— Прикладывайся! — раздался новый крик, и приклады уперлись в плечи стрелков, а большие пальцы почти одновременно взвели курки.
— Пали! — почти сладострастно выдохнул Федька и взмахнул шпагой.
Дружный залп свинцовым роем влетел в пытавшихся построиться поляков, выбивая из седел одних и заставляя смешать ряды других. Поле опять на несколько мгновений заволокло дымом, а когда он рассеялся, пушкари успели зарядить свои орудия. Панин и его драгуны снова посторонились, и второй залп, может быть, лишь немного более смертоносный, чем первый, отправил чугунные гостинцы в противника.
— Драгунство, вперед марш-марш! — снова подал голос Федор, и его подчиненные тронули шпорами бока своих коней.
Пока на другом конце поля грудь в грудь дрались конница и немецкая пехота, русская артиллерия продолжала громить польский лагерь. Густо летящие ядра разбили один за другим три линии возов, раз за разом заставляя их защитников отступать в тщетной попытке спастись от неминуемой смерти. Наконец, проклятые пушки замолчали, дав им небольшую передышку. Однако наступившая тишина оказалась обманчивой, ибо из клубов дыма, затянувших окрестности, в проделанные артиллерией проходы ринулась русская пехота. Первыми в бой пошли гренадеры, держа в руках свое страшное оружие. Чугунные гранаты с дымящимися фитилями, "чертовы яблоки", полетели во вражеский лагерь. Польские жолнежи после их взрывов подумали, что снова начался обстрел, и бросились было в укрытия, а воспользовавшиеся этим стрельцы и солдаты с ревом ворвались внутрь. Размахивая саблями и бердышами, они перепрыгивали через остатки разбитых ядрами возов и с яростью обрушились на своих врагов.
Как это часто бывало, пока самые храбрые и достойные воины отчаянно дрались, подставляя грудь под вражеские сабли и пули, остававшиеся внутри укреплений вояки отнюдь не отличались ни отвагой, ни дисциплиной. "Московиты ворвались внутрь лагеря!" — подобно молнии пролетел среди них слух, поразивший нестойкие сердца. Одни в панике кинулись к своим коням, надеясь, что их резвость спасет владельцев от гибели или плена. Другие, кому не хватило храбрости даже на это, забились в страхе под уцелевшие еще возы и принялись ожидать своей участи.
Ян Корбут и Агнешка Карнковска провели все это время у тела ее умиравшего отца. Еще ночью у пана Теодора отнялся язык, и все что он мог, это только во все глаза смотреть, как убивается над ним красавица-дочь, и ронять скупые слезы. Впрочем, мало кто теперь назвал бы панну Агнешку красавицей. С почерневшим от горя лицом и растрепанными волосами, она сейчас мало напоминала ту легкомысленную девчонку, что вскружила голову королевичу. Наконец под утро Карнковский затих. Взявший его за руку Корбут сразу понял, что пульса нет, и хотел было перекреститься, но взглянув в воспаленные глаза девушки, не решился открыть ей страшную правду.
— Пан Теодор заснул... — еле слышно сказал он ей.
— Хвала Иисусу, ему легче, — отозвалась Агнешка и в изнеможении откинула голову.
— Да, ему сейчас хорошо, — пробормотал юноша и с жалостью посмотрел на измученное лицо своей возлюбленной.
Кто знает, сколько они так просидели, пока к ним в шатер не ворвался толстяк Криницкий.
— Что вы сидите, — закричал он с порога, — или ждете, пока вас снова возьмут в плен?!
— Что случилось, пан Адам?
— Да уж ничего хорошего! Немедленно седлайте коней и бегите что есть мочи прочь отсюда — если, конечно, не соскучились по мекленбургскому дьяволу!
— Неужели наше войско разбито?
— Уж не знаю, как войско, а вот лагерь наш совершенно разбит, и московиты вот-вот ворвутся внутрь. И если мы не хотим, чтобы они продали нас татарам, то нужно бежать.
