Рука крепко сжалась, чуть не сломав ей пальцы. Сакуль поморщилась.
— Извините, миледи. Но последние слова не были вашими.
Она поразмыслила и кивнула: — Мы снимся ей. Мы в ее грезах и она пытается нас понять. Чужаки в черепе. Здесь, Рансепт, наши слова могут быть ее мыслями. Здесь мы в опасности потеряться или потерять себя.
— Да, миледи. Думаю, вы правы, я уже такое ощущал. Пора уходить.
Она вырвала руку. Ей уже не нужно покровительственное пожатие, она может видеть тоннель до дальнего конца, видеть и выход. Однако глаза остаются сомкнутыми. — Скажите, — произнесла она, — у ведьмы есть имя?
— На языке Бегущих-за-Псами она зовется Бёрн. Она грезит, чтобы мы могли жить. Все мы: Тисте, Бегущие, Джагуты, Тел Акаи, даже Форулканы. Она спит, чтобы дать нам свободу.
Пока Рансепт говорил, она начала шагать вперед, слыша его поблизости, но при последних словах замерла. — Скажите, вы приносите ей что-то?
Дыхание его стало чуть грубее. — Тогда я стал бы отрицателем, миледи.
Сакуль вдруг подумала: а он ли это шевелится? Он ведь стоит рядом с ведьмой... Она коснулась кошеля на поясе, развязала тесемку.
— Осторожнее, — сказал Рансепт и она поняла, что он ее видит — каким-то образом. "Нет, не "каким-то". Он видит потому, что верит. В этом храме Рансепт поклоняется. Да, он решил привести меня сюда. Должны быть другие пути, другие проходы. Но он привел меня сюда".
Она вынула камешек памяти, найденный на берегу Дорсан Рил. "Для брата, потерянного на войне".
— Миледи. Сакуль Анкаду. Умоляю вас. Это не должно быть беззаботным жестом. Вы свяжете Мать Тьму со Спящей Богиней Бегущих-за-Псами?
Дыхание ее пресеклось. — Я не из высшей знати, кастелян. Я не жрица.
— Веруете ли вы в Мать Тьму? Нет, не отвечайте. Если да, вы обязательно свяжете двух женщин. И более того — свяжете отрицателей и Тисте. Нет места более святого, но храм потерян для отрицателей. Один я знаю о нем. Понимаете?
— А вы полны тайн, то ли достаточно смелы, то ли достаточно глупы, чтобы открыть его для меня. Почему?
— Правду?
— Правду, Рансепт. Скажите же, наконец.
— Учение Тисте — чепуха.
Она почти задохнулась смехом, громко огласившим пещеру. Ребрышко подскочил и помчался в тоннель. Удивление кастеляна было почти ощутимо.
— Простите еще раз, Рансепт... — Слова ее затихли.
Воздух в пещере изменился, она ощутила, как бегут мурашки по коже. — Что такое? — сказала она испуганным шепотом. — Что я сделала?
— Уберите камешек. Она все еще Бегущая-за-Псами, кажется.
— Не понимаю... что такое я ощутила?
— Ее благословение, дитя. Какой ваш дар мог быть ценнее и чудеснее, нежели смех? Дыханием вы исцелили Спящую Богиню, Сакуль Анкаду.
Она вздрогнула, когда здоровяк встал перед ней на колени и как-то — хотя глаза оставались закрытыми — различила слезы на мужских щеках. — Корни уже не сочатся, — сказал он резко. — Благодарю вас, миледи, от всего сердца.
— За ваш урок, — услышала она себя, — я отплачу с радостью.
Ощутила кривую усмешку и улыбнулась в ответ.
Он встал, они вместе направились к выходу.
Когда он снова взял ее руку, она обрадовалась, хотя оба знал, что ему больше не надо ее вести. Нет, это походило скорее на дружбу. Мысль поразила Сакуль, она чуть не расхохоталась снова. Вместо этого она послала восторг назад, в тоннель, в чудесную комнату, где плоть и дерево стали одним, где закрытые глаза могут видеть всё, что стоит увидеть.
Выбираясь на поверхность — где свет зари уже манил серебристо-синим диском в конце прохода — Сакуль сказала: — Рансепт, оставшиеся отрицатели должны знать о храме. Они это заслужили.
