"Как гарантировать, что лицо, получившее временные полномочия, не злоупотребит ими?" — "Процедура немедленного отзыва при первой же возможности. Автоматическая блокировка всех системных команд такого лица после стабилизации основных параметров выше порогового значения. И постоянная двусторонняя аудио— и видеотрансляция его действий для удаленного мониторинга."
"А если это лицо впадет в панику?" — "Протокол отбора предполагает предварительное тестирование на стрессоустойчивость. Кроме того, паника — это чаще всего следствие неопределенности. Четкий алгоритм действий, который мы предлагаем, эту неопределенность снимает. У вас есть инструкция. Выполняйте ее. Некогда паниковать."
Лео отвечал машинально, без пауз. Каждый ответ был как отскакивающий от брони снаряд. Он не защищался. Он констатировал факты, словно читал техническое руководство. Но атмосфера в зале накалялась. Его холодная, нечеловеческая эффективность начинала пугать больше, чем сами предлагаемые им меры.
И тогда вопрос задала Анна Шу, та самая, что вначале кивала его схемам. Её голос дрожал от внутренней борьбы. "Леонид... допустим. Допустим, ваш протокол активирован в "Биос-3". Произошел масштабный сбой. Вы — тот самый специалист седьмого уровня в эпицентре. Перед вами два модуля. В одном — люди. Второй персонал уже эвакуирован, но там находятся уникальные образцы восстанавливаемой флоры, последние в своем роде. Система предлагает вам выбор: герметизировать один модуль, чтобы сохранить ресурсы для второго. Какой вы выберете?"
Вопрос повис в воздухе. Это был не вопрос о процедурах. Это был этический тест, подложенный под самую суть его логики.
Лео не моргнул. Он посмотрел прямо на Анну Шу, потом его взгляд скользнул по Еве, сидевшей бледной, затаив дыхание. Он видел в её глазах мольбу — не к нему, а к ситуации, к несправедливости вопроса. Но для Лео вопроса не существовало. Был только сценарий.
"Такой выбор в протоколе не предусмотрен", — начал он, и зал замер. — "Протокол оперирует приоритетами, заложенными в его базовую матрицу. Первый приоритет — человеческая жизнь. Второй — сохранение критической инфраструктуры. Третий — данные и материальные активы. Биологические образцы, согласно классификации "Биос-3", относятся к третьей категории. Система не предложит мне выбор. Она выдаст команду на герметизацию модуля с людьми. Моя задача — выполнить её максимально быстро."
"Но если бы предложила! — вырвалось у кого-то сзади. — Если бы был глюк, сбой в классификации!"
Лео повернул голову в сторону голоса. Его лицо оставалось каменным. "Тогда решение принималось бы на основе доступных в тот момент данных. Количества людей. Вероятности их спасения альтернативным путем. Ценности образцов с точки зрения выживаемости системы в долгосрочной перспективе. Это была бы не этическая дилемма. Это был бы инженерный расчет с ограниченным набором переменных."
В зале ахнули. Он только что описал взвешивание человеческих жизней на весах с "ценностью образцов" и "долгосрочной перспективой". Даже Ева не смогла сдержать легкий стон. Она закрыла глаза.
"Вы... вы не видите разницы? — прошептала Анна Шу, и в её голосе была уже не тревога, а ужас. — Между жизнью и... образцом?"
Лео наклонил голову, будто впервые столкнулся с непониманием базового принципа. "Вижу. Жизнь — переменная с более высоким коэффициентом в уравнении. Но уравнение — едино. Вы не можете проголосовать за закон термодинамики. Вы можете только учесть его или проигнорировать. Я описываю социальную термодинамику кризиса. В ней нет места сантиментам. Есть место только сохранению системы с минимальными потерями. Всё остальное — самообман, который ведет к тотальной потере."
