Узкие врата

Алан твердо знал, что не должен терять сознания. Что от того, потеряет он сознание или нет, зависит очень многое, почти все. И поэтому он шел, мерно считая про себя шаги — три тысячи сто восемьдесят пять... Три тысячи сто восемьдесят шесть... И сбивался, и начинал считать сначала, почему-то не с единицы, а с тысячи. И повторял про себя, уже не слишком хорошо понимая значение слов, стихи — вчерашние, еще не записанные, те, что ложились под ритм шагов по трассе, под ритм гулкого колокола горя, бившего и бившего в голове... Звонившего по Годефрею. А теперь, пожалуй, и по мне самому.

Я очень хочу дойти. Пусть я дойду, пожалуйста. Пусть я дойду.

Отважным — дары, боязливым — страх,

Ты знаешь, так было всегда.

Так белым пламенем в небесах

От века горит звезда,

И в вечном свете ее огня

Уходит вечность от нас,

За мигом миг, и день ото дня

Смотри, сгорает она,

И в листьях зеленых придет весна

Цвести, как и дСлжно ей,

Пора рассвета и дней без сна

И светлых кратких ночей,

А ты не боялся еще ничего

В мире легенд и дней,

Кроме тени черной,

Надежды мертвой

Да, может, смерти моей,

Но я скажу лишь одно — забудь

Сомненья, тени и сны,

Все дни сгорят, уступая путь

Дню Господней войны,

Никто не вынесет на руках

Другого из пламени лет,

Отважным — дары, боязливым — страх,

Но светлому — только свет.

Тысяча один. Тысяча два. Тысяча три. Тысяча четыре... шага...

И только к вечеру, когда закатное солнце начало просверкивать сквозь листву за спиной безмятежным алым золотом, Алан окончательно понял, что не знает, куда идти.

Когда они лезли на очередной склон, Алан не смог удержаться за корень левой рукой — и поехал вниз, как-то блаженно закрыв глаза, будто решив прекратить бороться со стихией, тихо сползти в овраг и умереть. Артур удержал его, вцепившись ему в воротник обеими руками; но тот был уже совсем плох. Выдохнул, сплюнув полурастворившийся во рту кусок сахара, и сказал чуть слышно (голос толчками, как пульсация крови, проталкивался сквозь розовый туман):

— Не... надо.

— Ну же, давай. Нам надо идти.

— Н...нет.

— Почему? Что ты городишь?

— Я н..не знаю, куда. Мы заблу...

И еще через полсекунды, с придыханием:

— ...дились.

И еще через пару секунд, откидываясь и становясь вдвое тяжелее:

— И я, кажется, помираю.

Артур, чувствуя, как к глазам приливают горячие злые слезы безнадеги, сильно прикусил губу, чтобы не закричать на раненого.

— Вот что, — выговорил он через несколько минут, заставив себя успокоиться. — Тогда ты сиди здесь. Я постараюсь сориентироваться и вернусь с подмогой. Найду какое-нибудь жилье.

Алан безучастно молчал. По виску его стекала струйка пота. На шее сильно билась толстая жилка.

— И ничего ты не помираешь! — не выдержав наконец, в голос завопил Артур, цепляясь за корень — Алан был его все-таки тяжелее, и начал теперь оползать вниз по склону по скользким буковым листьям, и мальчик не мог так просто его удерживать. — Попробуй только... только помри! Это же я из-за тебя... Тебе поверил... про короля!..

На этом слове — неужели подействовало? — Алан разлепил веки. Даже губы его шевельнулись — на лице бледном, как у покойника, с ввалившимися щеками, и светлые волосы слиплись противными прядками... Но сказать он ничего не успел. Потому что на обоих путников упала большая черная тень.

Что-то в ней было неправильное, в этой длинной, но невысокой тени, упавшей сзади; Артур был повернут к ней спиной, и только резко обернувшись — не успел даже увидеть, как изумленно расширились Алановы зрачки — понял, что это за странность. Это был не человек. Это была очень большая собака.

