— Ты про Судью говори, про побитых вертухаев нам слушать неинтересно.
— Хорошо. Я парню сказал: уходи, но про нас, пожалуйста, запомни. А он так нехорошо улыбнулся, что у меня кровь в жилах застывать стала, и из-под одеяла выкарабкался. И меда попросил. Или, хотя бы сахару. На худой случай, самогонки стакан. Вымотался он, когда Острогожск чистил, как есть вымотался.
— А потом?
— А потом, принес я из погреба махонький горшочек с медом. Банок, говорю, у нас нет. Дальше — сами знаете.
Несмотря на то, что подразделение было собрано по принципу 'с бора по сосенке', генерал-майор Ямышев действовал четко, хладнокровно и очень профессионально. За плечами у него была Великая Война и десяток локальных конфликтов.
Его не сильно смущали способности Судьи. Значение имели только тактические возможности и поставленная Партией задача. Задачу ставил секретарь обкома товарищ Жуков, и она была проста:
— Уничтожь этого с-сукиного сына! Любой ценой. Сам понимаешь, потом просить можешь что угодно. Звезду с неба, и то снимем ради такого дела.
Ну, а помимо партийной воли, была у товарища Ямышева и личная заинтересованность. Лежали у него, прикопанные в надежном месте, слиточки с ореликом немецким. Да в доме висели на стенах и ждали своего часа полотна Великих, наскоро замалеванные пейзажами с лебедушками и водной гладью. Шептали генералу знающие люди, что скоро по-другому все повернется. Верил генерал знающим людям, и ждал своего часа.
— В деревню — ни ногой! — охладил он своего начальника штаба. -Судя по тому, что этот парень творил в Острогожске и ранее, его тактический радиус — пара километров, не более того. Ждем артиллерию. А до того момента — оцепить Литвиновку, и чтобы мышь не проскочила! Негде ему больше находиться. Здесь он залег.
— С чего Вы так решили, товарищ генерал-майор? — спросил начальник штаба.
— С того, что этот деятель нигде спокойно не гуляет. А до Каменки он, как видишь сам, не дошел. Попутный транспорт мы весь перекрыли. Да и стоит Литвиновка прямо при дороге — чего уж лучше? А все остальные поселения ты с дурного ума тупо прочесал. Заметь, мог нарваться.
— Так не нарвался же.
— Это только потому, что его там не было. Так что, ждем артиллерию.
Слегка шатаясь, я вышел во двор. Внутри было пусто, серо и пыльно, как в трижды разграбленной гробнице фараона. Серое небо. Серый, набухший оттепельной влагой снег, посеревшие бревна жалких избенок. Обидно, но придется умереть. Мед нужен был лишь для того, чтобы дойти до оцепления своими ногами. Там — пристрелят, и сказка закончится. Ну, может, кого и заберу, но не факт.
'Лихо бьют трехлинейка, просто как на войне' — всплыло на краю сознания.
— Что, вляпался по полной, братишка? — раздался в голове голос Веры.
— Вляпался, — уныло подтвердил я.
— А теперь посмотри на небо, и улыбнись, чучело гороховое! — серебряным колокольчиком прозвенела сестра.
Подняв голову к немилосердному небу, я услышал далекий, но быстро нарастающий гул. Тяжело рубя винтами воздух, над Литвиновкой прошли самолеты с характерным горбатым профилем, и на позициях спешно собранной воронежским обкомом вохры воцарился огненный ад.
Тот, кто никогда не видел, на что способны машины Ильюшина, если противник не имеет средств ПВО, ничего не потерял. Смотреть на такое попросту противно. Я отвернулся, и пошел в дом. Чай пить.
.
.
.
.
Генерал-майору Ямышеву не повезло. Его не убил немыслимый, выжигающий легкие жар, не размазало по блиндажу взрывной волной.