— Что ты говоришь, пан Адам, — герцог Иоганн Альбрехт, может, и еретик, но он рыцарь, и никогда не продаст христиан в мусульманское рабство!
— Про такого славного рыцаря как герцог Ян, я и слова плохого не скажу! Ты ведь помнишь, что я всегда о нем хорошо отзывался? Но вот в его московитских подданных я не уверен, а проверять мне страсть как неохота. Так что седлай коней и не мешкай!
Корбут быстро сообразил, что для споров и впрямь нет времени, и бросился седлать лошадей для себя, Агнешки и пана Адама. Криницкий тем временем быстро покидал в найденные им чересседельные сумки все самое ценное, уделив особенное внимание съестным припасам. Панна Карнковска все это время сидела с безучастным видом подле своего отца. Наконец, вбежавший внутрь Янек сообщил, что все готово.
— Я не брошу отца! — твердо, но с немного отсутствующим видом заявила им изможденная девушка.
— Прости, Агнешка, — повинился перед ней парень, — я не решился тебе сразу сказать, но пан Теодор отдал богу душу и теперь в лучшем из миров.
— Что?! — взвилась панна Карнковска и, схватив отца за руку, убедилась, что она холодна как лед. — Как ты мог, почему ты мне сразу не сказал?.. Негодяй! Подлец!
Какое-то время она продолжала выкрикивать оскорбления в лицо Корбуту, но затем, видимо, окончательно исчерпав запас душевных и физических сил, осела на ковер и упала в обморок.
— Пану Теодору уже не помочь, а мы еще живы! — с сокрушенным видом сказал Криницкий. — Хоть и дрянная она девка, а только не годится бросать ее здесь одну. Давай-ка, Янек, бери ее под руки — и понесем к коню. Господь не без милости, может, и получится уйти от этой напасти.
Тем временем, обойдя месиво из человеческих и лошадиных тел, оставшееся после расстрела польской кавалерии картечью, панинские драгуны ударили в тыл легкоконным и панцирным хоругвям, наседающим на немецкую пехоту. Те, оказавшись между конной Сциллой и пехотной Харибдой, боя не приняли и попытались отойти. Однако к атакующим драгунам уже присоединились кирасиры с поместными, и яростно ревущая лава захлестнула отступавших. С другой стороны в них врезались рейтары Вельяминова, и все вместе они погнали своих противников прямо на отряд, собравшийся вокруг королевича.
— Вашему высочеству нужно спасаться, — хмуро буркнул Адам Казановский, обращаясь к Владиславу.
— Вздор, — решительно возразил тот, — надо пропустить наших мимо и ударить московитам по флангам. Не знаю, как им удалось совладать с гусарами гетмана, но сейчас они пожалеют о своем безрассудстве!
— Если таков ваш приказ, то я готов повиноваться, но ради всего святого, не участвуйте...
Однако королевич, не слушая его, уже пришпорил коня и, прокричав что-то своим воинам, повел их за собой. Внезапная контратака заставила русскую конницу замедлить движение, чем спасла многих жолнежей из отрядов Ходкевича и Мартина Казановского. Опрокинув поместных и драгун, гусары королевича лицом к лицу столкнулись с кирасирами, идущими в атаку под знаменем Иоганна Альбрехта. То, что случилось дальше, было больше похоже на рыцарский роман, а не на реальную историю. Но еще много лет спустя немногие оставшиеся очевидцы рассказывали о случившемся, добавляя все новые и новые подробности.
Когда началась атака на польский лагерь, ратники из полка русских перебежчиков, как и все, схватились за оружие и приготовились к бою. Однако время шло, но никаких приказаний они так и не получили. Формально русские входили в отряд королевича Владислава, но он то ли забыл о них, то ли посланный им гонец не добрался до его подчиненных.
— Что делать-то будем? — глухо спросил Трубецкой у стоящего рядом Шуйского.
— Надо бы к королевичу идти, — нерешительно ответил тот, подозрительно озираясь. — Он с гусарами уже в поле.
— А надо ли?
— Ты чего это, — впился в него взглядом Шуйский, — али изменить надумал?
