Ричарду пришлось спасаться бегством. Когда он вернулся, развратная греховная книжка исчезла. Дик полагал, что Понси ее сжег или утопил в Рассанне, но утром губернаторский слуга, убиравший комнаты порученцев, обнаружил скабрезную историю под подушкой у защитника нравственности. Красный, как рак, Жиль кричал, что это заговор и злополучную «Историю» ему подбросили. Оскар в это не поверил и оказался прав — если Жиль подглядывал за Рокэ и его любовницей, то книжку он и подавно умыкнул.
Смех повторился, перешел в шепот, затем из-за двери раздались звуки, живо напомнившие Дику о прекрасной Марианне. Юноша торопливо натянул сапог и побежал к гостям. Он успел вовремя — кувшин показал дно.
— Монсеньор очень занят, — заверил епископа Ричард, зажигая свечи, — и будет не раньше, чем через полчаса. Просил чувствовать себя, как дома. Жиль, будьте так добры, пошлите за Манриком, монсеньор собирает военный совет. Ваше Преосвященство, еще вина?
3
Алва и Вейзель появились одновременно, следом потянулись и другие. Бонифаций и не подумал освободить хозяйское кресло, но Алва, нисколько не смущаясь, уселся на раскрытое окно рядом с небольшим столиком, за которым обычно сидели порученцы. От Проэмперадора исходил едва уловимый запах тубероз, и юноша вспомнил, что именно так благоухала рыжеволосая свояченица губернатора. Жилю было на что полюбоваться! Юноша встретился с насмешливым взглядом своего эра и опустил глаза. Он не подглядывал, но как объяснить это Рокэ?!
— Итак, Ваше Преосвященство, — невозмутимо произнес Ворон, — вы и эти господа хотели меня видеть.
— Эти воины, — ворчливо изрек епископ, — пришли с открытой душой, предлагая помощь, но гордые их оттолкнули, а недальновидные не выслушали.
— Что может знать солдат, — бросился в бой Манрик, — оставивший свой пост? Товарищи этих скотов погибли в бою, а они удрали. Я обошелся с ними излишне мягко, их следовало повесить за дезертирство.
— Не судите опрометчиво, — блеснул глазами Бонифаций.
— Господа, — примирительно сказал Вейзель, — раз они уже здесь, давайте их выслушаем.
— Не имеет никакого смысла, — отрезал Леонард.
— Для вас, но не для нас, — вскинулся Савиньяк. Кавалерийский генерал был старше своего брата на тринадцать лет, но Арно отличался спокойствием и рассудительностью, а Эмиль не считал нужным сдерживать свои чувства.
— Говорите, чада, — постановил Бонифаций, опустивший для такого случая кубок.
Адуаны поднялись.
— Мы, — начал северянин, — стало быть, отлучились.
— Кто это может подтвердить? — скривился Манрик. — Никто!
— Но никто не может и опровергнуть, — заметил Феншо. До адуанов Оскару дела не было, но если начальник штаба лаял, командующий авангардом в ответ мяукал.
— Сначала, — перебил Рокэ, — назовитесь. Имя, звание, где служили.
— Клаус Коннер, младший теньент таможни, пост Бакра.
— Жан Шеманталь, младший теньент таможни, пост Бакра.
— И куда ж вы отлучились?
— На охоту, — потупился Клаус, — за тушканами. Господин капитан, царствие ему рассветное, дичины добыть просили, а у нас, осмелюсь доложить, собака…
— Где собака? — поинтересовался Рокэ, отцепляя от воротника рыжий волос. Так и есть, тубероза…
— Собака? — не понял Клаус. — Наша, что ли?
— Именно, — подтвердил Проэмперадор, — я хочу ее видеть.
Зачем эру понадобилась собака этих мужланов, Ричард не представлял, но Рокэ после дневных подвигов явно пришел в игривое настроение.
Жан и Клаус переглянулись, вновь став похожи, как родные братья.
