Звёзды были повсюду, сверкая даже во тьме внутренним, тёплым, чарующим светом, вселяя надежду и веру: они победят. Они обязательно победят эту тьму!..
И даже бывший виночерпий ванакта, сам не раз травивший людей и ненавидящий спасавшего его Нарсеса, поверил в чудо...
Глава 8
Привычно скрипели колёса повозки, потяжелевшей ровно на одного человека. Конхобар предпочитал большую часть времени храпеть и, изредка просыпаясь, жутко рыгать. Олаф, всякого повидавший на своём веку, сам выпивший не одно озеро пива, терзался в догадках: сколько же можно?! Рагмар ожидал, когда герой Альбы проснётся, чтобы подробнее расспросить об Анку и прочих духах конхобарова народа. Везучий удивлялся, откуда такой жгучий интерес у зеленокожего? Последний, однако, не мог ничего вразумительного ответить. Говорил, мол, не хватает у него знания человеческого языка, чтоб объяснить. Командир махнул рукой. Пусть его! Лишь бы орк не позабыл о ратных делах, как Ричард, в погоне за знаниями.
Кстати, о Магусе. Он пришёл в себя после боя с Дельбрюком — во всяком случае, физически. Что до состояния его духа...В глазах мага чернела пустота тьмы (или, быть может, тьма пустоты?..), а на все расспросы товарищей по оружию он лишь пожимал плечами. Даже книгу любимую — и ту в руки не брал. Олаф более всего беспокоился о своём друге. Да-да, наверное, Ричард был единственным человеком, которого Везучий считал другом — и который дожил до сего дня.
Повозка поднялась в гору. Приложив ладонь ко лбу, Олаф сумел разглядеть в лучах полуденного солнца располагавшуюся в низине деревушку...Вот именно, что располагавшуюся — когда-то...
Ошмётки чёрного дыма, поднимавшиеся над головёшками — вот и всё, что осталось от селения. Никого в живых там не осталось: уж Олаф-то знал, как орудуют наёмники...
* * *
Он был неприметным парнем в их деревне — неприметным потому, что совершенно обычным. Так же играл в шары и бабки, кольца и "сбегай-за-горизонт". Эдвин пользовался вниманием среди девочек своими белокурыми волосами, Эдмунд — хорошим голосом, Бьярни мог поднять высоко над землёй громадный булыжник, а Лейф мог переплыть реку. Вдоль. А Олаф был таким, как все остальные. Может быть, чуть более сметливым и чуть менее наглым, чем все остальные, а потому предпочитал помалкивать да слушать. Когда подрос, помогал отцу в кузнице. Нет, силачом он оттого не стал, но крепкий кулак потом не раз выручал из самых разных передряг. Там же Олаф хорошо узнал свойства металлов, способы ковки и достоинства самого разного оружия. Нет, обычный сельский кузнец вряд ли хотя бы раз в полгода занимался оружием, но их деревня была особой. Он располагалась на самой границе между Глоркастером и Лефером, а потому кто не был здесь вооружён — тот уже не был. Просто, не правда ли?
День проходил за днём, неделя за неделей, и даже, со временем, — год за годом. Олаф многому научился. И даже, кажется, ему здесь, дома, очень нравилось. Все ребята деревни, чуть им исполнялось лет десять, мечтали отправиться "в большой мир". Собираясь вечерами около костра, они делились между собой мечтами и надеждами. Кто-то говорил, что станет правителем города, а может, целых двух! Кто-то мечтал о полном золотых монет котелке — там, точно-точно, могли поместиться все богатства мира! Кто-то видел себя рыцарем, и чтоб непременно на белом коне (потому что герои всегда на белых конях), и чтоб — взаправду! — верные вассалы за спиной, а впереди вражье воинство, трусливое и подлое. Что враг должен быть труслив, а душонка его с червоточинкой, уверены были все ребята деревни как один.
И только Олаф видел себя Олафом, тем, кто он есть сейчас. Иного он не желал. Ему трудно было складывать мысли свои в слова, и никак не удавалось объяснить, почему ему кажется это правильным. Кажется — и всё.
