Обещай мне вернуться

Немца снова скрутили и чуть не пинками вытурили обратно на платформу. Лицо у него было удивленное и как будто пьяное.

Старший вернулся в вагон.

- Товарищ доктор, товарищ доктор, целы? - он помог Мите подняться. - Ах ты ж, три Христа бога душу мать! Вот же ж пес белогубый, профура чердачная! Да мы ему щас так врежем, - легче закрасить, чем отшкрябать!

В голове звенело, что-то теплое ползло по лицу. Митя встал, закашлялся - разбитая бутыль с карболовым раствором мгновенно отравила воздух - и стал открывать окно. Разбухшая старая рама поддавалась плохо.

- А как же штаб? - сердито поддел он разведчика. - Уж отведи куда положено.

- Да уж мы его, гада, проводим, до того света! - разведчик сморщился. - Эк же разит-то!

- Карболка. Бутыль он грохнул. Ну да и хрен с ней. Это он с моей еврейской физии так взбесился. Эх, надо было фельдшера позвать! На вот, держи пакет. Сам перемотай его как-нибудь и отведи куда следует.

- Да нечего с бешеным псом чикаться! - рявкнул разведчик и спрыгнул с подножки вниз. - Прощения просим!

- Иди ты до Бениной мамы! - пробормотал Митя. - Если в расход — так подальше от эшелона!

От запаха карболки слезились глаза. Санитарка тетя Шура мыла пол и ругалась почище одесского портового грузчика:

- Да шоб ему повылазило, едрить-колотить, сучий потрох, выблядок фашистский!

По углам еще поблескивали осколки. Митя наконец отнял от разбитой брови кусок марли - вроде больше не кровило. Зашивать не придется. Он закашлялся и, навалившись на раму, открыл второе окно. Разведчики вновь вели злополучного фрица под конвоем.

Митя поморщился.

- Ладно, тетя Шура, хорошо хоть не укусил. А то где бы мы в нашей аптеке антирабическую сыворотку достали!

- Скотину, Дмит-Ёсич, сперва зафиксировать надо, а потом уже обрабатывать!

Майка звонко расхохоталась, закинув голову. Она уже предвкушала, как в лицах перескажет девчонкам про "профиль" и "скотину".

— Скотину... фиксировать... ааа... ой, мамочки, не могу-у-у!

— Вот оттуда и шрам, — заключил Митя.

Даже строгая Даша улыбнулась.

Когда они возвращались в общежитие, Даша спросила:

— Ну, Май, что твой Женька?

— Вырос, — вздохнула Майка. — Уже не соколенок — сокол. Как же нам дальше-то? Не привыкну, боюсь...

Даша усмехнулась, взъерошила подруге волосы.

— На войне быстро взрослеют, Май. Ничего. Привыкнешь.

"И вправду, чего я так всполошилась? Даша права, на войне взрослеют быстро. Может, и я изменилась?" Майка машинально разделась, нырнула под одеяло и призадумалась. И правда, какой она пришла в госпиталь? Балованная папина дочка. Выдумщица и фантазерка. Воображала из себя неизвестно что. На фронт удирала. Подвигов хотела. Героизма. Что ж, хлебнула полной ложкой: дежурства по трое суток подряд, ноющие руки и плечи, постоянный голод и недосып. Детские грезы быстро увяли. Майка поняла, что подвиги становятся подвигами, когда о них пишут в газетах. А пока не написали — это просто работа. Тяжелая, рутинная, каждый день одинаковая. И редко-редко сквозь череду серых дней проглянет ясное солнышко. То книжка интересная попадется, то человек хороший встретится и станет другом. Как Митька или Истратов.

Майке всегда больше нравилось одиночество, чем компании друзей-подружек. А с Женькой было лучше, чем самой с собой. Это, наверное, и есть любовь — вовсе не вечный карнавал, как ей когда-то представлялось.

А как же дальше? Девушка уже повидала, как бывает, когда человека не отпускает война. Как люди кричат во сне, каждую ночь заново проживая один и тот же бой. И как меняются до неузнаваемости. Становятся чужими. А вот у нее — не так.