Он закончил. Зал погрузился в такую тишину, что был слышен едва уловимый гул процессоров "Каироса". Даже Лина Гор казалась слегка ошеломленной. Она ожидала цинизма, но не этой абсолютной, леденящей искренности. Лео не злился, не доказывал. Он просто излагал аксиомы своего мира, столь же неоспоримые для него, как для них — святость каждой жизни.
Он стоял, ожидая следующего вопроса, но вопросов не последовало. Он видел лица: одни были искажены отвращением, другие — глубокой, экзистенциальной тревогой. Он понимал, что, возможно, только что перешел некую черту, за которой его аргументы перестают быть инструментом и становятся монстром. Тактически, это могло быть поражением. Но стратегически... он был честен. И в этой чудовищной честности была сила, против которой не было аргументов, а только чувства. А чувства, как он считал, в условиях приближающегося шторма — ненадежный компас. Он посмотрел на Еву. Она не смотрела на него. Она смотрела в пол, и её плечи были сгорблены под невидимой тяжестью. Впервые за весь день Лео почувствовал нечто, отдаленно похожее на сожаление. Не о сказанном. О том, что она, со всей её сложной, хрупкой ответственностью, должна была это услышать.
Ева, Лео и Марк находились в небольшой, нейтральной комнате для ожидания — белые стены, низкий стол, три кресла из переработанного пластика. Дверь была закрыта. Секретарь Совета, молодой человек с бесстрастным лицом, сказал: "Решение будет объявлено вам здесь. Пожалуйста, ожидайте." И скрылся.
Тишина была густой, почти осязаемой. Она впитала в себя эхо последнего ответа Лео, этический шок зала, тяжелый взгляд Лины Гор. Ева стояла у стены, положив ладонь на прохладную поверхность. Внутри неё бушевал шторм, но её лицо было спокойным, маска, выточенная годами профессиональной дисциплины.
Она анализировала всё, как сложную биологическую реакцию. Выступление Лео — антиген, чужеродный и опасный. Её метафоры — попытка облечь его в белковую оболочку, чтобы система не отторгла сразу. Речь Марка — иммуномодулятор, попытка убедить организм не атаковать, а изучить. Реакция зала — воспалительный процесс, закономерный и даже необходимый. Теперь всё зависело от того, как "Каирос" и Совет интерпретируют эту воспалительную реакцию: как признак болезни или как начало выработки антител.
Её взгляд упал на Лео. Он сидел в кресле, абсолютно неподвижный, взгляд устремлен в пустую точку на стене. Он не смотрел на неё. Он не смотрел на Марка. Он был внутри своего тактического моделирования, перебирая возможные вердикты и свои ответные действия на каждый из них. Его абсолютная отстраненность от человеческой драмы, которую он сам и разыграл, в этот раз не пугала её. Она вызывала что-то вроде... горького понимания. Он был тем, кем был. И в своей чудовищной честности он сделал их проект по-настоящему реальным, сбросив с него покровы красивых слов. Он показал его острые, опасные грани. И теперь выбор Совета будет основан не на иллюзиях, а на этой суровой реальности.
Она почувствовала, как её собственная обида, чувство предательства от его последних слов, начали таять, уступая место холодной, ясной оценке. Он не предавал её. Он не думал о ней вообще в тот момент. Он думал о системе, об уравнениях, об эффективности. И, как это ни парадоксально, это сделало его доводы чистыми. Ужасными, но чистыми.
Марк расхаживал по комнате короткими шагами, нервно потирая переносицу. "Они обдумывают, — проговорил он вслух, больше для себя. — "Каирос" сейчас взвешивает не только эффективность, но и индекс социального доверия, потенциальную эрозию... Речь Гор была мастерским ударом. Она сместила дискуссию с "как" на "стоит ли вообще"."
"Это было ожидаемо", — произнес Лео, не меняя позы. Его голос прозвучал глухо. "Они приняли аргумент о риске. Теперь оценивают, превышает ли потенциальная польза потенциальный ущерб. Это стандартная процедура управления угрозами."