Правда, сильно контузило, когда нечеловеческая сила буквально выдернула тело из окопа. Теперь Ямышев лежал на спине, смотрел в серое, безнадежное небо, и размышлял. Ничего другого сделать было нельзя. Руки и ноги не слушались. Медленно остывая на лучшем в Европе черноземе, генерал осознал, что напрасно погубил людей, а поставленную перед ним задачу выполнить не смог.
Последствия были очевидны. Потому жить не стоило. Мимо расхаживали какие-то мужики и деловито собирали все, что по их мнению, могло пригодиться. Собравшись с силами, и улучив момент, когда рядом послышались шаги, генерал хрипло выдавил из себя:
— Дострелите, братцы!
— Много чести будет, стрелять тебя, — прозвучал ответ. Но просьбу все-таки уважили. Что-то несильно кольнуло под челюстью, и наступила темнота.
Едва отгремели взрывы, жители Литвиновки занялись делами земными. Во-первых, быстро и без издевательств дорезали раненых, во-вторых, собрали более-менее годное оружие и патроны, приговаривая при этом:
— А винтовочку мы приберем. И пулемет — вещь в хозяйстве необходимая. Куда ж в такие времена без него?
Но, занимаясь делами важными, люди искоса присматривали за потерянным батюшкой, в полном облачении обходящим растерзанное и выгоревшее поле боя. Таким его еще никто не видел. Растрепанные волосы, выбивающиеся из-под съехавшей на затылок шапки, полубезумный взгляд, и катящиеся по лицу мутные слезы о безвинно погубленных христианских душах, застывающие в бороде.
За искренность и непритворное сострадание селяне в этот миг простили батюшке все и навсегда. И блуд, и загулы, и склонность к речам темным, пугающим и непонятным.
— Глаза имеете, но слепы, — чуть позже сокрушался пахнущий дымом и гарью отец Гервасий.
Его только что, чуть не под руки, привели от дороги, где он отпевал безвинные души служивых и, взяв на себя не по чину, анафемствовал начальствующих.
Чуть отогревшись, батюшка обвел сидящих рядом укоризненным взглядом, и вновь повторил:
-Смотрите, и не видите. Какие, к нечистому духу штурмовики над Литвиновкой?! Драконы то были, огнем рыкающие. Призвал их отрок босой, а вам ворожея глаза отвела. Слепы вы, дети мои. А я слушал голоса хрустальные в высях горних.
— А и ладно, — благодушно ответили батюшке мужики, протягивая до краев наполненный стакан.
— Пусть будут драконы, батюшка. Чего уж там. Животина, видать, в хозяйстве полезная, особенно если вспомнить, что они под крылышками тащат. Это ж надо, земля в стекло местами сплавилась!
— А ведь и вправду, что-то тут не так, — задумчиво потирая ладонью щеку, вдруг произнес Попов.
— Не видел я за всю войну такого, чтобы стена огня вместо разрывов вставала. Снега-то на поле, и крошки не найдешь. После обыкновенных бомбежек, помню, по-другому бывает. Фонтанов земли нет, осколками ничего не посечено, больше сожжено да раздавлено. И возьмите в рассуждение вот еще что: служивых будто кто за ноги из окопов выдирал. Блиндаж, что они всю ночь рыли, и вообще, как старый носок наизнанку вывернут. Сначала думал, огнеметы под плоскостями кто приспособил, но теперь понимаю, не могло такого быть. По-другому огнемет работает, и запах от него совсем другой.
— И правда, — призадумались мужички.
Откуда им было знать про особенности воздействия термобарических боеприпасов на живую силу противника? В прошлую войну такого не было.
— Скептики и маловеры! — вновь зарокотал в низкой горнице бас обученного риторике человека. Изрядно охмелевший отче набрал в грудь воздуха, и распространяя запах свекольного самогона, продолжил:
— Истинно говорю вам! Спустился с небес архистратиг Михаил и крылатое его воинство! Спас гость животы наши от смерти и поругания, а дома и пожитки — от геены огненной. Пошел он босой и безоружный навстречу смерти неминуемой, но разверзлось небо над головами слуг Нечистого, Лжеца и Отца Лжи! Вы же, как дети неразумные или фарисеи древние, уверовать без того, чтобы перстами Спасителю в раны не влезть, не способны!