"Мне страшно повезло! — поняла она. — Женька вырос, стал серьезнее и строже. Но всё-таки — он прежний. И не разучился улыбаться. А ночные кошмары я прогоню, — подумаешь, важное дело! Разве это не счастье, что он есть, а войны больше не будет? И я, наконец, перестану за него бояться?"

Ей вдруг стало легко и спокойно. "Больше... никогда... за него не бояться", — повторила она про себя и провалилась в сон.

Женя, проводив Майку, вернулся незадолго до отбоя. Заяц ткнул его в плечо.

— Свойская девчонка. Молодец, Женька!

— Мотри, парень, — степенно проговорил Жорка. — По своему ль калибру сватаешь? Не из простых она, по всему видать. Мамаша-папаша, туфельки-платьица, кофий-какава. Гляди — сожрут! Мой тебе, Женька, совет: забирай ее от родни подальше!

— Она сама домой не поедет. Отец погиб, а мамаша снова замуж выскочила. Некуда девчонке идти.

Женя отвернулся к стене и на расспросы больше не отвечал.

Ему приснился огромный замок со множеством комнат, вроде тех, какие он видел здесь. Столовая с высоченными потолками и длинный обеденный стол, накрытый белоснежной скатертью. Парадный обед. За столом сидит куча Майкиной родни. Напротив Жени — дама в желтом шелковом халате с кисточками на поясе. Ясно — это Майкина мать. Он смотрел на столовые приборы и не понимал, зачем здесь два ножа и три вилки и что с ними делать. А Майкина родня так и буравила его глазами, будто ждала, когда ж он опростоволосится. "Я всегда говорила, что он ей не пара!" - громко заявила какая-то тетушка.

Женя спохватился: а где же Майка? Без нее в этом гадюшнике совсем несладко. Надо бы ее поискать. Он поднялся, встал из-за стола и толкнул дверь в соседнюю комнату. Пусто. Сверкает чистотой паркет. С окон свисают тяжелые бархатные портьеры Он хотел было повернуть назад, как вдруг заметил в углу здоровенный самолетный винт, весь перемазанный в машинном масле. Парня бросило в пот: а ну как все подумают, что это он принес?! Скажут — убери отсюда эту гадость, она грязная!

Он подобрал винт, удивившись тому, какой он легкий, и спрятал за портьерой. Толкнул следующую дверь, вошел — и там винт! Еще одна комната — и там тоже винт! Ах ты, чёрт!

Сам не понимая, как, Женя снова очутился в столовой.

— Можно подавать горячее! — скомандовала Майкина мать.

Лакей во фраке (вот буржуйство-то!) степенно вошел в столовую, неся на длинном фарфоровом блюде... винт!

Он проснулся, тяжело дыша. Заяц тряс его за плечо.

— Жека, ты чего? Стонешь и вертишься, будто уж на сковородке! Приснилось, что ль, чего?

— Угу. Такая чушь! Будто я у Майкиной родни на смотринах, а в квартире — везде по углам винты! И на обед винт подают! Тьфу, прСпасть!

— А ты наплюй. Нервы ни к черту, вот и снится дерьмо всякое.

— Слышь, Косой, выпить есть?

— А то! — Мишка вытащил из-под матраса фляжку, в которой что-то побулькивало. — Коньячок — первый сорт! Ну, за вас!

Женя приехал через два дня, как и обещал. Майка выскочила, едва увидев его в окошко.

— Ну, привет, цыпленок.

— Же-ень! Я соскучилась!

— И я тоже. А я тебе гостинца привез! Пойдем, покажу.

Ушли в парк. Женя расстегнул планшет и, вынув оттуда невесомый сверток, протянул его Майке.

— Ты платье хотела? Вот, на. Носи на здоровье.

— Ой, Же-е-енька-а-а... Ты меня разбалуешь!

Майка, сгорая от любопытства, развернула тряпочку и прикинула подарок на себя.