Время проходило. Вот они уже стали совсем-совсем старыми: ребятам стукнуло кому шестнадцать, а кому и все семнадцать! Многим только эту "старость" и довелось повидать...
Прежние годы выдались на редкость мирными. Вообще, конечно, Двенадцать городов редко воевали (не считать же войной набег десятка-другого воинов на пограничную деревню?), всё больше почитая торговлю. Но той зимой Лорд Глоркастер какой-то-там-по-счету потребовал не распространять на его подданных новые пошлины на провоз зерна. Глоркастерская пшеница славилась по всему Двенадцатиградью, и была одним из средств к существованию подданных Лорда. Городской совет не желал давать кому-либо таких привилегий, а значит, наносил ущерб кошелькам соседей. Бароны, пораскинув в уме, сравнивая затраты на крестьянские рты и потери от пошлин, решили воевать. Оно завсегда так повелось в Двенадцатиградье: прашвая, что знатному дороже, деньги или люди, ты уже заранее знал ответ.
Война в деревню пришла вместе с отрядом леферских наёмников. Ребята — хотя, наверное, их уже стоило называть парнями — все как один записались в роту. Все, кроме одного — Олафа. Он был вполне доволен жизнью, а уж сколько наёмники заплатили за простую кузнечную работу! Именно к нему — изо всех мужчин деревни — командир отряда сам пришёл, предлагая записаться, повидать мир. Олаф спокойно выслушал увещания, пожал плечами и вернулся к работе. Командир лишь развёл руками, впервые в своей жизни встретив деревенского парня, не желавшего вступить в отряд наёмников. Слава! Богатство! Девушки! Приключения! Кто мог устоять?
Оказалось, что один всё-таки смог.
Наёмники — с ребятами — ушли. Памятуя о прошлых войнах, родители ожидали возвращения детей в самом скором времени. Ну обменяются ударом-другим власть имеющие, обменяются, да и вернут парней. И хотя Олафа Везучим назовут много позже, в тот день он заложил основу своей репутации. Глоркастерцы встретили наёмников в двух днях пути от селения. Мощный конный кулак раскатал пехтуру, как валун, покатившийся с вершины горы, — эдельвейсы у её подножия.
Известие о гибели детей и братьев пришло в деревню вместе с баронской конницей. Они, совсем как наёмники за четыре дня до того, охотно пользовались услугами Олафа. И даже, в знак признательности, не оставили на постой в его доме воинов. Хотя даже в жилище деревенского старосты расположили трёх людей, правда, рыцарей.
А после заката по деревне пронёсся крик...Одна из местных девушек едва сумела убежать от "благодарного" глоркастерца. За нею погнались сотоварищи обидевшегося на столь прыткую селянку воина. Хохоча и путаясь в собственных ногах — водопады выпитого эля и наливки давали о себе знать — они гнались за девушкой до дома кузнеца. Олаф впустил Изольду, схватившуюся за его плечи и рыдавшую. Глоркастерцы, улюлюкая, рассказывали, что сделают с "непослушной девчонкой". Один из них упал прямо на пороге, а его сотоварищи разразились громоподобным смехом.
— Ха! Смотри! Деревенщина стоит! Хо! Рожа-то, рожа! Совсем как у молокососов, которых мы недавно прирезали! Ох как они вопили! Ох как вопили! — глоркастерец разразился пьяным, булькающим смехом.
Кровавым смехом. Кузнец не был бы кузнецом, если бы не держал у самого порога какую-нибудь железку. Прекрасно понимая, что делает, Олаф спокойно взял приставленную к стене кочергу. Конец её был заострён и наточен до блеска — Олаф тренировался в заточке на этой штуковине. Ведь на мечечто тренироваться? Это же легко! А настоящий мастер...Точнее, тот, кто хочет стать таковым — всегда ищет трудности, которые сумеет преодолеть.
Один удар — прямо в шею. Алой улыбкой растеклась кровь глокастерца. Товарищи его застыли в изумлении. Хмель выходил из их душ, но выходил медленно. Бравые вояки не думали, что кто-то из деревенщин вздумает сопротивляться. Но Олаф никогда в жизни не дал в обиду Изольду, которая так мягко целуется в День встречи весны!