— Нет нужды, — отвечал он. — Внизу я разделил ее сны — да, это ясно и притворяться больше не буду. Я отрицатель, хотя такое звание мне вовсе не по душе. Что ж... Разделив ее сны, я узрел истину, новую и чудесную.
— Что вы видели?
Они вышли на утренний свет и он оглянулся назад со слабой улыбкой, преобразившей некрасивое лицо — такого выражения она еще не видела, оно, наверняка, заставило бы остановиться сердца его стражников, случись они сейчас рядом... — и сказал: — Бёрн грезит ныне о реке, миледи. Она мечтает о реке.
Хватаясь руками в перчатках за веревку, Рисп спустилась в расселину. Плечи и спину жгло от непривычных усилий. Лазанье по скалам не в почете среди Тисте — это объяснение лучше, нежели плохая форма, решила она. Внизу веревка держала фонарь, притулившийся на уступе. Воздух был полон пыли и холоден в вечной тени; ей чудилась в этом месте некая дерзость, словно камни противились ее вторжению.
Просто нервы, твердила она себе. И беспокойство. Свет не показал внизу тела, но ясно было, что трещина уходит в стороны на неведомое расстояние. Рисп была уверена, что ничей хладный труп ее не поджидает; внутри всё сжималось от предчувствия. Мужчины вроде Грипа Галаса наделены приводящей в ярость удачливостью, словно оседлавшей старых солдат. Ему не дано пасть в битве. Если смерть его возьмет то, наверное, лишь стащив с бабы в грязном борделе.
Она направилась туда, где на выпуклой стене расселины видны были какие-то царапины, брызги засохшей черной крови; еще два роста вниз — и она оказалась на дне, сапоги заскользили по рыхлым камням. Еще кровь среди сдвинутого мусора.
Глянув наверх, Рисп удивилась, как Грип смог отсюда выползти. Затем повернулась и присела, отвязав и взяв в руку фонарь. От перчатки запахло жженой кожей, она ощутила жар. Борясь с чувством дискомфорта, Рисп принялась за поиски.
Тела нет, но она уже и не ожидала. Трещина быстро сузилась. В другом направлении — вроде на восток — расселина тянулась дольше, постепенно опускаясь. Дно завалено было сухими ветками и старыми птичьими гнездами, свитыми из сучков, грязи и клочьев козьей шерсти.
Она направилась туда. Через дюжину шагов стены склонились, сужая проход, и ей пришлось двигаться боком. Ощущение давящих на спину стен вызвало приступ паники, но она победила его и пошла дальше. Расселина снова расширилась, упавшие камни сформировали ведущую кверху осыпь. Тут она заметила кровавый отпечаток подошвы.
Рисп шла по очевидному следу. Расселина еще расширилась, вид загораживали огромные валуны. Тут и там пыль была стерта с камней, оставались заметные отпечатки ладоней и ног. Скоро она оказалась на поверхности. Дорога была в тридцати шагах слева, на полосе песка обнаружились следы Грипа. Он приволакивал ногу.
Погасив фонарь, она вышла на дорогу. За поворотом ожидал отряд: солдаты спешились и всё ещё насыпали погребальные пирамиды над рядом тел. Сержант, как она заметила, по-прежнему был у провала, щурился, глядя вниз. Кто-то из солдат предупредил его, он повернулся, глядя на нее.
— Жив, — сказала она. — Но истекает кровью, нога повреждена. Похоже, он вылез здесь после ухода Силанна. Куда потом пошел — вот вопрос, верно?
— За мальцом, — ответил сержант.
— Зачем бы ему?
— Может, сир, он не просто охранял козьи и овечьи шкуры.
— Думаешь, мальчик так важен?
Ветеран пожал плечами. — Лескан порылся в том, что пощадил огонь. Там был солдатский сундучок. Знак Корласов, прочное черное дерево — вот отчего он стряхнул с себя огонь. Но замок расплавился. Внутри детская одежда и, похоже, свинцовые солдатики — они сплавились в ком. — Солдат помедлил, внимательно глядя на нее. — Корлас, сир. Наверное, малец из этой семьи. Был домовый клинок Корлас, что служил в Легионе Урусандера...
