— Балмочь, — сказал воевода, но неприятный озноб по спине все же ощутил.
Граница леса резко оборвалась, шлях вышел в пологую долину, и туман стал реже. Впереди, навстречу Збыславу и его людям, ехали пять всадников.
— Кто такие? — закричал, привстав в стременах, воевода. — Назовись!
— Народ хрестьянский! — ответили с той стороны. — Тут воевода новоторжский Радим, и мы с ним. Слава Богу!
— Прокоп, никак ты? — Збыслав узнал в передовом воине ратника из своей сотни. — Вот так встреча! А ну, давай к нам!
Всадники съехались, начали обниматься, хлопать друг друга по спинам, по плечам. Прокоп и его люди не скрывали слез радости и не стеснялись их; мало того, что после всего пережитого сумели-таки добраться до своих, так еще и встретили друзей, с которыми не чаяли больше увидеться. Збыслав обнял Радима и только потом заметил бледность и изможденность молодого воеводы.
— Ты что, болен? — спросил Збыслав. — Вид у тебя нехороший.
— Я ведьё Збыслав Якунович, почитай на том свете побывал, — ответил Радим. — Бог меня спас, ангела послал мне во спасение. А до того мы неизъяснимой милостью Божьей из пылающего Торжка ушли.
— Так Торжок монголы взяли? — Збыслав сразу помрачнел.
— Взяли, — подтвердил Радим. — Сожгли его дотла. Я с горстью людей из осады ушел, но был ранен — думал, помру. Однако великое чудо спасло меня и землю нашу.
— О чем ты говоришь? Монголы в Торжке, не ровен час, на Новгород пойдут.
— Не пойдут! — уверенно отрезал Радим. — Их Бог остановил!
— Святая правда, воевода, — подтвердил Прокоп, увидев недоверие на лице Збыслава. — Тут такое случилось, до конца жизни можно рассказывать. Под Игнач — крестом монголов, что на Новгород от Торжка шли, небесный огонь попалил. Из тысячи двое не ушло.
— Истинно ли?
— Вот те крест! Своими глазами видели, как вот тебя сейчас видим. Огонь пал с неба и монголов испепелил. Ушли они обратно, на юг, на Новгород не пойдут. Богоматерь Волховская защитила нас от ворога.
— Слава Богу! — Збыслав снял шапку, перекрестился трижды. — Слава Богу! Радость-то какая.
— Великое это чудо, Збыслав Якунович, — сказал Радим, и в глазах его, обведенных темными кругами, было что-то такое, от чего воеводу Збыслава охватил непонятный трепет. — О том свидетельствовать надо, как некогда свидетельствовали апостолы о чудесах Господних. Бог ведь не токмо Новгород, но и меня спас от неминучей смерти. Потому я дал себе обет; как вернусь в Новгород и пройду Сигтунскими воротами* в
* Сигтунские ворота — с 12 века были входом в собор св.Софии
Софию, буду просить владыку архиепископа о том, чтобы мне принять постриг монашеский.
— Чудеса! — крякнул Збыслав, надел шапку. — Вижу я, что вам пришлось узреть что-то необычайное.
— Уходя из Торжка, я был монгольской стрелой в ногу ранен, оттого антонов огонь у меня начался, — сказал Радим, и на его лице был написан невыразимый восторг. — Товарищи уже оплакали меня, когда пришел ко мне ангел Божий и исцелил меня.
Прокоп пал духом. Воевода Радим был совсем плох; от раны шел тяжелый запах, жар не проходил — напротив, стал еще сильнее. Радим по-прежнему был без сознания, только стонал и стучал зубами — его бил озноб, и напрасно Прокоп укутывал его всем, что только попадалось под руку.
— Эх, помрет воевода! — шепнул Прокопу Малк. — До вечера не дотянет. Гнилокровие у него.
— Не каркай! — проворчал Прокоп. Слова Малка рассердили его — не потому, что дружинник паниковал, а потому, что у самого Прокопа не хватило мужества сказать то же самое. — Подождем еще. Пока не умер, будем верить.
— До Новгорода не довезем, — сокрушенно сказал Малк.