На всякий случай, Гервасию налили еще. Возражать как-то не хотелось. Разговор затих сам собой. Многие из повоевавших помнили, как приходилось, скрипя зубами, бесплодно ждать поддержки с воздуха.
Вот так, в тревожной тишине, пропитанной запахом самосада, пока взрослые и битые жизнью люди понемногу отходили от пережитого, и родилась легенда о вернувшемся с небес защитнике малых сих.
Те, кто по долгу службы держал в руках штурвал, молчали, будучи связанными Присягой. А люди, принимающие решения, просто пожали плечами, прикинули идеологические последствия и психологический эффект, и появилось мнение: распространению легенды не препятствовать.
.
.
.
.
22 декабря 1952 года.
— Что ж ты творишь, честной отче?! — жестко спросил я наутро Гервасия, улучив минуту, когда рядом с ним никого не было. И добавил:
— Зачем химеру в мозги людям пустил? В мире и без того сказок, что блох на собаке, так ты еще одну сотворил. Да ловко как! Понимаешь ведь, как на самом деле все было.
— Вера надеждой крепится, — слегка побледнев, но без тени смущения ответил молодой батюшка. — А надежду молва питает. И сказано было: нет рук у Бога, кроме наших. Вот я и подумал...
— Ох, ты и конъюнктурщик! Использовать боеприпасы объемного взрыва для иллюстрации темы о Божьем промысле, это уметь надо.
— Я таков же, как и любой философ. По мере слабых сил своих стараюсь растолковывать все виденное к вящей славе Его, — прозвучал ответ.
— Философы думают не о сиюминутной выгоде, как ты, — заметил я.
— Ой ли? А ведомы ли тебе имена Платона и Заратустры? — поинтересовался отец Гервасий.
— Читал немного.
— Вот то-то и оно, что немного, и не их, а про них. Это как Русланову слушать по телефону, да еще и в исполнении соседа Рабиновича, — невесело пошутил священник.
— Интересное дело. Эту же шутку я слыхал про 'Битлз', но исполнителем был все тот же вечный Рабинович. Он что, напевает людям хиты со времен Атлантиды? — подумал я. Но вслух произнес иное:
— Что ж, рассказывайте, батюшка.
— Все философы, как черт от ладана, бегут от самой главной мысли, высказанной Платоном: физический мир является лишь искаженным отражением истинного мира нефизических идей, находящегося в нематериальном плане.
— Почему, интересно?
— Да всего лишь потому, что Платон, высказав сию мысль, просто-напросто отменил философию как таковую. По крайней мере, отказал ей в научности.
— А можно пояснить чуть подробнее?
— Конечно. Размышляя об искаженном отражении внешнего мира, человек неминуемо получает очередную химеру как итог своих размышлений. Философы данный казус прекрасно понимают, потому работы Платона замалчиваются или упоминаются лишь вскользь. Чаще всего, его упоминают как автора теории перевоплощения душ.
— Странно, часто они сами заявляют о непознаваемости мира.
— Это происходит у них неосознанно, неодолимым наитием. Скрыть Истину человеку немыслимо, даже если коснулся лишь края ее.
— Так что о Заратустре? Его я совсем не читал. Разве что, проглядывал по диагонали Ницше: 'Так говорил Заратустра'. Но там такая хрень...
— И опять Рабинович по телефону поет за Шаляпина, — расстроился батюшка.
— Дался вам тот Рабинович, лучше про Заратустру расскажите, как там и что!
— Извольте. Но начну я вот с чего: как только появилась философия, неясным образом изменилось сознание человека. Притчи сменились логическими доводами, а вместо богов, духов, сил стихии возникли отвлеченные понятия, ранее персонифицированные. Люди вдруг стали думать по-другому!