...Собака, вроде овчарки, только куда здоровее, с острой волчьей мордой. Стоит, опираясь передними лапами на круглый валун, и смотрит. Похожая по стати и по черной — против света очень черной — масти на ту большую оскаленную тварь, которая напала на Артура тогда возле детской больницы.

Но теперь она была куда ближе, почти что за плечами. И именно сейчас, когда мы так слабы.

Но Артур вспомнил — только бы успеть — и глаза его, светлые, как сталь, сузились от жестокой радости. Пистолет. Даже два заряженных пистолета, которые они так и не успели выкинуть, теперь лежали на дне клетчатого рюкзачка. И рука у Артура бы не дрогнула теперь пристрелить любую собаку на свете, потому что он был уже не прежний Артур, нет, другой, тот, кто не далее чем вчера пристрелил человека. Одна незадача — пистолеты лежали в бойскаутском рюкзачке, а рюкзачок трепыхался за спиной у Алана, опрокинутого в неудобной позе.

Артур все же рванулся, силясь перевернуть товарища, вдруг все же успею, одним движением расстегнуть молнию... Но Алан, чьи зрачки так расширились при виде собаки, покачал головой, словно не веря своим глазам — даже сквозь кровавую дымку, делавшуюся все гуще, он узнал, и не мог не понять, что это их спасение.

— Фили...мон.

Пес, прядая седыми ушами, несколько раз неторопливо — он все и всегда делал обстоятельно — махнул в знак узнавания толстым палкообразным хвостом.

...Оказалось, что они и в самом деле уже неподалеку. Неподалеку от дома Стефана, недалеко от конца похода, от исцеления, от самого конца. Где можно упасть и тихо умереть, успев увидеть, что ты сделал все, что мог. Алан так и собирался сделать, меряя шаги — тысяча двадцать два, тысяча двадцать три — и стараясь не выпускать в мгновенно накатившихся сумерках из виду Филимонову сумеречную, черную спину, мелькавшую меж деревьев. Впрочем, старый пес был умница, и когда люди совсем уж отставали, он покорно ожидал их, останавливаясь или даже возвращаясь на несколько шагов назад, чтобы узнать, все ли в порядке. Глаза его в темноте поблескивали — большие, как у человека, темно-карие; особенно Филимона Цезаря волновал Алан — он то и дело порывался упасть, брел, спотыкаясь о корни. От этого человека пахло смертью... но не очень сильно, сэр Стефан отгонял запах смерти от людей, пахнувших куда сильнее. Филимона не так-то легко было обмануть этим запахом, раньше он безошибочно означал одно, но теперь все не так, теперь запах сэра Стефана, хозяина, властно пропитывал эту округу, и все иные запахи были куда слабей.

Алан и сам с невозможной надеждой — или это было желание и память стонущего тела — рвался вперед, делая — тысяча двести пять — очередной шаг, думал — не разумом, а всем своим существом — о мятном чае, о жилистых длиннопалых руках, горячих и сильных, о том, что Стефан спасет их обоих. Что он сможет обо всем позаботиться... Надо только дойти. Еще совсем немного. И тогда можно наконец позволить себе...

...Потерять сознание. Что и сделал Алан на Стефановом пороге, даже не постучав — просто всем телом наваливаясь на всегда открытую ("Заходите! Я дома") дверь, и падая сначала на колени, а потом — вперед, лицом вниз, на благодатный, мягкий деревянный пол. Вот, Стефан, мы все сделали, я привел его, хотел сказать он — но не смог, только и успев увидеть в круге золотого света керосиновой лампы, как вскакивает длинный, светлый, сероволосый человек, опрокидывая табуретку, и летят на пол, кружась, белые листы — какие-то бумаги, которые он писал... Или читал...

Артур попытался удержать падающего за плечи, но не смог. Да уже и не надо было — Стефан подхватил его в падении легко, как высохшего старичка или подростка, и перед тем, как опустить на длинные полати у стены, прижал на миг к себе — прижал, как спящего сына, как раненого сына, все-таки вернувшегося с войны живым. И только после этого обернулся к Артуру, привалившемуся виском к дверному косяку — он был все еще снаружи, все еще на крыльце, и на фоне темного леса слабо светился овал очень усталого, очень юного лица.