Ещё один удар. И ещё. И ещё. Четверо глокастерцев устремились на тот свет, улыбнувшись навечно кровью.
После Олаф много раз слышал, что после первого убийства человека терзают страдания и боль, возможно, много большие, чем "новичок" принёс своей жертве. Названный позже Везучим лишь пожимал плечами при этих рассказах. Враг пришёл. Враг угрожал. Он уничтожил опасность. Наказал обидчиков. Предотвратил насилие. Отчего быть здесь боли? Олаф знал, что в тот раз сражался за правое дело.
Несколько мгновений требовалось на принятие решения о том, что же делать дальше. Бежать? Но тогда деревню всё равно уничтожат, дабы преподать урок соседям. Броситься в одиночку на глоркастерцев, размахивая кочергой? Или...
Олаф вышел из своего дома и пришёл на Главное место — поляну в самом центре деревни. Здесь же стоял набат: шест, к верху которого была прибита металлическая пластина. Здесь же лежал молот, которым следовало в набат ударить, что Олаф и сделал. Деревенские высыпали на площадь. Глоркастерцы, туго соображая, что происходит, медлили. Олафу хватило нескольких коротких фраз, чтоб рассказать о произошедшем. А уж когда он бросил в лицо вышедшему из дома старосты командира вражьего отряда — бросил имена ребят...
...Лейфа, переплывавшего в мгновение ока все окрестные реки...
...Эдмунда, что так красиво пел...
...Бьярни, усаживавшего девушек на плечи и расхаживавшего по деревне под радостный визг пассажирок...
И добавил: "Убил!", — тогда и народ поднялся. Олаф многие годы спустя мог вызвать в памяти картины тех предрассветных часов. Но зачем? Он и так много крови и убийств повидал, да и сам тому способствовал, на своём веку. Все последующие практически слились в одну. Но ту, первую свою настоящую битву, он помнил — но не вспоминал. Просто помнил, храня глубоко-глубоко в своём сердце. И даже под пытками не пожелал бы отдать те воспоминания...
Тот рассвет выдался кроваво-красным, и в кои-то веки небо и земля обрели один цвет. Глокастерцы, те, кто не стал сопротивляться обезумевшей, разъярённой толпе людей, потерявших самых близких и родных, сидели связанные на той самой "площади". Рядом валялись связанные — смертью, чтоб наверняка — их товарищи.
Олаф возвышался надо всем этим, и ни капли страдания или сострадания не было в его глазах. Только отражались в зрачках трупы. В то утро он решил покинуть деревню, он, отомстивший за гибель своих ребят, с одной-единственной кочергой поднявший на бой безоружных людей — людей, что перебили бывалых вояк. В то утро судьба в первый раз подарила ему "везение". В то утро он узнал, что все друзья его погибли. В то утро он узнал, что единственный из товарищей своих выжил.
В то утро...В первый раз...Первый — но отнюдь не последний...
Он стал воином, совершенно того не желая. И выжил, совсем на то не надеясь. В то утро. Первое — но не последнее...
* * *
Очередное "напоминание" Конхобара о выпитом прервало воспоминания Олафа. Везучий передёрнул плечами и подстегнул бедных лошадей. Те уже едва-едва передвигали ноги, ожидая отдыхая и хорошенькой порции овса. Командир всё разраставшегося отряда (какой успех! за один день — на треть! то ли ещё будет!) проникся состраданием к бедным животным: в сожжённой деревне вряд ли для них найдётся достойная еда.
Рагмар нахмурился. Ноздри его, и без того гигантские, раздулись до невероятных размеров, а глаза, наоборот, сузились.
— Вождь, — вполголоса рыкнул орк. — Вождь, я пойду на разведку.
Олаф кивнул, одобряя решение зеленокожего. Так и повозка полегчает, и обстановку разузнают. Везучий и сам хотел попросить орка изучить местность: вдруг поблизости ещё бродят те добряки, дотла спалившие деревню?
