Но вот уже и Коломбо исчез с горизонта, и сменивший его аббат, подозреваемый в отравлении, совместно с наследниками, богатого старика, и еще один бедолага, уж не помню, в чем провинившийся, — а я все продолжал скучать в Пьомби. Здоровье мое пошатнулось, начали мучить головные боли. Призвали врача (того же, который пользовал самого дожа Альвизе Пизани с его семейством), прослушали обычный вздор о застое крови, выпустили оной с полстакана, — как ни странно, вроде бы стало легче. Может, общепринятая медицинская теория не так уж глупа? Однако, в здешних условиях, не менее убедительной представлялась гипотеза о недостатке моциона, как причине болезни. Потребовал у главного тюремщика разрешить прогулки. Не по земле, конечно: кто станет выгуливать узников на пьяцца Сан-Марко?! По чердаку. Случайно довелось узнать, что некоторых здешних сидельцев пускают туда пройтись. Нет, отказали. Пускают, видите ли, тех, у кого камера тесная или потолки ниже человеческого роста. Графские же апартаменты достаточно просторны.
Ладно, черт с вами. Комнатка моя пифагорской пропорции: четыре шага в длину, три в ширину. По диагонали, стало быть, пять. Туда и обратно — десять. Тысячу раз туда и обратно — десять тысяч шагов. Семь с половиной верст. Словно волк в клетке, час за часом я мерял тесное пространство, отсчитывая на пальцах пройденную дистанцию и предаваясь мстительным мечтам. Будь у меня всемогущество Зевеса, утонула б Serenissima к чертовой матери. Следа бы не осталось, как от Содома. Разве достойна жизни эта боязнь всего вольного, свежего, нового?! Эта старческая немощь во всех делах, внутренних и внешних? Постыдная трусость перед турками? Неудивительно, конечно: последние два или три века ни разу не выбирали в дожи кандидата моложе шестидесяти лет. А чаще всего новому главе республики бывало за семьдесят. Должность дожа пожизненная; буде же который сохранит до преклонных годов остатки разума, сенаторы ему не позволят ни шагу сделать в сторону от устланной коврами дорожки. При коронации сей номинальный властитель дает клятву, вяжущую его по рукам и ногам и почти уравнивающую в бесправии с нами, узниками дворцовой тюрьмы. К примеру, все отправляемые и получаемые им письма читают члены Совета; ему запрещено разговаривать наедине с чужеземными послами и прочими иностранцами в дипломатическом статусе; нельзя иметь собственность вне Венеции; даже развлечения дожа или поведение жены и детей главы государства строго регламентированы. Дворцовые слуги все поголовно за ним шпионят.
А как при таких женихах выглядит церемония венчания с морем? Древняя, но вечно юная стихия венчается старику, в делах любви давно уже ни на что не способному! Как тут не изменить с ловким иноземцем: голландцем, англичанином, кем угодно... Символика эта — вообще полное безобразие. Среднего рода в итальянских языках нет; у венецианцев море — женщина, и повенчаться с ней вроде бы препятствий не находится. Но у всех прочих итальянцев море — мужского рода, поэтому с их точки зрения древний венецианский обычай смотрится, чего уж там, препохабно.
К весне надежды на освобождение в законном порядке окончательно угасли. Единственным путем к свободе представлялся отныне побег. В городе собрались все мои люди, которые могли быть полезны в устройстве оного; я установил с ними надежную и конфиденциальную связь. Каким образом? Простите, друзья: не скажу. Вдруг еще пригодится? От сумы, знаете ли, да от тюрьмы... После внимательного рассмотрения диспозиции пришли к выводу, что через внутренность дворца (путем, коим водят узников) не пройти. В любой стране резиденция верховной власти принадлежит к числу наиболее охраняемых пунктов. Вот через крышу — другое дело. Стену, выходящую на канал Рио-ди-Палаццо, совершенно никто не стережет, ибо она обрывается в воду, не оставляя места для стражников; у иных фасадов наружные патрули не замечены тоже. Ночью, в тумане, зашедшая в Рио-ди-Палаццо лодка не привлечет ни малейшего внимания.