Несколько секунд — очень длинных, очень прозрачных, когда человек слышит все — как потрескивает огонек в керосиновой лампе, как дышит за спиной холодный вечерний лес, как с тихим шорохом бежит по жилам быстрая кровь — Стефан смотрел ему в лицо. Потом шагнул вперед — и медленно, но с юношеским, пажеским изяществом преклонил перед мальчиком правое колено.

— Добро пожаловать, сир.

...Филимон просунул в дверь свою длинную умную морду. Посмотрел на коленопреклоненного Стефана. Посмотрел — снизу вверх — на гостя, которого привел. И вдруг начал бесцеремонно и шумно чесать ухо задней лапой, усевшись прямо на пороге.

Глава 11. Арт.

...На пороге лежал длинный, бело-золотой солнечный луч. В солнечном луче, пригревшись, сидела, чуть шевеля крыльями, недавно проснувшаяся весенняя бабочка. Если бы какому-нибудь герольду вздумалось описывать ее крылья, то это прозвучало бы как "тенне три шеврона данцетти траур". То есть — на оранжевом поле три черных зубчатых линии, выгнутых в форме прямого угла.

Но старику и юноше, сидевшим за столом, как ни жаль, сейчас было мало дела до бабочки с геральдическими крыльями. Они, опираясь локтями о крышку стола под полотняной скатертью, сидели согнувшись и внимательно слушали. Радиоприемник — старого образца, просто вымерший динозавр для сто тридцать седьмого года Реформации — поскрипывал, выдавая череду помех за чередой, но все же работал исправно, пил силу батареек, в обмен звучным женским голосом изливая информацию. Дикторша где-то далеко-далеко за горами говорила по-романски, и штормовые моря радиоволн носили кораблик ее голоса, то и дело исчезающий в их бурном реве.

— Величайшее за всю историю человечества землетрясение... Три четверти промышленных городов Романии, таких, как... Невосполнимые утраты. Миротворческие войска занимаются эвакуацией раненых в убежища, возведенные в Корбиерских горах... К счастью для всего христианского мира, Святой Отец, глава Вселенской Ортодоксальной Церкви...

Шум усилился, прервался какой-то песенкой вроде колыбельной, от которой юношу пробрала внезапная дрожь. Старик — или он только казался стариком из-за пегой седины волос, а на самом деле был старше юноши всего-то лет на пятнадцать — покрутил колесико, тщетно стараясь поймать упущенную волну. Но не получилось, на смену ей пришел новый голос — мужской, очень бодрый, говорящий по-англски.

— Интернациональная Служба Связи сообщает, что генеральный секретарь ООН, менхерр Отон фан Зульцбах, всецело поддерживает миротворческие действия Святого Престола. Очередное подразделение миротворческих войск было отправлено на территорию суверенного государства Луанда, где, как известно, население упорно продолжает придерживаться языческого культа... В результате столкновения группы боевиков...

Седоволосый только махнул рукой. Лицо его казалось очень усталым, как у того, кто давно не спал досыта.

— Ладно, Арти, это мы уже знаем. Выключай. Хватит с нас на сегодня.

Юноша послушно повернул колесико до щелчка. Резко встал, сжав кулаки так, что пальцы хрустнули.

Было юноше лет пятнадцать, и его можно бы назвать красивым — если бы не тревога, не упрямый молодой гнев, слегка искажавший благородные, хоть и не совсем правильные черты. Стройный, но, судя по движениям, довольно сильный и ловкий для своих лет, с прямыми русыми волосами, стрижеными по мочки ушей — таким он вырос, Арт, и Стефан отлично представлял, какие еще изменения коснутся его молодого лица. То есть — как он будет выглядеть по прошествии еще какого-то времени.

Похож на своих предков, с печальной и тревожной любовью подумал Стефан — подумал неожиданно для себя, потому что никогда не видел никого из предков своего короля.