Историки тщатся доказать, что причины — не в Боге, а в быту и политике.
— И как, удачно, или все бредят?
— Больше похоже на второе. Берут, понимаете ли, древних греков, объявляют их первыми философами и объясняют возникновение философии распадом родоплеменных связей.
— Между тем, семьи у людей есть, да и родня — у каждого. Родоплеменные связи — вечны.
— Именно, молодой человек. Ой, вы не обижаетесь, что я вас так?
— Да нет, наоборот — внимаю.
— Так вот, как Вы правильно заметили, родоплеменные связи — вечны, потому если бы мы дожидались их распада...
— То философии и по сей день бы не было.
— Это я и хотел сказать. Заметьте, что Заратустра жил задолго до древних греков, и в Иране тогда ничего не распадалось.
— Да и после — тоже.
— И в силу того, что сам факт его существования опровергает существующие теории...
— Его проще не замечать. Но все-таки, что же было?!
— А Бог в очередной раз и с неизвестной нам целью сменил людям сознание.
— Тогда Ваш тезис должна подтверждать ВСЯ история философии.
— А она именно это и подтверждает. Первое, что бросается в глаза — неравномерность всплесков мыслительной активности человечества во времени. Но сначала все-таки закончим про Заратустру.
По данным раскопок в Аркаиме, Заратустра жил раньше, чем прозвучало откровение Моисея, из-за чего становится ложью утверждения, что еврейский народ первым пришел к идее Единого Бога..
Но самое страшное для философов и теологов кроется в другом — сей философ, коего по их разумению, быть не могло, и камня на камне не оставляет от мнения, что придти к Богу — удел избранных. Или, на худой конец, результат экзальтированных видений, в крайнем случае — пророческого дара.
Заратустра ведет своих читателей к Богу дорогой разума. Он спокойно и обстоятельно доказывает, что к Нему приходят не по недостатку знаний и косности сознания, а совсем наоборот — по зрелому размышлению.
— Да, такого никто не простит.
— Надеюсь, теперь понятно, почему философы постоянно делают вид, что Заратустры как бы и нет?
— Более чем.
— Тогда выслушайте еще одно соображение. Во времена своей жизни Заратустра был на Земле единственным и непревзойденным философом. Причем там и тогда, когда по господствующим ныне воззрениям, философов быть просто не могло.
— То есть вы хотите сказать, что не наука породила философию, а наоборот? Что же породило философию и сменило образ мыслей целых народов?
— Промысел Божий, молодой человек, иным такого не объяснить. И не тщитесь.
— Хорошо. Принимаем как рабочую гипотезу. Так что там с неравномерностью?
— Дошли и до нее. После Заратустры философов не было полторы тысячи лет. Вдумайтесь, ни одного!
6 век. Анаксимандр повторяет мысли Заратустры. Анаксимен делает первую попытку научного осмысления мира.
5 век. Неожиданно, практически на ровном месте, появляются 15 больших философов. Последний — Платон.
И снова — тишина. За тысячу шестьсот лет после Платона — никого с новыми идеями. Так, человек 15-16 эпигонов.
18 век. Сразу 25 крупных философов.
19 век — еще 29. И разумеется, вредоносные, как моровое поветрие, фашисты, марксисты и националисты всех мастей.
20 век — философия вновь умирает. Вокруг вновь лишь неимоверно расплодившиеся эпигоны, эзотерики, и откровенные шарлатаны, методы у которых вовсе не философские.
— Они и не претендуют. Да, цикличность, описанная вами действительно неоспорима. Хоть графики рисуй.
— Можно и начертить. Прямо здесь и сейчас, на любом обрывке бумаги!
— Стоит ли? Все и так понятно. Уровень понимания мира первыми философами настолько высок, что просто отменяет философию как таковую. Только вот затем начинается что-то странное.
— Да, воцаряется схоластика и теоцентризм. Отвлеченные рассуждения на тему о количестве ангелов на кончике иглы, наличия глаз у крота или количества ног у мухи.