В отличие от стародавних времён, сердце Везучего уже не сжималось при виде сожжённого селения. Каждый раз он боялся, что то будет его родное селение. Но со временем привык. Сердце за годы покрылось толстым слоем каменного жира — того самого жира, который не от еды появляется, но от крови...Да и сам Олаф нередко участвовал в поход, который заканчивался на руинах поселения. Но, видят боги, ни разу не брал факел в руки и не поджигал. Это было бы выше его сил. Товарищи же по оружию никогда не требовали этого. Знали. Двенадцатиградье было некоей большой деревней, в которой все мало-мальски интересные люди (и нелюди) оказывались на виду. Пара лет — и вот о тебе слагают легенды, а твоим привычкам подражают. Хорошо, подражают в основным вредным, но да что с того? Олаф же считался довольно-таки известной личностью среди наёмников. И, самое главное, известной как в плохом, так и в хорошем смысле — прозвище его отражало оба этих смыслах, что также считалось редкостью. Точнее, это являлось уникальностью — более никто из наёмников не звался и друзьями, и недругами одинаково. Везучий же...В общем, Везучий был именно таким. Везучим. Очень. Слишком...
Конхобар снова рыгнул и перевалился на другой бок. Олаф, прежде сталкивавшийся с альбианцем только в бою и на пиру, не ожидал такого вот "мирного времяпрепровождения". В голову закралась шальная мысль: а что, если поведать о такой вот стороне Конхобара его соотечественникам-филидам? Такой интересный штришок к портрету великого героя.
Ветер переменился, и дым потянул разлапистые объятия к повозке. Оттуда, с холма, доносилось глухое карканье: падальщики водили черные хороводы вокруг руин изобилия. Олаф сжал губы. Он видел — а часто и сам тому способствовал — сотни таких деревень, вставших на пути войны. Все они были столь схожи между собой, что казались отражениями в воде той, родной деревни... Везучий просыпался в холодном поту, боясь, что их отряд окружит его родное селение. И хоть за годы память притупилась, а сотни и сотни похожих друг на друга деревень промчались сквозь жизнь Олафа, он вспоминал родину. На самой окраине, у подножия холма, стояла кузница, на пятачке сходок перевались с боку на бок гуси, свиньи старины Хэма валялись в луже, ловя солнечные зайчики. А со всех сторон слеталось наемное воронье.
Рагмар скрылся в колосьях пшеницы. Жито нынче уродилось славное, на редкость высокое и золотистое. То-то приволье будет птицам после молотьбы: сколько зернышек им удастся подхватить! Скотине же будет корма на зиму окажется вдосталь, знай только себе уплетай солому вдосталь.
* * *
Везучий вспомнил, как вся деревня выходила на страду, а он под вечер точил серпы. Кузнец обменивался с ним скупыми фразами. Мастер Вит славился своим немногословием или даже малословием. Да, точно, количество слов, им произносимых, могло сравниться с чьим-нибудь молчанием. Вместо уст говорили его руки. Мозолистые, в ожогах, крепкие руки: по молодости Вит любил гнуть ими подковы, сворачивая в затейливые узоры, а потом успокоился, стал беречь силы на настоящее дело. А тем более к чему портить хорошую работу? Став деревенским кузнецом, он лишь изредка давал волю силе. Как-то раз, поссорившись с деревенским старостой, наговорив лишнего, Вит ходил из угла в угол кузницы. Путь ему преграждали бесчисленные инструменты и заготовки. Заложив руки за спину, мастер бубнил под нос самые черные ругательства и обещал призвать на голову старосты проклятье Горнего духа. И вот, выпалив очередную тираду , уйдя в себя, Вит споткнулся и, ругаясь на чем свет стоит, упал. Бросившегося было к нему Олафа он остановил кивком головы: мол, не мешай, сам справлюсь. И точно, Вит прыжком поднялся с пола и подхватил лом, виновника падения. С торжествующим выражением лица мастер схватил инструмент за концы и напряг руки. Жилы вздулись, кузнец засопел — и металл поддался, складываясь в баранку. Вит, ухмыльнувшись, через мгновение вернул "баранке" былой облик. И еще раз. И снова. В какой-то момент металл не выдержал, и "тесто" развалилось на части. Зато мастер был доволен как медведь, набредший на покинутое коричневой стражей дупло с медом. Кузница вновь наполнилась звоном металла...