— Если господин Прымпирадор не шутют, — выдавил Жан.
— Не шутю. — Алва кивком указал Дику на вино, епископа и гостей.
— Осмелимся доложить, пес на улице ждет. Дозвольте привести.
— Ведите, чада, — велел Бонифаций, принимая из рук Дика полный кубок. Адуан, все еще сомневаясь, скрылся за дверью и тут же вернулся, ведя за ошейник большого грязно-белого безухого и бесхвостого пса с черным пятном на морде. Собака, как и хозяин, пребывала в полной растерянности, не зная, то ли ей рычать, то ли вилять заменявшим хвост обрубком.
— На охотника за тушканами он не похож, — заметил Алва, заинтересованно разглядывая куцего, — я бы сказал, что это волкодав.
— Так и есть, — подтвердил Жан, — бакранская псина, но, прошу меня простить, Лово в степи любой след отыщет. Чутье — прям как у лисицы.
— Прелестно, — маршал одобрительно взглянул на урода, в ответ нерешительно взмахнувшего обрубком, — значит, Лово… Прикажите ему лечь и говорите дальше. Тушкана добыли?
Таможенник положил руку на холку пса, и тот молча опустился на губернаторский ковер, положив морду на вытянутые лапы. Клаус и Жан снова переглянулись.
— Господин Прымпирадор, чего говорить-то? Тушкана-то мы добыли, а как возвертаться стали, — глядим — дым. Подъезжаем — заместо поста — головешки. Наших-то, прошу заметить, две дюжины, считая капитана и нас, грешных, а седунов, жабу их соловей, лапа целая навалилась.
— Лапа? — не понял Вейзель.
— Ну, седуны так отряды свои прозывают. Они ж того, прощения просим, вбили в бо(ударене)шки, что от барсов пошли.
— Седунами в Варасте зовут бириссцев, — вмешался Бонифаций, — сии язычники и впрямь считают прародителями своими ирбисов, а изгнанные ими бакраны и того хуже, полагают себя детьми козла. Бириссцы считают зазорным любое дело, кроме воинского, а как отрокам приходит пора воинами становиться, их безбожные жрецы что-то делают, от чего у юнцов волосы седеют. Оттого и седуны. Ходят они лапами, в каждой две сотни язычников, и над ними главный, в барсовой шкуре. Прочие человеки для них хуже скотов…
— Вы, епископ, нарисовали прелестный портрет. Седые варвары в барсовых шкурах — это так романтично, мой оруженосец, без сомнения, будет в восторге. Но, насколько мне известно, вышеупомянутые седуны по нашу сторону гор особых вольностей себе не позволяли. — Рокэ повернулся к адуанам. — Губернатор доносит, что в Варасте сейчас больше двадцати тысяч бириссцев, это правда?
— Вранье, — отрезал Клаус, — хорошо, если лап двадцать наберется. Да им больше и не надо — нагрянули, пожгли, порезали и назад. Их дело такое, разбойничье. Чтоб побыстрей да потише, большими стаями они не ходят.
— Очень хорошо, — кивнул Рокэ. — Лово, если что, их учует?
— Еще бы, — Клаус любовно взглянул на своего урода, — он у нас такой, кого хошь выследит.
— Почему вы меня искали?
— Господин Прымперадор, — начал Жан, но Бонифаций договорить таможеннику не дал:
— А потому, что сии воины знают многое, что родившимся не в Варасте неведомо, и желают отплатить злокозненным язычникам за их непотребства. Жан и Клаус собрали таможенных стражей, охотников и пастухов, коих судьба привела в окрестности Тронко, и желают возложить жизни свои на алтарь отечества.
— Мои разведчики обойдутся без дезертиров, — скривился Леонард Манрик, — я не верю этим людям. Нам внушают, что против нас не больше четырех тысяч, тогда как совершенно точно известно, что в Варасте действует пятнадцатитысячная армия.
