Выдавив последнюю порцию света, Бэрри-Белл соскочил с камня и устроился у меня на плече. Его непосредственная доля работы была завершена. Теперь ему оставалось только контролировать ситуацию и вмешаться, если вдруг произойдет невозможное и я облажаюсь. Облажаться я, разумеется, не мог. Еще до начала работы я запретил себе думать об этом. Кристалл сиял, как расплавленная лава, удерживая в себе ставший вечным сон девочки, так и не встретившей семилетие. Тонкая волшебная материя напирала изнутри на стенки, но больше не могла их проломить. Прекрасно.
Я нагнулся к лицу куклы, прижался к ее губам и выпустил чужое дыхание.
И вместе с ним — свое.
Капелька крови. Взрыв Вселенной. Звезды, обрывками света несущиеся мимо. Залитый солнцем цветущий луг. Развалины, освещенные лунным светом. Индеец-охотник с луком. Щенок и бабочка. Все смешалось в общем танце.
И потому всего этого не было. Образы вихрились вокруг все быстрее и быстрее, сливаясь в разноцветное покрывало, обовлекшее то, что стало моим миром. Нет — уже нашим миром. Далеко и близко, прямо передо мной и на периферии зрения, хотя видел я теперь во все стороны, сидело в пустоте маленькое прозрачное создание без лица, обхватив руками тощие коленки. Шельт, одна из верхних душ, оставшаяся в сне по моей просьбе. Тусклый, печальный взгляд невидимых глаз скользнул по мне и вновь уткнулся в землю, которой не было. Но через невыносимо долгий отрезок времени, меры которому не было, вновь вернулся ко мне — и засветился слабым интересом и чем-то вроде узнавания.
Я сделал шаг, протягивая руку вперед.
И тотчас ощутил еще один взгляд. Нет, десятки взглядов, упиравшихся мне в спину, наполненных другим древнейшим чувством, принесенным силами мрака в наш мир. Голод. Голод без цели, без стремления, незамутненная направлением жажда насыщения, неумолчное и беззвучное алкание всего, что было и чего не было на свете.
Я обернулся, не пошевелившись. Сотня чудовищ, сотканных из иномировой космической темноты, жадно пронзала меня взглядами насквозь, стоя рядом, но в то же время как бы поотдаль. Красные глаза не имели ничего общего с нежной ало-сиреневой глубиной — это были буркалы адских тварей. В них ревело пламя Преисподней. Я знал, кто они и зачем явились сюда.
Это были те, кто в нашем детстве по ночам шуршит занавесками и скрипит половицами в пустой соседней комнате; в отрочестве делает страшными и уродливыми хари мелкой шпаны, пришедшей из соседнего двора отшибать деньги; в зрелой жизни в трудную минуту наливает руки свинцом, а сердце — тоскливым страхом. Глубинные мысли, создания страха, пищей имеющие только страх и живущие лишь им. Фрейд пел им дифирамбы, убеждая откупаться от них вместо того, чтобы давить раз и навсегда, давить через искус, через монашеский постриг, через отречение на пути к освобождению. Люди разучились бороться со страхами, и ныне каждый человек подходил к порогу смерти, навьюченный ими, как верблюд Маяковского — тунеядцами.
Это были мои страхи. Я привел их сюда. Но нужен им был не я. Они глядели сквозь меня, туда, где безучастно сидела маленькая душа, изучая глазами переплетения красок в полотнах Ничего. Когти хищно подергивались, обломанные клыки щерились в предвкушении рывка, падения жертвы под ноги стае, готовности рвать, резать, кромсать воздушную плоть, чтобы на краткий миг притупить ощущение тупой боли в бездонном желудке.
Лай, клекот, хохот, визг, неразборчивые гортанные проклятья — с воплем Тифона черная орда устремилась вперед, на добычу.
И я встал у них на пути.
