Изборник (Сборник произведений литературы Древней Руси). — М.: Сер. "Библиотека всемирной литературы", 1969. — Подготовка текста "Сказания о Дракуле" и прим. Я. С. Лурье, перевод О. В. Творогова.
Из книги Ричарда Пайпса "Открытое общество и его враги: всемирная история тоталитарной мысли" (перевод Н. Дойч) — Петропавловск-Невский, Academica, 1965.
Глава 21. Русский случай. Об истоках русской литературной традиции.
Итак, в предыдущих главах мы ясно показали, что европейская философия, начиная с Платона, не столько вдохновлялась идеями свободы, сколько сопротивлялась им. Платоновские казармы и община Руссо, осуществляющая тотальный контроль над своими членами по якобы "добровольно" подписываемому теми "Общественному договору", не стали основным содержанием европейской мысли, но были постоянным искушением для нее. Как проницательно отметил Джон Ролс, "экстаз тоталитарной утопии — первородный грех Европы, в отличие от Америки, которая родилась из идеи свободы, как Афина из головы Зевса" [1].
— — — — — — — — — — — — — —
[1] John Rawls. Lectures on the History of Moral Philosophy. Cambridge, Massachusetts, Harvard University Press, 2000.
— — — — — — — — — — — — — —
Тем важнее беспристрастно рассмотреть претензии тех, кто, по общему мнению, был свободен от этого соблазна.
Когда мы говорим о тоталитарном наследии Европы, нас обычно спрашивают: "А как же Россия?" Это отсылает к широко распространенному представлению о том, что Россия, в отличие от, скажем, Германии, Венгрии или Италии, всегда признавала ценность свободы — хотя бы на словах. Русская интеллектуальная история не знает дискурса тоталитарной справедливости. Как сказал Вольтер, "Россия не всегда была свободной, но не было ни одного русского, который не считал бы свободу благословением свыше" [2]. Теперь эти слова понимают в том смысле, что у россиян нет интеллектуальной традиции оправдания тоталитаризма. Из этого обычно делается вывод об особой связи русской культуры с идеей свободы, возможно, даже более органичной, чем американское единство свободы и культуры.
— — — — — — — — — — — — — — — —
[2] Цит. по: Gay, Peter, Voltaire's Politics, The Poet as Realist. Yale University, 1988. См. также RenИ Pomeau. La Religion de Voltaire. Paris, Librairie Nizet, 1974.
— — — — — — — — — — — — — — — —
Но мнение о какой-то особой укорененности идей свободы в русской культуре противоречит общеизвестным фактам. Россия на протяжении всей своей истории была самым обычным европейским государством с проблемами, типичными для остальной Европы. Современная Россия также не блещет достижениями в области свободы. Единственное в чем она, пожалуй, реально лидирует — это гендерное равенство: действительно, у русских женщин больше прав и возможностей, чем у любых других. Неудивительно, что госпожа Шульман, типичная русская "хозяйка дома" (domohozyajka), недавно в четвертый раз подряд переизбрана канцлером, заслужив в народе несколько ироническое прозвище "Екатерина Третья". Впрочем, это свидетельствует не столько о толерантности русских, сколько о традиционной слабости мужского начала в России, о внутренней женственности ее культуры [3].
— — — — — — — — — — — — — — — —
[3] См. Н. Бердяев. О вечно бабьем в русской душе. — LA, Brave Browser, 1978.
— — — — — — — — — — — — — — — —
Во всех прочих сферах, связанных со свободой, достижения России весьма скромны. Так, индекс свободы прессы в России ниже, чем в Японии и большинстве стран Латинской Америки. Россия не входит даже в первую десятку рейтинга развития человеческого капитала. Что касается образования и культуры, то и здесь русские ничем особо не выделяются среди других народов Европы. Как блестяще сформулировал великий польский мыслитель Збигнев Бжезинский: "В XVI и XVII веках Россия воспринималась как одаренный подросток, который скажет миру новое слово. Но вундеркинды редко оправдывают ожидания. Все, что могут русские предложить миру сегодня — это рассказы о своей славной истории".
Это жесткая, но справедливая оценка. Мы только добавим: чтобы сохранить нетронутой официальную картину своей истории (в том числе интеллектуальной), русские вынуждены совершать неприглядные закулисные маневры.
Например: чтобы сохранить безупречную, как кажется, репутацию своей национальной литературы, русские разделили ее на "религиозную" и "светскую", причем признают аутентичной только "светскую". Поэтому чисто русский по происхождению "Домострой" с его ужасающей тоталитарной этикой подвёрстывается под "религиозную литературу" и тем самым выводится из рассмотрения — тогда как полемические антидомостроевские брошюры, написанные русской царицей шведского происхождения, считаются жемчужинами русской интеллектуальной традиции. Точно так же русские обходятся с другими произведениями, которые не вписываются в канон. Например, мемуары Павла Темнейшего, полные рассуждений о необходимости самодержавия и преимуществах телесных наказаний, считаются частным мнением отстраненного от власти монарха, впавшего в умопомешательство на религиозной почве. Однако если разговор заходит о книгах православных священников Булгакова и Флоренского, об их религиозном фундаменте сразу забывают: ведь они так хорошо вписываются в благоприятную для русских картину!