— Вам бы, сударь, прошу прощения, с такой верой в то, что сами не видели, клириком быть, — вдруг выпалил Жан. — Нет там пятнадцати тыщ и не было никогда. Седуны не числом берут, а наглостью да нашей глупостью…
— Еще одно слово, дезертир… — Манрик поднялся, его лицо стало белым. Собака подняла голову и глухо заворчала, епископ поставил кубок, намереваясь ответить, но не успел.
— Сядьте, генерал. — Рокэ и не подумал повысить голос, но «навозник» молча упал в кресло. — Никто вам этих людей не навязывает. Значит, хотите с армией идти?
— Так точно, — выпалил чернявый.
— Оба решили? — Голос Алвы был все таким же ровным.
— А то как же, — удивился Клаус, — мы ж все на пару.
— Приказ о вашем производстве в капитаны и введении в командование двумя отрядами разведчиков из числа бывших адуанов и варастийских добровольцев будет готов через час. Господа, — Рокэ отвернулся от остолбеневших варастийцев, — утром мы выступаем. Кроме адуанов, со мной пойдет девять тысяч человек — пять конных полков, три пеших, кэналлийцы и часть артиллерии. Граф Манрик, вы принимаете командование над остальной частью армии. Ваше дело защищать Тронко и особу губернатора. Начальником штаба у вас остается Хэвиленд.
Маро, Шенонсо, Монтре, вы поступаете в распоряжение Манрика. Барон Вейзель, граф Савиньяк, маркиз Дьегаррон, виконт Феншо-Тримэйн, полковник Бадильо, прошу вас отдать соответствующие распоряжения своим людям и к полуночи вернуться ко мне за соответствующими указаниями. Ваше Преосвященство, примите мою благодарность, вы нам очень помогли.
— Я отправляюсь с вами, — не терпящим возражения тоном заявил епископ, — дабы укреплять дух богобоязненного воинства и нести многомерзким язычникам свет олларианства.
— Как пожелаете, Ваше Преосвященство, но удобств не обещаю.
— Тело наше подчиняется душе нашей. — Бонифаций тяжело поднялся и направился к выходу. Рокэ с невозмутимым лицом открыл перед святошей дверь и вышел вместе с ним и кэналлийцами. Таможенники и их пес убрались следом.
— Надеюсь, господин генерал, вы с двадцатью тысячами удержите врага за Рассанной до нашего возвращения? — Оскар Феншо нежно улыбнулся Манрику.
— Если вы вернетесь, — огрызнулся Леонард, — эти мужланы заведут вас в ловушку, это так же верно, как…
— Как то, что вы попадете из пистолета в пролетающую корову, — заметил Савиньяк, натягивая перчатки.
— Дурной пистолет, — буркнул «навозник», — вы это знали, потому и предложили пари.
— Я и впрямь знал пистолет, — не стал спорить кавалерист, — и еще я знал стрелка.
— Уймитесь, господа, — прикрикнул Вейзель, — может быть, мы расстаемся навсегда, не стоит на прощание вспоминать о всяких глупостях.
— О каких именно? — Рокэ стоял в дверях, с ленивым любопытством разглядывая набычившегося Манрика. — Я, кажется, слышал слово «пистолет».
— Ерунда, — махнул рукой Вейзель. — Манрик поспорил с Савиньяком, что собьет из его пистолета воробья с соседней крыши, но промахнулся.
— Все дело в пистолете, — стоял на своем Леонард.
Рокэ шагнул к Эмилю.
— Пистолет!
Кавалерист с готовностью протянул Алве оружие, он молчал, но глаза его смеялись. Рокэ взял пистолет правой, переложил в левую и, почти не глядя, пальнул в сторону окна. Комната наполнилась пороховым дымом, но стоявшая на подоконнике бутылка не пострадала.
— Видите, — удовлетворенно произнес Леонард Манрик, — из дурного пистолета промахнется даже лучший стрелок.