— А ну, иди отсель! Вона, за дорогой следи!
— Едут! — закричал Постник, укрывшийся в развилке большой ели.
Крестьянский табор на опушке мгновенно переполошился. Началась суматоха — все решили, что едут монголы. Однако паника быстро улеглась; всадников оказалось всего трое. Малк натянул было лук, чтобы снять пришельцев стрелами, но Прокоп, радостно вскрикнув, схватил дружинника за руку и толкнул в снег.
— Охолонись, паря! — крикнул он, — Знахарка это наша, разве не видишь?
Одним из всадников была Липка. Платок ее потерялся во время скачки, коса расплелась, и теперь длинные светлые волосы развевались за девушкой шлейфом — по ним Прокоп и узнал Липку. С ней были еще два подростка. Присмотревшись, Прокоп с удивлением узнал в одном из них половца Сибгатуллу.
— Господин! Господин! — завопил половец, увидев Прокопа.
— Надо же, нехристь мой! — Прокоп побежал навстречу всадникам, которые уже осадили коней на краю опушки. Сибгатулла, проваливаясь в снег, подбежал к псковитянину, упал на колени.
— Господин, там... там...! — Глаза половца стали совсем круглыми. Прокоп заметил, что одна щека у него обожжена, и от мальчишки крепко пахнет горелым. — Там такое, господин!
— Чего? Монголы близко?
— Монголы встали, господин. Огонь упал на них с неба.
— Что ты болтаешь? — нахмурился Прокоп. — Какой огонь?
— Мальчик правду говорит, — сказал второй подросток в волчьей шубе и шапке, подойдя к Прокопу. Псковитянин с удивлением узнал девушку, которая была в Торжке под судом воеводы вместе со старым Акуном. — Не веришь, иди сам посмотри.
— Господин, там демон, крылатый демон! Он слетел с неба и пожег монголов огнем. Все их войско в смятении отступает. А я бежал, господин!
Прокоп в совершенном замешательстве потер лоб рукой — он за последние несколько дней пережил много разного, но такое.... Лицо Сибгатуллы сияло такой радостью, что заподозрить его во лжи было нельзя. Одно из двух; либо парень не в себе, либо говорит правду, и там, у села, случилось что-то неслыханное. Кареглазая красавица подтвердила слова половца — значит, парень не врет. Но откуда тут взялся крылатый демон?
Липка тем временем уже стояла около раненого. Еще до прихода монголов она ожидала подобного исхода, поэтому удержалась от того, чтобы не заплакать. За спиной девушки заскрипел снег — Прокоп уже был рядом и смотрел на Липку взглядом человека, видящего в ней последнюю надежду.
— Помрет он, — сказала Липка, и сердце ее отозвалось болью на эти слова. — Ничего уже не поделать.
— Что же теперь, ждать только?
— Прости меня, дядечка, — произнесла Липка, — ничем я не могу помочь. Разве только сонного отвара ему дам, есть у меня с собой немного. Только подождать придется, пока вода вскипит.
— Что тут такое? — Кареглазая подошла к Прокопу и Липке, увидела раненого Радима, узнала его и невольно охнула.
— Помирает он, — сказала Липка.
— Вот горе-то! И что, нельзя помочь?
Липка покачала головой. Руменика подошла к раненому, попробовала лоб и тут же одернула руку. Она не ожидала, что у раненого такой жар. Лицо Радима показалось ей лицом больного ребенка, и девушку охватило то вечное женское сострадание, которое есть в каждое женщине. Обида, причиненная Радимом, показалась ей совсем незначительной. Да, воевода посадил ее в поруб, пытался ее осудить, но он же подарил ей браслет, который сейчас у нее на руке — и вообще, разве в этом дело? Сейчас он лежит на санях, закутанный в тряпки и меха, и его сжигает смертельный жар, от которого нет спасения. Лицо молодого воеводы было маской страдания, а еле слышные стоны, которые услышала Руменика, наклонившись к умирающему, показались ей страшнее любого вопля.
— Что с ним? — спросила лаэданка Липку.
— Рана в ноге от стрелы. Гной растекся по телу, началось заражение.