В моей руке появился меч — длинный бронзовый клинок из тех, что хранились в моем убежище. Я сделал шаг, другой, и легко побежал им навстречу, наклонившись вперед и отведя руки назад. Когда нас разделяло только гигантское поприще в миллионы мегаметров, которое я мог переплюнуть с ходу, я оттолкнулся и вынес клинок вперед по дуге, ощутив влажное сопротивление нечестивой плоти. Пробив насквозь атакующую толпу, я приземлился на колено и повернулся к ним лицом.
Я мгновенно оказался в кольце алых глаз, горящих безумным голодом. A samurai is fine too, yeah?
Get over here!
Самый нетерпеливый ублюдок, прянувший вперед, распуская когти, пролетел мимо меня справа и слева, в виде двух дымящихся половинок. Я увернулся от атаки слева и снес с плеч уродливую башку, бывшую кошмарным гибридом пасти крокодила и хари моего первого начальника. Я не рыцарь. Я злой колдун. Я сражаюсь не за себя и потому побеждаю. И я сражаюсь за себя — и побеждаю поэтому. Что вы передо мной, серый туман прошлого? Сгиньте и не тревожьте живых.
Я помогу вам.
Я рубил и колол без устали, метаясь в клубах черного дыма, и местами мне казалось, что по скорости ударов я приближаюсь к моему ангелу. Челюсти, посрамившие бы знаменитую акулу, когти-сабли, жала и клювы безвредно рассекали пустоту и мое тело, не в силах причинить мне вреда. Я не боялся их, и мое бесстрашие передавалось защищаемой мной душе, заставляя их отодвигаться все дальше и дальше.
И я убил их — убил всех до единого. Отвратительные тела, валявшиеся кругом, с шипением испарялись, уносясь в небо, которое не было небом. Меч в моей ладони зашипел, осыпаясь в бездну ручейком металлической пыли. Да не прольется здесь больше ни капли крови. Никогда.
Одним шагом я преодолел разделявший нас космос и положил руки ей на плечи.
Проснись. Злые чудища ушли. Я с тобой, теперь и навсегда. Сказка продолжается. Проснись.
Проснись. На небе ясное солнце, ночь ушла на покой. Мой голос остался, как ветер. Слушай песню ветра. Вдыхай его прикосновения на скале, окруженной морем, после того, как буря стихла. Проснись.
Проснись. Взгляни на карты континентов. Узри, как вращаются небосводы над головой летней ночью. Играй звездами, как хрустальными шарами, на полотне северного сияния. Я дарю тебе этот мир. Проснись.
Проснись.
Проснись.
Два сияющих озера мягкого зеленого пламени озарили наш мир, вопрошающе глядя мне в глаза. Я наклонился и поцеловал ее в лоб.
И вернулся в свое прежнее духовное тело.
Моя правая рука лежала теперь на мягком атласе платья. Кристалл исчез. Но ладонь по-прежнему грели невидимые лучи, шедшие от груди.
— Кокуосэки, — позвал я шепотом. — Проснись, Кокуосэки.
И бывшие прежде фарфоровыми веки затрепетали, медленно приподнимаясь над двумя зелеными озерами.
— Отец…
— Вставай, дочь, — тихо произнес я, выпрямляясь. — Нас ждут дела.
Коракс
Тени казались гуще, когда мы уходили из опустошенного колокола, оставляя за собой груды чистой бумаги и перьев.
Из пола уже пробивались ростки новых колонн, и я знал, что когда-нибудь Nidum Arcana Libri снова наполнится гнездами и быть может, в них поселится кто-то более достойный такого дома. В моей переполненной голове роились тексты, устраиваясь поудобней, щекоча кожу острыми кончиками букв изнутри, напевая себя в уши, смешиваясь и выкусывая друг из друга противоречащие части. Нужно было найти место для отдыха, пусть даже короткого.
Шахта снова встретила нас гулкой пустотой, но меня насторожила значительно усилившаяся сырость. Снизу поднимался густой влажный туман, заползая под одежду, собираясь каплями на камне и металле, обволакивая тихой глубокой подушкой. Мы вымокли до нитки, поднимаясь вверх по казавшимся бесконечными стальным ступеням лестницы, спиралью кружившей по серым бетонным стенам.