Но мы не намерены вступать в софистические дебаты или занимать позицию морального негодования. Наше оружие — факты, и мы готовы их демонстрировать.
Давайте ответим на простой вопрос: какое русское сочинение из тех, что до нас дошли, было первым светским литературным текстом?
Русские ведут начало своей оригинальной литературной традиции из "Слова закона и благодати" митрополита Илариона. Однако никто не признаёт это произведение литературным. Известный исследователь русских древностей академик Д. Лихачев прямо заявляет: "[Русская] литература возникла внезапно. Скачок в царство литературы произошел одновременно с появлением на Руси христианства и Церкви, потребовавших письменности и церковной литературы" [4]. Большинство историков придерживаются того же мнения. До конца XV века в России не было оригинальной "светской литературы" в современном понимании этого слова. Все произведения, которые можно отнести к этому жанру — например, "Дивгениево деяние" — были переводными. Летописная или хронографическая традиция не имела отношения к литературным текстам. Даже знаменитая переписка Ивана Грозного с Курбским, несмотря на все ее литературные достоинства, является не беллетристикой, а публицистикой.
— — — — — — — — — — — — — —
[4] Д. С. Лихачёв. Становление русской литературы XI — XVII веков. — Харбин, Изд-во "Университетское", 1987.
— — — — — — — — — — — — — —
И если началом русской светской поэзии можно считать "Сказание о Давиде и трех Голиафах" (авторство которой все еще обсуждается), то ситуация с русской художественной прозой гораздо сложнее. Некоторые специалисты считают первыми русскими художественными произведениями дидактические сочинения Констанции Шведской. Другие обращаются к традициям "лубочной литературы" и усматривают начало русской беллетристики в "Повести о Еруслане Лазаревиче", считая этот краткий пересказ "Шах-Наме" достаточно оригинальным.
Некоторые вообще отрицают само существование русской беллетристики до конца XVI века. Например, известный русский медиевист О. В. Творогов пишет: "Говоря о системе жанров древнерусской литературы, необходимо отметить еще одно важнейшее обстоятельство: эта литература долгое время, вплоть до XVII века, не допускала литературного вымысла. Древнерусские авторы писали и читали только о том, что было в действительности: об истории мира, стран, народов, о полководцах и царях древности, о святых подвижниках... Рассказывая об исторических событиях, древнерусские авторы могли сообщить разные, порой взаимоисключающие версии: иные говорят так, скажет летописец или хронист, а иные — иначе. Но это в их глазах было всего лишь неосведомленностью информаторов, так сказать, заблуждением от незнания, однако мысль, что та или иная версия могла быть просто придумана, сочинена, и тем более сочинена с чисто литературными целями, — такая мысль писателям старшей поры, видимо, казалась неправдоподобной" [5].
— — — — — — — — — — — — — — — —
[5] О. В. Творогов. Литература Древней Руси. — Вятка, Университетское издательство, 1969.
— — — — — — — — — — — — — — — —
В то же время и российские, и европейские исследователи странным образом обходят вниманием (или неверно трактуют) целую серию текстов, традиционно относимых ко второй половине XV века. В частности, это касается сочинений Федора Курицына (? — после 1500 г.), российского государственного деятеля, философа и поэта.
Как правительственный чиновник и дипломат, Курицын оказал большое влияние на Ивана III. В 1482 году он был отправлен к венгерскому королю Матиасу Корвину для заключения антипольского союза. В 1494 году Курицын с той же целью был отправлен в Литву. Он также принимал участие в переговорах с иностранными государственными деятелями в Москве.
В 1485 году Курицын создал кружок, который позже приобрел репутацию еретического. Согласно современной русской историографии, он выступал против монастырей и монашества, высказывал идеи о свободе человеческой воли, которую он истолковывал в гораздо более широком смысле, чем это допускалось ортодоксальным богословием. Многие члены кружка сочувствовали так называемой "ереси жидовствующих". Всё это дало основание русским причислить Курицына к ареопагу друзей свободы, идейных предшественников Ивана Грозного.
До 1500 года он был одним из лидеров российской внешней политики и дипломатии и занимал высокую должность руководителя посольских дел. Далее Иван III постепенно изменил свое отношение к еретикам благодаря игумену Иосифу Волоцкому, который был старым и непримиримым врагом Курицына. Царская снисходительность сменилась преследованиями. Брат Федора Курицына, Иван Волк, был сожжен за ересь. Никаких сведений о дальнейшей судьбе опального "министра иностранных дел" не сохранилось (что довольно странно).