— Новостей еще хуже не припас?
— Если Грип подобрал мальчишку и они выбрались из холмов... да, сир, дела могут пойти еще хуже.
— Знатный ребенок на пути в Харкенас...
— Да, сир, заложник. В Цитадель. Капитан, малец под защитой лорда Аномандера с того мгновения, как покинул дом. Вот почему Грип Галас стал капитаном охраны торговца кожами.
Рисп ощутила тошноту, странную, поднимающуюся в горло слабость. Дай она себе волю, издала бы стон. Сержант взирал на нее без всякого выражения, она ощущала внимание прочих солдат отряда — даже похоронная команда подошла поближе. Ее подмывало пожаловаться, что приходится разгребать чужие отходы. В конце концов, это дело рук Силанна. Будь глупец рядом, она его убила бы. Вряд ли даже жена стала бы возражать. "Нож в руку дала бы". — В Легионе служат несколько знатных, — сказала она.
Сержант кивнул: — Иные Великие Дома недостаточно богаты, чтобы нанять себе достойных дом-клинков. Некоторые поступили бы в клинки к другим семьям и сочли это удачей. Но Корлас был гордец, как я помню.
— Ты его знал?
— Капитан, я служил под ним. Как и Лескан, Хелрот и Бишим. Он был славным воином. Умер как герой.
Рисп тут же охватил новый страх — за верность подчиненного, что стоит рядом. — Ты сказал, Грипу с заложником нельзя позволить выбраться живыми из холмов, сержант.
— Нет, сир. Я сказал: дела могут пойти хуже, если выберутся.
— Понимаю. Так что ты советуешь? "Вот тебе и упражнение в командирской воле. Первый же тест я провалила".
— Нужно их найти, сир. И сделать, что правильно.
— Что же именно?
— Довести Силанна до петли, сир.
— Он вот так просто решил податься в разбойники? Ты же не серьезно, сержант. Он сохраняет чин в Легионе, как и половина его солдат.
— Нам не нужно знать, как и почему он что-то сделал, сир. Это тайна для всех, даже для его жены.
— Значит, советуешь не ловить и убивать Грипа и мальчишку, ради надежности, а изобразить ужас и смятение. Мы отыщем старика и заложника, чтобы помочь и доставить до самого Харкенаса. — Она озиралась, изучая лица солдат. Она их едва знает, но Хунн Раал уверен в их надежности. Тем не менее, в данных обстоятельствах границы верности сдвигаются... уж это на их лицах она прочитать может. Заложники святы, а этот заложник под защитой лорда Аномандера, что добавляет к их тревоге врожденный страх. — Эстелле нужно знать об изменении планов.
— Да, сир.
— Пошли Лескана и Бишима к ней. Что, если его арестует собственная жена?
Сержант покачал головой, промолчав.
Рисп на миг закрыла глаза, потом посмотрела на дорогу. — Нет, она не станет. Силанн слишком слаб, чтобы держать рот на замке. Ей нужно его убить, его и солдат. — Она снова встретила взгляд сержанта. — Она поймет необходимость, верно? Нет другого пути. Согласен?
Она продолжал молча смотреть.
— Посылай их.
— Слушаюсь, сир. — Сержант махнул рукой, двое солдат вскочили на коней и поскакали прочь.
— Хелрота пошли в Оплот Тулла, — продолжала она. — Сообщить о резне и указать, что мы ищем выживших. Пусть просит помощи.
— Слушаюсь, сир.
Нужно будет избавиться от сержанта. Она не желает видеть его в своем отряде. Он слишком невозмутим; она не может прочитать, что он думает, и это тревожит нервы. Молчание его похоже на осуждение, а ее есть за что судить...
— Подберите тот сундук. Возьмем с собой. Поедем на восток. Едим в седлах.
— Слушаюсь, сир.
Рансепт присел рядом с ней. — Отправлены трое вестников, — сказал он. — Двое назад по своему пути, один на дорогу — наверное, по пути к Тулла. Остальные скачут на восток.
Измученная, продрогшая, жалкая Сакуль вздохнула. — И что это всё значит?
— Готов спорить, миледи, это не отряд убийц. Они из Легиона, и это вызывает другой вопрос.