Что-то бледно-желтое, с рукавами-крылышками, шелковое, с пуговками у ворота, кружевами и вышитыми цветами. Ой! Это же совсем не платье! Сообразив, что именно получила в подарок, Майка согнулась пополам от безудержного хохота.

— Ха-ха-ха-ха!! Ой! Ой, не могу! Ой, лопну!

— Ты чего, цыпленок?! Тебе плохо?! — забеспокоился Женя.

— Нет, мне... ой, хорошо! — сдавленно выговорила девушка, прислонившись спиной к дереву и обессилено сползая вниз. — Ты только не обижайся... ха-ха-ха!

— Цыпленок, да что ж я тебе такое принес?!

— Я это обязательно надену... правда... Только... ой, ха-ха-ха! Только не на прогу-у-у-улку!

— А почему? Гляди, какое — с кружевами! Будешь совсем как твоя Алёнушка!

— С кру... кружевами, — снова закатилась Майка. — Алёнушка! Ой, не могу-у-у! Это не платье!

— А... что же?

— Ночная сорочка! Только буржуйская! У моей маман таких полный шкаф!

Женя вспыхнул до корней волос.

"Чурбан, болван неотесанный! А этот-то, гусь штабной... тоже хорош! Часы взял да и говорит — продешевил ты, парень! Посмеяться надо мной вздумал! Ну, попадись он мне — я ему устрою!"

Майка вытерла выступившие от смеха слезы, встала на цыпочки и шаловливо чмокнула Женю в щеку.

— Не обижайся. В таком правда по улицам не ходят.

— Да понял я, понял. Ну что, цыпленок? Валерку навестить поедем?

— А который час?

Женя привычно оттянул рукав гимнастерки, еще больше покраснел и смущенно спрятал руку за спину.

— Не знаю.

Веселье тут же испарилось. Стало стыдно: "Ничего для меня не жалеет! Такие часы на сорочку сменял! Он же не знал, что это не платье — откуда ему было знать? Сестры небось при нем не переодевались. Да и откуда у них шелковое белье..."

Она ласково взъерошила Женин затылок.

— Ох ты, горе луковое! Погоди, я придумала! Я мигом!

Майка бурей влетела в комнату, спрятала сорочку под подушку, выдвинула из-под кровати чемоданчик и лихорадочно стала в нем рыться.

"Ну где же он, где! О! Нашла!"

Вытащив из потайного отделения тяжелый серебряный хронометр, подарок Истратова, Майка быстро сунула его в нагрудный карман платья и метнулась к двери.

— Ты чего носишься, как оглашенная? — проворчала сонная Настеныш.

— Потом скажу. Спи, я убежала.

Женя стоял на том же месте. Переминался с ноги на ногу. Курил. Завидев девушку, он торопливо затоптал окурок.

Запыхавшаяся Майка подлетела к нему и потребовала:

— Закрой глаза, протяни руку!

Женя послушно зажмурился. Ему в ладонь легло что-то тяжелое.

— Открывай. Держи, это тебе. Вместо тех.

Женя открыл глаза и изумленно присвистнул. На ладони лежал тяжелый серебряный хронометр с цепочкой и чеканной серебряной крышкой.

— Ого! — он отколупнул крышку. — И со звоном! Ничего себе! У тебя-то откуда?

— Больной подарил, когда выписывался. А мне куда? Не дамская это вещь. Разве что в сумочку положить — от хулиганов отбиваться.

— Ничего себе! — повторил Женя.

— Помнишь, я тебе писала — Истратов, который Герой? Ни до, ни после у нас Героев не было. У него сестренка в Свердловске, он карточку показывал. Мы с ней похожи. Дежурить было некому, вот меня к нему и назначили. Ранение тяжелое, впридачу морфин не действовал. Ужас! Все девчонки от него волком выли. А я... Ну, сам знаешь, как я умею. Я ему помогла. Вот, оставил на память.

— Правда, — Женя обнял Майку. — Спасибо, цыпленок. Ну, поехали?