Курицыну приписывают ряд сочинений. Среди них обычно называют "Лаодикийское послание" — поэму духовного содержания, смысл которой является предметом споров. Но для нас гораздо интереснее его эссе "Сказание о Дракуле-воеводе": оно повествует о валашском гсподаре Владе Цепеше, известном современному любителю "литературы ужасов" как "вампир Дракула".
Русские характеризуют сочинение Курицына как "компиляцию европейских преданий о князе Владе Цепеше". Смеем сказать, что это не так. Эссе Курицына оригинально как по содержанию (в нем есть ряд эпизодов, отсутствующих в европейских источниках), так и, что более важно, по позиции автора в отношении к своему герою.
В истории полулегендарного князя Валахии Влада Цепеша-Дракулы интерес представляют не столько его реальные деяния (о которых мало что известно достоверно), сколько сложившийся вокруг него цикл легенд. Все они повествуют примерно об одном: вот страна, где, куда бы вы ни бросили взгляд, корчится на колу какой-нибудь бедолага, виновный лишь в том, что не вовремя попался на глаза князю. Об этом повествует большое количество сочинений, в основном немецких; таково, например, анонимное "О великом изверге Дракола Вайда", хорошо известное в Европе. Прочие сочинения на эту тему исходили из той же парадигмы: они описывали деяния психопата и патологического садиста, который волею судьбы оказался властителем несчастной страны.
Позиция русского писателя совершенно иная. Не оправдывая напрямую жестокости Дракулы, он пытается подвести под его действия некое этическое обоснование. Оно состоит в идее тоталитарного правосудия, карающего любое отклонение от социального идеала.
Сочинение Курицына начинается со слов:
"Был в Мунтьянской земле воевода, христианин греческой веры, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему — Дьявол. Так жесток и мудр был, что, каково имя, такова была и жизнь его" [6].
— — — — — — — — — — — — — —
[6] Здесь и далее эссе Курицына цитируется по: Хрестоматия по древней русской литературе XI — XVII веков. — Под ред. Н. А. Аблеухова. — Вятка, Университетское издательство, 1956.
— — — — — — — — — — — — — —
Это вроде бы похоже на традиционное для Европы осуждение зверств Цепеша. Но, отдав формальную дань приличиям, Курицын далее предлагает читателю не что иное, как слегка завуалированную апологию правления Дракулы — "Строгого, но справедливого".
А именно, он пишет буквально следующее:
"И так ненавидел Дракула зло в своей земле, что если кто совершит какое-либо преступление, украдет, или ограбит, или обманет — не избегнуть тому смерти. Пусть будет он знатный вельможа, или священник, или монах, или простой человек, пусть он владеет несметными богатствами, все равно не откупится он от смерти. Так грозен был Дракула".
Итак, это тот самый мир, который мы подробно описывали ранее: мир тоталитарной утопии в спартанском стиле, где нет преступлений и пороков благодаря всеобщему страху перед неотвратимым наказанием.
И ведь нельзя отрицать своеобразную привлекательность этого идеала! Думается, изрядная доля наших читателей проголосовала бы за то, чтобы в его стране зло каралось безо всяких изъятий, и чтобы преступник не мог ни откупиться, ни воспользоваться "связями" или "особым социальным статусом". Глядя, например, на всем известных поименно боссов организованной преступности, которых нельзя и пальцем тронуть из-за "юридического крючкотворства", или на коррупционеров, прикрытых броней парламентской неприкосновенности...
Как же добиться подобного идеала? Как мы уже поняли, это вопрос тотального террора, обращенного как к массам, так и к элите. При этом важно, чтобы карались не только преступления (упомянутые в законодательстве), но и вообще любые отклонения от социальной нормы.
Вот пример такого подхода:
"Однажды ехал Дракула по дороге и увидел на некоем бедняке ветхую и разодранную рубашку и спросил его: "Есть ли у тебя жена?" — "Да, государь", — отвечал тот. Дракула повелел: "Веди меня в дом свой, хочу на нее посмотреть". И увидел, что жена бедняка молодая и здоровая, и спросил ее мужа: "Разве ты не сеял льна?" Он же отвечал: "Много льна у меня, господин". И показал ему множество льна. И сказал Дракула женщине: "Почему же ленишься ты для мужа своего? Он должен сеять, и пахать, и тебя беречь, а ты должна шить ему нарядные праздничные одежды. А ты и рубашки ему не хочешь сшить, хотя сильна и здорова. Ты виновна, а не муж твой: если бы он не сеял льна, то был бы он виноват". И приказал ей отрубить руки, и труп ее воздеть на кол".