Двери на каждом из уровней были либо заперты, либо изуродованы настолько, что открыть их нам не удалось бы. Особо неприятно было видеть, что за некоторыми была вода — значит, кое-где пройти нам не удастся. Вверх, вверх, вверх.
С подкашивающимися от усталости ногами и дрожа от холода, мы наконец нашли себе пристанище. За одной из дверей нас ждал короткий тоннель, выводивший в уютную комнатку, заставленную пыльными ящиками. Несмотря на паутину и грязь, мы решили остаться здесь, потому что тяжелая дверь не пропускала внутрь леденящий туман, а вдоль одной из стен шли теплые трубы. Я даже улыбнулся, подумав, что теперь и на мою долю выпал ночлег на теплотрассе — только при совсем других обстоятельствах, нежели у тысяч других людей.
Несколько минут мы просто прижимались к горячему металлу, наслаждаясь теплом. Соусейсеки так и не выпустила спящую птицу, и теперь его перышки высохли и распушились, а лицо порозовело. Кассий тихо сопел, вздрагивая, когда ему снилось что-то неприятное. Краем сознания я понимал, как гротескно выглядит это со стороны — человек, спустившийся в свой сон в поисках лекарства для тела, смотрит, как на руках куклы спит его собственная мысль, которой еще и что-то снится. Но так было, и мне не хотелось что-то менять.
В ящиках оказалось битое стекло — мы вскрыли парочку из любопытства. Раньше там определенно было что-то ценное, но теперь осталась только тяжелая блестящая пыль, острая даже на взгляд.
Смахнув толстый слой пыли, мы сели поближе к теплу и здесь, наконец, смогли спокойно поговорить.
— Нам везет, мастер, — заговорила Соу, — Мы очень быстро нашли часть твоей памяти и теперь время работает на нас.
— Только часть? Это не все? — удивился я.
— Ты недооцениваешь свой разум. Таких хранилищ здесь должны быть тысячи.
— Но я еще раз повторю — нам очень повезло, невероятно.
— Объясни же, я сейчас плохо соображаю, — хаос в голове только-только начал утихать.
— Эти книги оказались именно тем, что мы искали. Ты ведь знаешь их наизусть теперь, так почему спрашиваешь?
— Они… в некотором беспорядке. Нужно время, чтобы осознать их в полном объеме и начать анализировать.
— Время у нас есть. Помимо знаний о том, что делать, нужно будет узнать, как.
— То есть мы продолжим шататься по этому лабиринту?
— Скорее всего да. Нужно будет найти воспоминания о тех предметах, которые понадобятся тебе для работы, подходящее место и…
— И?
— Дерево твоей души. Мне кажется, в любом случае нам придется к нему прийти… и хотелось бы его увидеть.
— Пожалуй, это будет не самое впечатляющее зрелище здесь. Оно, скорее всего, чахлое и маленькое.
— А я видела его другим, мастер. Но мы не узнаем наверняка, пока не отыщем.
— Хорошо, посмотрим, что оно из себя представляет на деле. Быть может, довольно скоро. Оно должно быть наверху, куда мы и направляемся, верно?
— Скорее всего. Ты поймешь, где оно, когда еще немножко изменишься.
— Изменюсь? Я заметил, что нечто произошло, когда играл роль божества у этих бедняг, но…
— Пожалуй, стоит тебе объяснить, мастер. То, что ты манипулируешь собственным разумом, и так понятно, надеюсь?
— Да, я знаю. И пользуюсь возможностью исправить кое-что, вроде гворков.
— Но и сам от этого меняешься. Все очень взаимосвязано, гораздо глубже, чем может казаться. Чтобы исполнить то, зачем мы здесь, тебе придется стать другим человеком. Я бы назвала это место твоим чистилищем.