— С чего ты взял, — усмехнулся Юрий Никитич, — и в мыслях того не было. Только если нас не звали, так чего торопиться?
— Как бы потом крайними не оказаться!
— А ты с Шеина пример бери, никуда не лезет, ни о чем не печалится, и случись что, никто с него ничего и не спросит.
— Когда-нибудь спросят!
— Ох ты, легок на помине!.. — с легким удивлением воскликнул Трубецкой, увидев, как из шатра вышел полностью снаряженный боярин и сел на подведенную холопами лошадь.
— А кто это с ним, — подслеповато прищурился Шуйский, — не разгляжу отсюда... никак Ртищев!
— Он самый, и однорукий его с ним.
— Ох, зря их королевич с собой взял, всю дорогу воду мутят, песьи дети!
Тем временем прославленного воеводу окружили ратники, очевидно, спрашивая, что делать. Михаил Борисович, по обыкновению, отвечал уклончиво, но громко — как видно, стараясь привлечь к себе внимание. Когда вокруг собралась достаточно большая толпа, дьяк Ртищев неожиданно вытащил из-за пазухи свиток бумаги и принялся громко читать. Удивленные Трубецкой с Шуйским подъехали ближе и с изумлением поняли, что это грамота от выбранного на соборе царя Ивана Федоровича, сиречь герцога Мекленбургского.
— Объявляю всем своим подданным, что ради христианского милосердия и с тем, дабы прекратить на веки вечные всякие распри в царстве нашем, дарую всем полное прощение за все винности вольные и невольные, яко не бымши. И именем Бога Всемогущего клянусь опалы ни на кого не накладывать и вотчин в казну не отбирать, чины и пожалования от прежних царей признать и службой им не попрекать...
— Измена, — взвизгнул Шуйский, — вяжите их!
— Цыц, анафема! — сурово отозвался бородатый ратник в тегиляе и мохнатой шапке. — Дай дослушать, чего царь обещает.
— Да какой он царь? — возмутился князь. — Его воровские казаки да шиши лесные выбрали...
— А твоего родича и вовсе холопы в толпе на царство кричали, — усмехнулся бородатый, — сказано тебе — помолчи!
Шуйский схватился было за плеть, но его руку вовремя перехватил Трубецкой.
— Ты что, ополоумел?!
— Да как же это...
— Да так! Давно среди наших письма прелестные ходили, в коих прощение обещалось. Только ты да Салтыков ничего не видели и не слышали, а теперь, когда королевич бит, так и вовсе...
— Да где же бит! Вон сколько войска у нас, да еще подмога из Литвы идет!
— Дурень! Ты что, не слышишь, как пушки герцогские польский лагерь ломают? Самое время решать.
— Что решать?
— А решать надо — сам ли ты к царю на поклон пойдешь, или тебя связанного поволокут!
— Как это?
— А вон глянь, как Салтыкова тащат, — указал ему князь на окровавленного Ивана Никитича, которого тащили двое дюжих холопов, — его родичи умышляли убить государя Ивана Федоровича, ему теперь прощения не видать. А вот с тобой — еще не ведомо...
— Не могу я так, — замотал головой Шуйский, — не наш он царь, не православный!
— Тогда беги, — без особого сочувствия посоветовал ему Трубецкой. — Может, за ради твоей службы королевич греческую веру и примет.
— Изменник!
— Беги ужо, — отмахнулся князь, — а то передумаю, да велю в железа́ заковать...
Хотя идея о переходе на другую сторону пришлась по нраву далеко не всем, большинство ратных людей ее поддержали. Уж больно несладок был хлеб на чужбине, а войско нового русского царя на деле показало, кому Господь покровительствует, а кто пришел на Русскую землю по наущению нечистого. Объединившись вокруг Шеина и Трубецкого, они забаррикадировались в своей части лагеря и принялись палить во вчерашних союзников. Защитникам лагеря и без того приходилось несладко, а при известии об измене у многих просто опустились руки. Одни бросились в панике бежать, другие надеялись сдаться на милость победителей, и лишь немногие попытались пробиться с оружием в руках к своим товарищам.