— Верно и обратное, — Алва бросил злополучное оружие на стол, — дурной стрелок промахнется даже из лучшего пистолета.
Ответить Манрик не успел. Савиньяк с воплем «Леворукий, и все твари его, вот это выстрел!» — вытянул руку в направлении камина. Три свечи, стоявшие на каминной полке, погасли.
Глава 5
Агарис
«La Dame des Bâtons»[134]
1
Свой день рождения Матильда Ракан давно не отмечала, вернее, почти не отмечала. Вдовствующая принцесса не стеснялась ни своей бедности, ни своего возраста, но видеть приятелей покойного супруга — слабосильных нытиков, оплакивавших даже не вчерашний, а позавчерашний день, было выше ее сил. От рассказов о том, как четыреста лет назад талигойские коровы доились маслом, по улицам ходили жареные куры размером с гусей, что женщины были исключительно прекрасными, златокудрыми девственницами, а мужчины непобедимыми и благородными рыцарями, принцессу тошнило. А ведь когда молоденькая алатская аристократка влюбилась в принца-изгнанника, Люди Чести казались ей чуть ли не небожителями, и каждое сказанное ими слово было истинно, как «Эсператия».
Потом наступило разочарование. Матильда, как-никак, была дочерью правящего герцога не такой уж и маленькой страны, в государственных делах она разбиралась с детства. Когда первый угар прошел, новоиспеченная принцесса Ракан с ужасом поняла, что оказалась среди людей, у которых нет ничего, кроме чужого прошлого и злобы на весь свет вообще и бывшую родину в частности. То, что родившиеся в Агарисе благородные потомки рассказывали о «великой Талигойе», не могло быть правдой — таких стран просто не бывает и быть не может.
Еще глупее были разговоры о том, что нужно сделать, чтобы вернуть любезному отечеству былое величие. Матильда неплохо знала историю Золотых земель. Нынешний Талиг был в полтора раза больше и в десять раз сильней захваченного Франциском Олларом одряхлевшего, рассыпавшегося на куски королевства. Принцесса пробовала с книгами в руках объяснять мужу и его друзьям, что можно и нужно говорить о смене династии и определенных реформах, но не о возвращении отживших порядков, а в ответ слышала: «Это может понять только истинный талигоец и Человек Чести».
«Истинные талигойцы» жили за счет того, что жена их сюзерена распродавала свои драгоценности, и все равно смотрели на дочь алатского герцога сверху вниз. Сначала она обижалась чуть ли не до слез, потом привыкла, потом махнула рукой.
Больше всего Матильда боялась, что ее единственный сын превратится в такой же огрызок прошлого, упивающийся серой, бессильной ненавистью к бывшей родине, но Эрнани удался не в отца, а в мать. Он был веселым, упрямым, уверенным в себе, в наследнике бурлила радость и жажда жизни. Это его и погубило. Через два месяца после рождения первенца Эрнани потащил жену кататься под парусом. Налетел шквал, суденышко перевернулось, и все было кончено.
Матильда осталась с нелюбимым грустным мужем и маленьким Альдо. Если б не внук и короткие встречи с Адрианом, она бы сошла с ума или кого-нибудь убила. Скорее всего Анэсти и его Людей Чести, продолжавших жить и коптить небо, когда полный жизни и радости Эрнани лежал на старом, засаженном кипарисами и барбарисом кладбище. Смерть мужа принцесса восприняла чуть ли не как избавление, под предлогом глубокого и многолетнего траура закрыв двери дома перед дармоедами благородного происхождения.
С тех пор единственным кавалером Матильды в ее праздник был внук. Когда Альдо был еще малышом, принцесса, как бы плохи ни были ее дела, баловала мальчика песочным пирогом со взбитыми сливками, заказанным у лучшего агарисского кондитера. Альдо уплетал пирог, бабушка ему помогала, не забывая запивать сласти вином.