Руменика вздохнула, будто ей не хватало воздуха. Ей вдруг пришла в голову невероятная мысль. Хотя, если вспомнить, что Зарята уже пробудился, может, и не такая невероятная.
— Ну-ка, дай посмотреть, — потребовала она у Прокопа.
— Чего посмотреть? — не понял Прокоп.
— Рану. На тебя я еще в Торжке насмотрелась.
— Позволь ей! — сказал, просветлев, Липка; она еще не знала, что собирается делать Руменика, но каким-то неведомым чувством догадалась, что это может стать для Радима единственным спасением. — Постой, дай мне! Я помогу...
Рана была ужасной — зловоние от нее сразу распространилось вокруг, едва Липка размотала повязку. Отек охватил уже все бедро. Липка не смогла сдержать слез, отвернулась. Чтобы снять повязку, ногу Радима пришлось выпростать из-под одеял, и теперь несчастный стонал и дрожал в сильнейшем ознобе. Прокоп поднес к губам раненого флягу с медом, попытался влить жидкость в рот Радиму, но тот даже не сумел проглотить мед и едва не захлебнулся.
— Дана, помоги мне! — прошептала еле слышно Руменика, поднесла к ране каролитовый перстень.
Она думала об исцелении. О том, как страшная почерневшая рана начинает исчезать и затягиваться. О том, что смертельный яд больше не струится по жилам Радима. Что спадает сжигающий молодого человека лихорадочный жар. Что смерть отступает от него. Ее обожгла радость, когда она увидела, что ее каролит начал слабо мерцать, нагревая ее ладонь.
Дана должен мне помочь, говорила она себе, держа раскрытую ладонь над раной Радима. Теперь, когда дракон проснулся, энергия удивительного камня должна быть достаточной, чтобы спасти Радима. Магия огня, скрытая в камне, обязана победить гангрену. Дана должен ей помочь, он просто не может ей не помочь!
Раздалось тихое шипение — Радим застонал, нога начала дергаться. Руменика посмотрела на рану; над ней поднимался слабый дымок, и внутренность раны как бы вскипала мелкими кровяными пузырьками. Потом она почувствовала явственный запах горелой плоти, но не убрала руку, а продолжала насыщать рану энергией камня. Радим застонал громче, заскрежетал зубами. А потом внезапно затих, откинулся на сани. Прокоп в испуге схватил его за руку, заглянул в лицо — и просиял.
— Спит! — воскликнул он, изумленно глядя то на Липку, то на Руменику. — Ей — Богу, уснул!
Руменика не слушала воина, продолжала удерживать каролит над раной. Собственно, раны уже не было — появился твердый черный струп, который уменьшался прямо на глазах. Наконец, и он исчез бесследно, так же, как и отек, охвативший ногу. Каролит в перстне погас, и Руменика поняла, что исцеление закончено.
Прокоп, не веря своим глазам, пощупал лоб Радима — лоб был холодный, в испарине. Дыхание раненого стало ровным, он больше не стонал, и даже страдальческие складки вокруг рта исчезли.
— Кто ты, девонька? — спросил пораженный псковитянин. — Ты ведь чудо совершила. Такое только ангелам Божьим под силу!
— Я — ангел? — Руменика фыркнула, подавив смешок. — Ну, ты хватил, дяденька. Ты лучше укутай его потеплее, простудится! И не буди его, пока сам...
Она осеклась, потому что поняла — ее совет запоздал. Радим проснулся и смотрел на нее. Он узнал ее. И Руменика смутилась — так красноречив был взгляд молодого воеводы, не умевшего скрывать свои чувства, и так от сердца, так искренне было сказано единственное слово, которое сумел произнести Радим, и которое услышала лаэданка:
— Люблю...
Больше Радим ничего не сказал; глаза его закрылись, и он погрузился в целительный сон. А Руменика почувствовала, что еще чей-то взгляд обращен на нее. Она подняла голову и увидела крохотное пятнышко, парившее в небе прямо над ней. Ее названый братец был тут как тут. Но об этом она никому не сказала.
— Теперь веришь? — Радим поискал взглядом божницу в правом углу горницы, перекрестился, потом простер к божнице руку. — Перед Богом клянусь, что каждое мое слово правдиво!