Узнав о замятне в польском стане, командовавший стрельцами Пушкарев приказал усилить натиск, и лагерь вскоре весь оказался в руках победителей. Стрельцы и солдаты тут же взяли его под охрану, не забывая обшаривать разбитые возы в поисках чего-либо ценного. Обезоруженных и частенько раздетых пленников построили в колонну и быстро угнали подальше от греха в Можайск. На новоявленных союзников поначалу поглядывали с подозрением, но вскоре с обеих сторон нашлись знакомцы и даже родственники. Поскольку о царском прощении было объявлено вслух, то и повода для вражды не оставалось. Недавние противники принялись обниматься, вспоминать былые времена и даже втихомолку пускать по кругу баклажки.
Чернобородый Семен еще прихрамывал и потому не мог участвовать в бою, однако пропустить сбор трофеев не мог, и как только сражение окончилось, направился в захваченный лагерь. Увы, самые богатые шатры уже были под охраной, и поживиться там чем-нибудь стоящим возможности не было. Оставалось только обшаривать убитых или пристанища ратников попроще. Однако время шло, и, несмотря на все старания, ничего стоящего ушлому стрельцу не подворачивалось. Ни денег, ни драгоценностей, ни украшенного златом-серебром оружия у обысканных им покойников при себе не было. Так бы и остался добрый молодец без добычи, но попался ему покосившийся шатер, стоявший чуть в стороне от прочих.
Осторожно заглянув в него и увидев раскиданные по полу вещи, Семен поморщился. Похоже, что тут уже кто-то побывал, и самое ценное уплыло из рук. Впрочем, некоторые вещи были недурны, и стрелец решил, что на безрыбье и рак рыба. Быстро покидав в кучу сваленную на пол одежду, среди которой были и расшитые богатым галуном кунтуши, и рубашки тонкого сукна, и много чего еще, он на секунду задумался, из чего сделать узел. Потом взгляд его упал на лежащий у стены богатый плащ, подбитый собольим мехом. Довольно осклабившись, Семен потянул находку к себе и едва не окаменел от ужаса — под плащом лежал покойник!
Впрочем, быстро придя в себя, стрелец тут же осмотрел свою находку и остался доволен. Этого мертвеца еще никто не ограбил, и вся добыча по праву принадлежала ему. Богатый кафтан, расшитый золотом и с драгоценными каменьями в пуговицах, соболья шапка, украшенная павлиньим пером, сапоги с серебряными подковами и, самое главное, увесистый кошель быстро перекочевали внутрь узла. Снаружи Семен обернул свою добычу вещами поплоше и, оставшись довольным делом своих рук, собирался было уже покинуть шатер, как вдруг снаружи послышались голоса. Чертыхнувшись, стрелец спрятался за ширмой и, приготовив нож, замер в ожидании.
— Вот этот шатер, Савушка, — пробурчал бородатый ратник в лохматой шапке и тегиляе, показывая его рейтару. — Уж не знаю, на что он тебе сдался, но, как уговаривались, показал.
— Спаси тебя Христос, дядюшка, — уныло поблагодарил тот, оглядывая творящийся вокруг разор. — Только нет тут никого.
— Да, видать, как дело худо стало — сбежали они. Старый Карнковский-то — стреляный воробей, его на мякине не проведешь... ой, да вот он!
— Кто, дядюшка?
— Дык Федор Карнковский, бывший деритский воевода.
— А чего это он — мертвый, что ль?
— Да уж не живой.
— Порубленный?
— Да нет, целый. Не иначе как призвал его к себе Господь!
— А где же дочка-то его?
— Да кто ее знает... сбежала, должно.
— Тьфу ты, напасть еще...
— Послушай, ты так и не рассказал, какого лешего она тебе занадобилась, али за нее награду обещали, али еще на что?
— Занадобилась, — буркнул в ответ Савва.
— Погоди-ка, а может... она тебе по нраву пришлась?