Как влезть на гладкую двенадцатисаженную стену? Очень просто. По краю крыши сделаны зубцы — как будто специально предназначенные, чтобы за них цепляться. Будь в моей команде умелый воин из калмыков или крымских татар, закинул бы аркан с одного раза. Но таких нет; пришлось по-европейски. Изготовили особую катапульту, метающую прочную палку с обмотанными мягкой тканью концами. Это якорь. Он летит, чтоб застрять меж архитектурных украшений, и тянет за собой тонкую, но прочную веревку. Для лазания по ней, сделали хитрые металлические зажимы, закрепленные на перчатках и башмаках и управляемые легким движением пальцев. Попавши на крышу дворца, заблаговременно выученный акробат должен был условным стуком связаться со мною, уточнить местоположение камеры и вскрыть над нею кровлю нарочно для сего придуманным резаком. В общем, подготовка потребовалась сложная и длительная. А что вы хотите? Это Пьомби! Были горячие головы, предлагавшие ускорить дело: для отвлечения внимания поджечь портовые склады или взорвать Сан-Марко, а тем временем штурмануть Palazzo Ducale одновременно с моря и суши. Дескать, сил хватит. Ну да, для взятия дворца хватило бы. А что потом, когда весь столичный гарнизон поднимут в ружье? Уйти не удастся. Два-три человека, может, проскочат под шумок; всех остальных — в жертву. Нет, лучше поаккуратней. Ланцетом, а не дубиной надо действовать. Уже и время назначили: на Пасху, когда чиновниками и стражей, как и всем христианским народом, овладеет праздничная расслабленность.
Главная часть приготовлений была окончена; до решающего дня оставалось менее двух недель. Уже плешивые развратники в сутанах пропели: 'Judica me, Deus', то бишь 'Суди меня, Боже'. Вот, интересно, если бы Он их услышал?! Сразу все храмы вспыхнули бы, пораженные молниями, или небольшая часть уцелела? Внезапно, в неурочный час, загремели замки. Мне приказали выйти в коридор, свели вниз по лестнице и сопроводили в палату инквизиторов. Там, впрочем, ни одного из них не было, а был circospetto Фелицио Бальди — должность сия означает не циркового зрителя, как можно счесть по названию, а что-то вроде судейского секретаря. Впрочем, при венецианской системе правосудия, это почти одно.
И вот этот шут мне объявляет: дело графа Читтано решено. Приказано злодея немедля отослать в крепость Корфу, где содержать впредь до указа. Какой афронт! Так близко была свобода, и все прахом! Сказался больным (не слишком погрешив против истины), велел повать доктора — тщетно. Если бы даже при смерти лежал, тюремщиков это б не остановило. Пьомби устроена так, что ввести или вывести узников можно лишь через парадные залы Дворца Дожей; поэтому все подобные перемещения совершаются обыкновенно на рассвете. Уже следующим утром два крепких служителя, нежно подхватив меня под руки, почти вынесли на Riva degli Schiavoni — Славянскую набережную, всю запруженную солдатами, посадили на галеру и отправили в путь. Естественно, перед дорогой заковали. Каюта галерная тоже была надлежащим образом подготовлена, с прочными замками и решетками; стража не дремала — оставалось терпеть и ждать.
Под размеренный плеск волн и злобные крики чаек, я пытался отгадать тайные побуждения врагов. Разумеется, главная тюрьма республики не предназначена для постоянного сидения в ней. Слишком мала. По мере разбора дел, узников выпускают или переводят. Чаще всего — в соседнюю Карчери или простонародную Кваттро. Бывает, что и в отдаленные крепости. Но в той поспешности, с которой меня выпихнули с уютного, обжитого дворцового чердака, есть что-то необычное. От объявления перевода до исполнения прошло бы гораздо больше времени, если б чиновников никто не подгонял. Что за жареный петух их в задницу клюнул? Заговор, что ли, открыли?