Они сидели в Конятино, в доме Матвея Каши, пили крепкий мед, и Збыслав Якунович с трепетом слушал рассказ Радима. То, что не мог рассказать Радим, дополнил сидевший тут же Прокоп Псковитянин.
— Уму непостижимо! — Збыслав провел рукой по лбу, отпил хороший глоток меду. — Ей — Богу, не поверил бы, кабы не знал тебя так хорошо, Радим Резанович. Да и с монголами-то — прям чудо великое! Будет, о чем рассказать в Новгороде.
— Я как мыслю, Збыслав — надо о том на вече сказать, — произнес Радим. — Чудо небывалое свершилось, сам Господь поганых от Новгорода вспять обратил.
— Не вече не следует говорить, — неожиданно сказал Збыслав Якунович.
— Это почему еще? — удивился Радим.
— Сперва надо с владыкой архиепископом посоветоваться. Тут дело такое, божественное, не нашего мирского ума дело. Коли болтать нашими грешными языками будем, хуже сделаем.
— Верно говорит воевода, — поддержал Каша, который пребывал в благоговейном трепете от услышанной истории. — Тут ведь речь идет о том, что человеческому уму недоступно и непостижимо.
— Может, и правы вы, — сказал Радим. — Тогда о том, что со мной случилось, единственно вы будете знать. А там — как владыка архиепископ рассудит, так оно и будет. А мне главное другое. Я теперь заново родился, и не токмо потому, что от смертной горячки выздоровел. Я ангела увидел. Вот сижу, говорю с вами, а у меня ее лик перед глазами так и стоит!
— А что потом с ним было, с ангелом-то? — спросил Каша. — На небо улетел, или как?
— Не ведаю, — ответил Радим. — Верно, улетел. Спас меня, и вернулся на небеса. А может, в другое место отправился заблудшие души спасать.
— Про это токмо Бог знает, — молвил Каша, и все сидевшие за столом вздохнули.
— Ты, Радим, не серчай на меня, коли что тебе нелюбое скажу, — начал Збыслав Якунович, хлебнув для храбрости еще меду. — Вижу я, что благодать Божья на тебя в избытке снизошла. Но может, поспешил ты с решением постриг монашеский принять? Ты ведь жену-красавицу имеешь. Каково Светляне-то будет, коли ты в пустынь уйдешь? Подумай о ней. Вам жить вместе надобно, детишек рожать, счастьем наслаждаться. Может, Бог тебя для того от смерти лютой и уберег, чтобы домой тебя вернуть, к семье твоей?
— Я ведь грешен, — улыбнулся Радим.— Я как чужестранку ту увидел, так сердцем к ней и прикипел. Показалась она мне девой красоты необыкновенной. Вроде и не было в ней ничего такого, а сердце у меня ею было полно. О жене своей я и не думал тогда. Но потом, в лесу, когда исцелила она меня, я понял, что ангела перед собой вижу. Не может быть у простой женщины такой силы умирающих исцелять. Потому с тех пор я только о ней и думаю, хотя знаю — грех великий к ангелу Божьему такую любовь иметь! Но с той поры ни о ком, окромя нее, думать не могу. Даже о жене своей.
— Ты послушай меня, Радим Резанович; я хоть годами ненамного тебя старше, но чином малость повыше буду, — начал Збыслав. — Вижу я в тебе томление духа. Погоди немного, не торопись с постригом. Вернешься домой, к жене своей лебедушке, силы восстановишь, домашним теплом отогреешься, а там и решение примешь. Не время ныне воинам в монахи уходить. Врагов у Новгорода еще немало, да и вся русская земля сегодня в защитниках нуждается. Погоди, обдумай все, а уж коли решение твое останется неизменным — тогда помогай тебе Бог! За всех нас молиться будешь, заступником нашим перед Богом станешь.... Каша, еще меду! За здоровье Радима Резановича, воеводы новоторжского!
— Исполать! За здоровье!
— Подумать? — Радим чувствовал, что пьянеет, торопился объясниться. — Подумать подумаю. Хотя, я ведь обет дал...