— Отец Стефан! Сколько же можно... какого Нижнего мы тут сидим?.. Я не...

— Успокойтесь, мой сир, — негромко произнес старший из собеседников, и бровью не поведя на этот отчаянный выкрик. — Вот, снята шестая печать. Теперь уже скоро.

Он переключался в своих обращениях — то "сир", а то "Арти" или даже "мальчик мой" — будто бы произвольно, по какому-то странному, только ему известному принципу. И Артура это давно уже не удивляло.

— Но каким образом?.. — Юноша, горячась, выскочил из-за стола, едва не опрокинув табуретку, и забегал по крохотной комнате, как молодой зверь по тесному вольеру в зоопарке. — Это же просто смешно! Миротворческие силы! Землетрясения! Едва ли не ядерная война приближается! А мы? На что мы надеемся? Какие там "оставшиеся верные" — мы с тобою не более, чем два жалких дурака, и ты еще зачем-то учишь меня фехтовать! Ха! На деревянных мечах! На что мы рассчитываем, ты мне можешь ответить?

— На Господа, — просто и строго отвечал Стефан, слегка хмурясь. — Я сказал, что ваше время еще не пришло, сир. Потому что еще не сняты все печати, еще не трубили трубы. Когда это случится, вы поймете, для чего я вас готовил.

— Секретное оружие, — горько усмехнулся юноша, роняя воздетые руки. Серые глаза его в самом деле были очень грустны.

— Вроде того, — кивнул Стефан без улыбки, опуская антенну радиоприемника. — А сейчас, Арти, вместо того, чтобы устраивать мальчишеские скандалы, скажи-ка мне лучше — ты заучил тот раздел травника, что я тебе вечером указал?

— Нет, — слегка смущенно отозвался Артур, из бунтовщика становясь обратно юным учеником. — Ну, я... просто не успел. Я сделаю после обеда...

— Что значит — не успел?

— Я... фехтовал.

— Это не оправдание. Фехтовали мы с тобой на рассвете, а у тебя было свободное время после завтрака.

— Нет же, я потом еще один фехтовал... Ну, с чучелом.

— Король не должен лгать, — высказался Стефан ненавязчиво, выкладывая на стол несколько книг из сундука. — Христианский — в особенности.

Арти покраснел. Чтобы скрыть смущение, независимо скрестил руки на груди.

— Ну, хитрый Мерлин... Я же не лгу. Я действительно фехтовал, только недолго. А потом... Ну, чего ж ты и спрашивешь, если сам знаешь?..

— Ты слишком много времени уделяешь истории и плаванию, — заметил Стефан, бегло просматривая какие-то записи на полях. — И слишком мало — латыни и медицине.

— Латынь! — фыркнул Арти, морща нос и шугая с порога двухцветную бабочку. — Латынь — это же мертвый язык. Кому он нужен? Ладно там — англский, романский, даже тевтонский, но латынь!.. Я вообще не понимаю, зачем мы ее учим... Подумаешь, magister narrat cur Graeci decem annos Trojam expugnavissent...

— Expugnav?rint, — невозмутимо поправил Стефан. — Откуда здесь Plusquamperfectum, если в главном предложении — глагол в настоящем времени? Вот если бы было не narrat, а narr?vit — ?огда правильно...

— Ладно, — сдался наконец Артур, плюхаясь на крыльцо и протягивая руку к порхающей вокруг настойчивой бабочке. — Хорошо. Ты победил. Сейчас будет латынь, договорились. Только после этого уж — лошадь, ладно? Я даже сам в деревню сбегаю...

Лошадь — светло-серый пятилеток-андалузец с отличной родословной, подарок одного из вылеченных Стефаном людей — стояла в деревенской конюшне, за ней присматривал один из самых верных друзей Стефана, дед Йакоб. Артуру, известному всем как Стефанов воспитанник (некоторые сплетничали — незаконный сын, но сплетничать людям не запретишь, об этом еще сам Ланселот некогда говорил) очень по душе была выездка, чего не скажешь о латыни. Или о гербализме.