Чего в республике всегда было в избытке, так это заговоров. Мелкотравчатых, правда. Изрядная часть венецианских патрициев не выдержала сумасшедшей погони за деньгами и разорилась. Таких именуют 'барнаботти', сиречь квартирующие в приходе святого Барнабо, где жилье дешевле. Они всегда готовы оказать политические услуги любому, кто хорошо заплатит. Совет Десяти последние двести лет в основном тем и занимается, что расследует грязные сделки продажных барнаботти. Как в его круг внимания затесался имперский граф Читтано — просто ума не приложу.
Бежали дни. Галера резво рассекала волны. Эх, направо бы ее завернуть: в Бари, Тарант или Брундизий! На худой конец, в папскую Анкону. Везде я нашел бы друзей и помощь. Нет, мимо. Оставались, по моему расчету, последние сутки. Вдруг ночью, уже в глубокой тьме, раздались пушечные выстрелы. Безумная надежда на греческих клефтов жила ровно столько, сколько потребовалось корсарам для захвата судна. Послышались мольбы о пощаде, угрожающие крики победителей. Знакомая речь. Турки! Слегка разбавленные шкиптарами и бошняками. Лязгнул замок, дверь распахнулась. Масляный фонарь ослепил после мрака.
— Бу?
— Эвет.
Выволокли из привычного узилища, вввергли в другое. Потом был берег, лошади, караван... Избавлю вас от подробностей, ибо сам оные не помню. Ничего не осталось в памяти, кроме холеной окладистой бороды.
А борода обрамляла лицо. Над нею — румяные щеки, умные глаза. Али-паша Хекимоглу, бывший визирь. Ныне — боснийский санджакбей.
— Как Ваше здоровье, любезный граф? Хорошо ли вели себя мои люди? Если кто-то посмел Вас оскорбить, скажите: я посажу его на кол.
Венецианским наречием он владел практически безупречно. Впрочем, тосканским тоже. Батюшка сего турецкого вельможи в Падуанском университете степень получил: видно, что некая доля образованности перешла и к наследнику. Возможно, что и связи сохранились...
— Благодарю, достопочтенный Али-бей. Все прекрасно. Будет ли мне позволено узнать, как Вы сумели договориться с Республикой о моей выдаче?
Замешательство мелькнуло в его взгляде лишь на долю секунды. Молодец, ей-Богу! Не будь мое внимание столь обострено, мог бы и не заметить. Тогда бы век правды не добиться. Дело подстроено, как случайная стычка. Турки с Венецией не воюют, но судно, чрезмерно приблизившееся к их берегу, имеют право заподозрить во враждебных намерениях и подвергнуть досмотру; при сопротивлении — захватить. Потом дипломаты годами могут оспаривать правомочность сих действий, тягаться о судьбе команды или возврате груза... Вот только не верю я в такую удачу, когда высокопоставленный узник, к коему некая держава имеет претензии, попадает в руки ее агентов по воле слепой фортуны. Случайно перехватить в море, ночью, именно тот самый корабль... Сказки для маленьких детишек. Если оба капитана стараются о встрече, тогда еще есть какой-то шанс.
Надо отдать должное собеседнику: он соображал очень быстро. Маневр, открытый неприятелем, нет смысла далее маскировать. Хекимоглу улыбнулся:
— Все просто, дорогой друг. Керим-эфенди, посланник Султанского Величества Махмуда (да продлит Аллах его дни), посетивший недавно Венецию — мой старый приятель. Стоило ему намекнуть, что не станет требовать возмещения за шалости далматских разбойников на границе, если сенаторы отдадут некого узника, им совершенно не нужного... Вы же знаете нрав наших с вами бывших соплеменников и отношение их к деньгам. Единственным препятствием служило венецианское подданство. Вы ведь от него не отказывались? Отдать своего подданного иностранной державе — и по закону невозможно, и постыдно до крайности.
— Да, это чересчур. Даже для венецианских властей.
— Конечно. Особенно — отдать нам, туркам. Так же, как если б мы выдали христианам преступника из правоверных. Предел бесчестья! Улемы взбунтовали бы чернь, и всем, учинившим сие непотребство, не подоровилось бы.