— Как-то зловеще звучит это, Соу.
— Ну я не знаю, насколько подходит к ситуации это слово, но имею в виду, что опасности и лишения этих мест должны истребить твои страхи и заблуждения — очистить. Верно?
— Я понял суть, и она близка к слову. Вот только в чистилище беспомощные души пытают, что не слишком подходит…
— Да, ты не беспомощен и можешь бороться. Да и я рядом, чтобы вести тебя, мастер. Хотя ты почти справляешься сам — как с этим малышом, например.
— Кассием? Я чувствовал, что он необычный, но в итоге его вера позволила мне справиться с почти безвыходной ситуацией…
— Нет, чуть-чуть не так. Ты взрастил его веру тысячекратно, но знаешь, что самое интересное?
— Что же, Соу?
— Он ведь всего лишь твоя мысль… как ты предположил, обо мне, — Соу зарделась, смущаясь. — Выходит, с его помощью ты поверил сам в себя.
— Ну и ну, а ведь ты права. Значит, и такое возможно?
— Это же твой сон. Возможно все, если захотеть по-настоящему, умеючи. Пока что ты только делаешь первые шаги.
— Дорога в тысячу ли…что это?! — я заметил странную розовую тень, метнувшуюся между ящиков.
— Что там, мастер?! — Соу вскочила и достала ножницы так быстро, что я только успел почувствовать движение воздуха от ее рывка.
— Здесь кто-то есть, за ящиками! Там, слева!
Топот маленьких ножек, краешек розового платья в просвете между ящиками и визг ржавых петель не замеченной нами двери. Соу хотела броситься вдогонку, но я успел остановить ее.
Некоторое время мы молчали, глядя в темный проем, и у каждого из нас в голове вертелся один-единственный вопрос. Какого черта в моем сне делает ушедшая Хинаичиго?
Антракс
Черные кожаные башмачки неуверенно ступали по медвежьим шкурам. Суок, закусив губку, старалась удержаться на ногах, делая робкие шаги на подламывающихся, как у новорожденного олененка, ногах. Она выпустила стену и ухватилась за стул. Пальцы сорвались, хлопнули по сиденью, стул зашатался, но устоял. Устояла и она, сперва обиженно ойкнув, но потом, подняв глаза, радостно улыбнулась мне. Я следил за ней, сидя за столом.
Мне пришлось учить ее ходить. Когда я поставил ее на пол, оказалось, что более-менее толково ей пока повиновались только руки: колени дрожали, ступни разъезжались, не в силах держаться прямо. Она раз за разом падала на пол и в конце концов заплакала. Совсем как… Я дал ей руку, два раза молча провел по комнате, показывая, как переступать, а потом сел и знаком предложил попробовать самой. Сперва Суок не могла даже выпрямиться, но потом, опершись на стену, медленно поднялась. Теперь же она делала успехи прямо на глазах. Превосходно.
Суок… Я решил дать ей это имя-прозвище после того, как понял, что каждый раз выговаривать полное мой язык, привыкший к русским созвучиям и ударениям, просто не в состоянии. Перевод же казался тусклым и безжизненным. Все-таки Энджу сумел подложить мне свинью, чтоб ему на том свете черти имя такое придумали. Это было словно наитием: печальный и нежный осколок старой сказки словно сам собой прыгнул мне на язык, чтобы стать недостающим мазком на полотне. «Вся жизнь». Вот так. Ей самой прозвище пришлось по нраву — подозреваю, впрочем, что она была бы рада называться и Дизентерийной Амебой, если бы инициатива исходила от меня. Я был ее Отцом.
— Отец, у меня получается! — она медленно шла ко мне от стула, переставляя ноги носками внутрь, как Десу на известной гифке, и улыбалась почти так же. — Смотри!
— Молодец. Но ступни надо ставить носками наружу. Вот так, — показал я, поднимаясь.
Она попробовала.
— Неудобно…
— Так надо.
— Но почему надо, если неудобно? Вот так вот проще…