Ева вдруг поняла, что они с Лео думают об одном и том же, но на разных языках. Он — на языке угроз и выгод. Она — на языке жизни и роста. И оба языка описывали одну и ту же ситуацию.
Дверь открылась. Вошёл тот же секретарь. В его руках был планшет. Его лицо ничего не выражало.
"Решение Совета по проекту "Адаптивные протоколы управления" (пилотная фаза)", — объявил он ровным голосом. Трое в комнате замерли. — "На основании представленных данных, анализа "Каироса" и мнений членов этического комитета, Совет постановляет: предоставить рабочей группе в составе Евы, Леонида Воса и Марка условное одобрение на проведение ограниченного пилотного тестирования в рамках заповедника "Биос-3"".
Ева непроизвольно выдохнула, сжав ладонь в кулак. Марк остановился, его плечи слегка опустились.
"Условия следующие, — продолжал секретарь, глядя на планшет. — Тестирование проводится в течение одного цикла (30 дней). Только в одном, заранее согласованном секторе. Сценарий и параметры активации утверждаются Советом и "Каиросом" дополнительно. Полный мониторинг всех действий и решений. Право на немедленное прекращение теста закрепляется за Советом и куратором проекта. В случае успешного завершения пилота и положительной оценки — проект может быть рассмотрен для дальнейшей разработки. В случае нарушения условий или негативных социальных последствий — проект закрывается, а в отношении Леонида Воса будут применены меры вплоть до изоляции."
Он поднял глаза. "Вам направлены все документы. На подготовку к пилоту — четырнадцать стандартных дней. Вопросы есть?"
Марк первым нашёл голос. "Нет. Спасибо." Его голос был хрипловатым.
Секретарь кивнул и вышел, оставив их в тишине, которая теперь была наполнена иным, более сложным звучанием.
Это была не победа. Это было условное перемирие. Право сражаться на выбранном поле, но с кандалами на ногах и пистолетом, приставленным к виску. Они получили шанс. Но цена провала для Лео стала предельно конкретной и ужасающей.
Ева наконец оторвалась от стены. Она посмотрела на Марка, потом на Лео, который медленно поднялся с кресла. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах, когда они встретились с её взглядом, она увидела не триумф, а повышенную готовность. Тактическая цель достигнута: поле боя определено. Начиналась новая фаза операции.
"Ну что ж, — тихо сказала Ева, и её голос прозвучал устало, но твердо. — У нас есть четырнадцать дней, чтобы превратить этот шанс во что-то, что не убьёт нас всех." Она имела в виду и проект, и их самих. Взгляд, который она поймала от Лео, был коротким, но в нём на миг промелькнуло нечто, кроме расчёта — признание общей, теперь уже неразделимой тяжести, которая легла на их плечи.
Глава 16. Испытание
Ева сидела за своим рабочим столом в кабинете, напоминавшем скорее оранжерею, чем служебное помещение. За стеклянной стеной зеленели вертикальные грядки с экспериментальными культурами, их сладковатый, пыльный запах смешивался со стерильным воздухом системы вентиляции. На главном экране перед ней тихо пульсировала трёхмерная модель пары шерстистых носорогов — Фрейра и Фрейи. Данные были обнадёживающими: после шоковой терапии "Ледникового периода" их паттерны поведения стабилизировались, проявляя долгожданные признаки инстинктивной осторожности и социальной связи. Успех. Но сегодня он казался далёким, почти абстрактным, как победа в прошлой жизни.