— Что они тут делают? — кивнула Сакуль. — Ни один отряд Легиона не появлялся вблизи Оплота Тулла.
— Не хотели, чтобы их видели.
— Но вы сказали, эти скачут прямо к Оплоту.
Кастелян хмыкнул, покосился на Ребрышко, который свернулся у ног Сакули — звериное тепло отогрело ноющие пальцы, она смотрела на существо с такой нежностью, какой и вообразить в себе не могла.
— Идем за ними? — спросила она.
— Поздно.
— Говорила я: нужно было взять лошадей и ехать по дороге.
— Задним умом, — признал Рансепт, — возможно. Но всё же события совсем неправильные.
Она не готова была спорить. Тонкость чутья старика-кастеляна теперь не отвергнешь... — Так кто убил торговцев?
Он покачал головой и встал. — Идемте вниз. Может, Ребрышко расскажет.
— Кастелян, это всего лишь проклятый пес, не провидец.
— Миледи, он мой пес.
Глаза ее сузились. — Вы у Бёрн вроде жреца, Рансепт?
— Среди отрицателей нет жрецов, миледи.
— А как насчет Бегущих-за-Псами?
— Ведьмы и ведуны, — отвечал он. — Гадающие по костям, так их зовут.
— Они бросают кости?
— Нет. Ну, может быть, но думаю, имя относится скорее к тому, миледи, что мы видели в храме. Кость в дерево, кость в камень. Это словно спросить: почему можно быть одним, но не другим? Как будто это лишь разные способы толковать о времени. — Он помолчал. — Говорят, они дали Джелекам дар Солтейкенов, и это лишь другой способ бросать кости.
Ребрышко поднял голову без всякого сигнала Рансепта, и она вновь ощутила в ногах мерзкий холодок. Встала со вздохом. — Скажите, они хотя бы трупы хоронят?
— Да, миледи. Холодный камень и холодная плоть, и горе в тишине.
Она метнула на него взгляд.— Думаю, вы умеете удивлять, Рансепт.
— Да, миледи, умею.
Они спустились по боковой тропинке, огибая массив, на который недавно карабкались, чтобы поглядеть на дорогу сверху. — Надеюсь леди Хиш знает вас достаточно хорошо, чтобы ценить.
— Почему вы спросили?
— Если нет, я сделаю все, чтобы вас украсть, кастелян. Вас... и Ребрышко тоже.
— Приятно слышать, миледи. Но я буду служить леди Хиш Тулле до смертного дня.
Что-то в его словах намекнуло на любовь превыше той, что должна привязывать кастеляна к госпоже имения; но одна эта мысль угрожала разорвать сердце.
Ребрышко крался по осыпи справа от них. — Он простой пес, верно?
— Простой пес, миледи.
— Не Солтейкен.
Рансепт фыркнул: — Если и был, то давно забыл иное тело, а значит, остается именно простым псом.
Оказавшись на дороге, они молча приблизились к месту резни. Ребрышко не отходил от ноги Рансепта. Около нужного места кастелян и пес замерли. Оглядывая почву, Рансепт сказал: — Убийцы проскакали мимо каравана и затем вернулись. Еще одно доказательство, что они не бандиты. Ехали быстрым галопом, в две линии, а затем разом повернули. По приказу.
— Дисциплинированные, значит.
— В начале, — бросил он, снова зашагав. — Но я видел, что осталось от одного стражника. Они дали волю жестокому гневу.
— У вас такие зоркие глаза?
— Нетрудно было разглядеть. Чтобы закопать тело, пришлось его собирать по частям.
Она отогнала картины, услужливо подсказанные воображением. Спереди доносился гнусный запах, не просто вонь от груд пепла — бывших фургонов, но еще смрад желчи и мочи. На обочине лежал труп лошади, на другой стороне виднелся ряд каменных пирамидок. Животное ранили в бок, удар был таким свирепым, что выплеснулись наружу желудок и кишки, обвернутые теперь вокруг задних ног, словно оно пыталось оторваться от собственных кусков. Сакуль поняла, что не может отвести взора от несчастного создания, как наяву видит жестокую его смерть. Картина эта навеки выжжена в памяти. — Война не для меня, — прошептала она.