— Что ж, преграда обойдена со всем возможным изяществом. Искренне восхищен представленною пиесой. Тонкий замысел, блестящее исполнение. На море разыграть такое особенно трудно. Надеюсь, команда галеры, меня перевозившей, не будет обращена в рабов?
— Стоит ли Вашему Сиятельству беспокоиться о сих ничтожных червях? Их выкупят, дешево и скоро.
— Благодарю. Мне было бы очень жаль, если б эти достойные люди из-за меня пострадали. Полагаю, никто из них, кроме капитана, не знал о совершающемся беззаконии. Возможно, и капитан — не во всех деталях. Позволите ли еще один вопрос, уважаемый Али-бей?
— Сколько угодно, досточтимый синьор Алессандро.
— Я только Вам должен быть благодарен за перемену судьбы, или неравнодушные к моей участи есть и в столице?
Вновь по лицу турка пробежала легкая тень недовольства — и тут же исчезла, уступив место прежней маске радушия. Явно, у него были веские причины стараться завоевать мое доверие, а посему всемерно избегать лжи или неоправданных умолчаний.
— Найдутся. Хотя не на самом верху.
— Полагаю, один из моих давних приятелей — среди них?
— Вы очень проницательны. Но все же не придавайте излишнего значения столичным интригам. Его Султанское Величество (да продлит Аллах его дни) даровал нам право здесь, в Боснии, вершить дела по собственному разумению. Вплоть до жизни и смерти любого из людей.
— Наша жизнь и смерть — равно моя и Ваша, дражайший Али-бей, — в руце Всевышнего. Все люди смертны; никогда не питал надежды, что Творец миров пожелает сделать исключение ради такого нечестивца, как я.
— На все воля Аллаха. Хотелось бы и дальше наслаждаться умной беседой, но мне надлежит отправиться в поход, и не далее, как завтра. Вы достаточно хорошо себя чувствуете для нового путешествия?
— Увы, тюрьма еще никому не шла на пользу. Мои слова, что все прекрасно, относятся лишь к действиям Ваших воинов, отнюдь не к собственному здоровью.
— Это видно с первого взгляда. Неверные псы почти замучили Вас.
— Неужели кому-то есть до этого дело?
— Поверьте, есть. Я наблюдаю действия генерала Читтано с тех самых пор, как Дели-Петрун привел свое войско на реку Прут. У такого противника, как Вы, дорогой граф, не грех учиться. И знаете... Среди всех полководцев Востока и Запада не найдется другого, коий был бы настолько недооценен. Недооценен и несправедливо гоним. Воистину, Аллах помутил разум неверных.
Плюнув на вежливость, впился бесцеремонным взглядом в санджакбея — но в глазах его не было лукавства. Похоже, он говорил то, что думал.
— Спасибо на добром слове, высокопочтенный Али-бей — однако боюсь, что этого не исправить. Годы идут, а мы, к сожалению, не молодеем. Вероятно, все мои воинские успехи уже позади.
— Слава Аллаху милостивому, милосердному. Будь они впереди — где бы искать спасения правоверным?! Только не надо считать жизнь оконченной, пока не будет на то Его воли. Вы можете дать слово чести, что не попытаетесь бежать оттуда, куда я Вас помещу?
— Не могу. Честь идет об руку со свободой, а не наоборот.
— Тогда не обижайтесь, что придется терпеть бесцеремонность стражи. Ибрагим!
За спиною беззвучно вырос могучий неразговорчивый турок, сопровождавший меня с самого корабля. Выслушав распоряжения хозяина, он молча низко поклонился ему, взял меня за руку выше локтя с максимальным почтением, какое позволяли его железные пальцы, и проводил в сухой и чистый, но, увы, бдительно охраняемый покой. Два или три дня спустя, поутру, подали карету (вероятно, похищенную башибузуками у какого-нибудь цесарского вельможи) и в сопровождении приличного конного отряда повезли извилистою дорожкой куда-то в горы. Последнюю часть пути, недоступную для колесных экипажей, пришлось сделать в седле, под удесятеренным вниманием охраны.