Ева провела ладонью по лицу, чувствуя под пальцами лёгкую дрожь, которую не могла подавить. Через три часа должен был стартовать пилот. Не имитация, а реальное, хотя и ограниченное вводными, испытание адаптивных протоколов в секторе "Криобанк-2". Её мозг, отточенный годами биологических исследований, сейчас работал как генератор катастрофических сценариев. Что, если протоколы окажутся слишком жёсткими и нанесут непоправимый ущерб системам? Что, если Лео, загнанный в угол алгоритмом, совершит ошибку? Что, если она сама, наблюдая, не сможет вмешаться, когда это будет необходимо? Страх провала был знаком, почти другом. Но этот страх был иным — он был страхом не за проект, а за саму ткань того хрупкого равновесия, в котором существовал "Биос-3" и, как ей всё больше казалось, всё общество "Синтеза". Она несла личную ответственность не только за носорогов, но и за то, чтобы эта "трещина", которую они с Лео создали, не разверзлась в бездну.
Тихий звук входящего уведомления заставил её вздрогнуть. На периферийном экране всплыл официальный меморандум из Совета по реинтеграции, помеченный высокой важностью. Сухой текст напоминал об условиях пилота: один сектор, утверждённый сценарий, полный мониторинг. И повторял, как заклинание, последствия: "В случае негативных социальных или операционных последствий проект будет закрыт, а в отношении специалиста Леонида Воса будут рассмотрены меры вплоть до изоляции". Слово "изоляция" стояло отдельным абзацем. Ева почувствовала, как сжимается желудок. Она была не просто наблюдателем. Своей подписью под этическим обоснованием проекта она стала соавтором этой рискованной игры, где ставкой была чья-то свобода.
Практически следом пришёл автоматический отчёт о состоянии систем "Криобанк-2". Зелёные индикаторы, ровные линии телеметрии, температура хранения: -196 ®C, стабильно. Всё в норме. Идеальная картина предсказуемости. Ева откинулась на спинку кресла, глядя на это зелёное спокойствие. Оно не успокаивало, а настораживало. Так же спокойно было в её когорте перед тем, как всё развалилось. Так же спокойно было в обществе "Синтеза" до того, как в него, как метеорит, врезался Лео. Она научилась не доверять этой стеклянной, хрупкой гармонии. Под ней всегда что-то копошилось, требовало выхода, роста, изменения — или разрушения. Сегодня они сознательно вводили в этот стерильный организм вирус иного порядка. И у неё не было уверенности, что антитела системы не уничтожат самого пациента вместе с инфекцией.
Она закрыла модель носорогов и вызвала на главный экран схему сектора "Криобанк-2", изучая слабые точки, узлы соединений, пути аварийного отвода энергии. Её пальцы бессознательно выстукивали по столу нервный, быстрый ритм.
Лео стоял в полумраке технического отсека СТ-7, примыкающего к корпусу "Криобанк-2". Воздух здесь пахнет озоном, смазкой и пылью, которая всегда скапливается в местах, куда редко заходят люди. Рядом с ним мерцали рядами синие и зелёные индикаторы главного распределительного щита, а за бронированным стеклом толстой переборки угадывался массивный контур самой криогенной системы — сердце сектора.
Его тело, всё ещё ноющее от земной гравитации, было сейчас идеально собранным инструментом. Мышцы не напряжены, а настроены, как струны. Дыхание ровное, глубокое, животом — техника, доведённая до автоматизма за тысячи часов в скафандре, где паника съедает кислород. Мозг очищен от всего лишнего. Нет страха, нет сомнений, нет даже мыслей о Еве, о Совете, о возможном провале. Есть только схема перед глазами — разветвлённая сеть каналов энергии, охлаждения, связи. И протоколы. Чёткие, как алгебраические формулы. "Если A, то B. Если B и C, то D". В этой чистоте была почти духовная ясность.
Внезапно, на краю восприятия, всплыл обрывок памяти. Не образ, а ощущение: оглушительный, шипящий рёв в ушах, вибрация, сотрясающая кости, и ледяной ожог на щеке там, где шлемофон прилегал к коже. Утечка в шлюзовом отсеке "Хаббла". Не время, не место. Он стёр воспоминание, как стирают со стекла испарину. Оно было бесполезно. Сейчас важны были показания манометров на панели и устойчивый гул работающих насосов.
