так, как Устька, конечно, но сарафан алый надела, брови подчернила, щеки нарумянила... сказал бы ей кто, что выглядит она ужасно — век бы не поверила. Но выглядела Аксинья размалеванным клоуном.
Впрочем, это ни на что уже не влияло.
* * *
Вот и Сердоликовая палата.
Не любила ее Устинья, да кто б ее спрашивал? Сказано — прийти, они и пришли послушно. Стоят боярышни, переглядываются. Молчат.
Устя тоже молчит.
Она-то знает, что в той черной жизни с ней было, но в этой — не допустит она такого!
Ежели сейчас Федор ее своей невестой назовет, да не откажет она, празднество начнется.
Потом она будет в палатах царских жить, с Федором видеться, к свадьбе готовиться, а потом... за пару дней до свадьбы Устя просто исчезнет, как не бывало. Выйдет из горницы своей, да и пойдет себе, куда глаза глядят. В потайной ход, потом еще куда... она и сама не знает, покамест.
К Добряне.
А оттуда — куда ветер понесет.
Не может она за Федьку замуж выйти, не готова она такое еще раз повторить. Сколько можно, при Борисе останется... потом уйдет.
А палата вся искрится, камень сердолик и тут, и там вделан, капли крови напоминает.
И царь на троне сидит, и бояре стоят.
А вот и Федор, и матушка его за ним следом... идет важно, в руке ширинку несет, вот уж шаг до него остался, вот уж он руку протягивает...
А в следующий миг оно и случилось. Устя и не поняла сразу, что произошло, просто ударило что-то в затылок, стиснуло, сдавило...
На глазах царя, царевича и всех бояр, Устинья Алексеевна Заболоцкая потеряла сознание.
* * *
Борису происходящее не по душе было.
Сильно не по душе. Когда он Федора с ширинкой расшитой увидел, на троне приподнялся, рявкнуть хотел, да что тут сделаешь?! На глазах у бояр всех семью царскую позорить?
Нельзя так делать, внутри семьи любые распри могут быть, а перед чужими стоять они должны вместе, крепко. Не может Борис показать своей неприязни к мачехе, к брату младшему, иначе затравят их бояре. А потом и его затравят, где царевич, там и царь, невелик шажок.
Но и допускать, чтобы Устя, даже и ненадолго, до Красной Горки невестой Федора стала... неправильно это.
Нехорошо.
Борис сам себе покамест не признавался, но... Устя чем-то запала ему в душу.
Вроде бы и о любви они не говорили, и глазами томными на него Устя не смотрела, и не до того ему. Но вот это ощущение, что твоя спина прикрыта...
Что рядом с тобой человек, который жизнь отдаст, а тебя тронуть не даст... откуда оно взялось?
То ли, когда он уснул рядом с Устиньей, и та всю ночь над ним сидела.
То ли когда утешала она его после Маринкиной измены.
То ли когда он ее утешал...
Борис и сам ответа не знал, вот и злился. Устинью он Федору не отдаст, это уж точно! Не по себе братец дерево рубит, но как ему о том сказать? Он и слышать ничего не желает... А как потом ему, Борису, на Устинье жениться? А ведь он, считай, решился уже, только не поговорил с самой волхвой... и не успеет теперь... сколько ж бед Федька этим сговором принесет... ох, оторвет Боря братцу пустую голову!
Сидел Борис на троне своем, зубы стискивал зло, скипетр в руке сжимал, державу... руку удалось удобно на подлокотник пристроить. Тяжелая, зараза!
Бояре рядом, боярышни пришли, Устя стоит второй с краю, за боярышнями их служанки, а за ней сестра стоит, раскрашена, что кукла глиняная, аж жутко.
Двери распахнулись, Федор вошел. Боря-то думал, что он сейчас отпустит боярышень, а он в руке ширинку несет, вышитую золотом, да перстень. Сейчас он их должен невесте своей отдать... ах ты ж гад такой! Вот он подошел, руку протянул...
И тут Устя просто упала на пол. Осела, словно дерево подрубленное, покамест на колени.
Федор так и стоял бы дурак дураком, но у него сестра Устиньи приняла и перстень, и ширинку, а сам Федор к Устинье склонился, на руки ее поднять попробовал...
Куда там!
Устя выгнулась, вскрикнула глухо — и вовсе недвижная обмякла.
Борис и сам не заметил, как рядом оказался. Его-то силой Бог не обидел, в отличие от Федора, он Устинью на руки и поднять смог.
— Что с ней?
Кто спросил?
Борис и заметить не успел. Зато услышал звонкий и четкий голос царицы Любавы.
— Видимо, больная она! Господь отвел, Феденька!
— Матушка?
— Но когда выбрал ты боярышню Заболоцкую — женись. Только не на старшей, а на младшей, раз уж ты ей перстень отдал.
— А... э...
Кому другому Федор мог бы возразить.