— Папины "коллеги" не помогут

— Здорово, земляк. И ты, стрекоза, здравствуй.

Валерка был уже слегка навеселе и выглядел несколько лучше, чем накануне. Хотя бы побрился и умылся.

— Как рука? — тут же спросила Майка.

— Да что с ней станется, — отмахнулся Валерка. — Потом поглядишь. Айда, ребята. Я тут одно местечко раскопал, ни одна собака не найдет.

Он ловко огибал поваленные стволы, перепрыгивал через траншеи, перебирался через обломки кирпичных стен. Женя легко поспевал за приятелем, а Майка, не привыкшая бегать по пересеченной местности, быстро начала отставать.

— Цыпленок! Ты где? Цып-цып-цып-цып-цып! — весело окликнул Женя.

— Уфф... нам долго еще, а? — жалобно спросила она, вытирая пот.

Валерка нетерпеливо оглянулся.

"Сейчас скажет — на черта мы девчонку с собой потащили!" — вдруг подумалось Майке. Мысль показалась настолько нелепой, что девушка тихо рассмеялась.

— Ничего себе у летчиков физподготовка! — выдохнула она, догоняя ребят. — Мне так слабС!

— А в авиацию хилых не берут! — Женя легко поднял ее и поставил на какой-то выступ. — У нас в училище знаешь какой порядок был? Перед входом в столовую гимнастический конь стоял. Начальник так приказал: кто не перепрыгнет — в столовую не пойдет. А

жрать-то охота! Так-то, цыпленок!

Валерка поглядел на взмокшую Майку с неожиданным сочувствием.

— Уморилась, птаха? Да уже почти пришли! Во, дуйте сюда.

Он раздвинул ветви сирени и скрылся в листве. Девушка поспешила следом. Дверь была сорвана с петель и валялась на земле, прячась в мелких незабудках. Под ногами хрустело битое стекло, кое-где попадались осколки витражей, и Майка удивилась себе: до войны она непременно подняла бы и сохранила на память несколько таких цветных стеклышек, а сейчас равнодушно давит их сапогами. В оконные рамы нахально лезла цветущая сирень — Майка никогда раньше такой не видела. Крупные розоватые и бледно-желтые грозди пахли почти как мамины духи, которые в детстве строго-настрого запрещалось трогать.

Похоже, раньше здесь было какое-то кафе или бар — сохранились привинченная к полу металлическая стойка и остатки столов и стульев. Компания устроилась на стойке. "Как на насесте, — подумала Майка. — Что-то у меня какие-то куриные мысли появляются... Цыплячьи".

— Теперь давай руку.

— Ох, и репей же ты, — поморщился Валерка. — Я-то надеялся, забудешь...

— Еще чего! — дернула плечом Майка. — За такое "забудешь" под трибунал пойти можно! Жень, плесни-ка!

Она привычно протерла руки спиртом и принялась разматывать бинт.

— Всё хорошо, — удовлетворенно кивнула девушка, — почти зажило. Сейчас чистую повязку наложу, и дня три с ней походи, не снимай. Это на всякий случай, чтобы не содрал ненароком и никакая инфекция не попала.

— Да ладно, уймись, птаха. Зараза к заразе не прилипает.

Майка закончила перевязку. Подняла глаза на богатыря:

— Всё будет хорошо. Вот увидишь.

— Ты ее слушай, — поддакнул Женя. — Она колдунья, все знает!

На лице Валерки появилось какое-то странное выражение — вроде ласковой печали. Он посмотрел на девушку, как на несмышленого ребенка, который гордо дарит взрослому собственноручно нарисованную картинку. Руки в краске, щеки в краске, на листе намалевано непонятно что, но не обижать же малыша...

— Ну, спасибо на добром слове. Налей-ка, землячок.

Женька отвинтил колпачок от походной фляжки, плеснул туда спирта.

— Цыпленок, тебе не надо. На вот лучше, поклюй, — он вручил ей плитку американского шоколада. Майка отломила кусочек и засунула за щеку, как конфету. Вкусно!