Наконец, священник предложил мужу и жене обменяться поцелуями. Левин прикоснулся своим ртом к ее влажным и теплым губам. Теперь она вся по праву принадлежит ему и только ему, подумал он.
Молодожены покинули церковь и остановились на паперти. Нанятый оператор сновал вокруг них, снимая их с разных ракурсов. Раздались приветственные возгласы. Левин впервые за всю эту долгую церемонию широко улыбнулся. Волнение прошло, и теперь он чувствовал себя хозяином положения. Он выиграл этот раунд, он доказал всем и в первую очередь себе, что способен добиваться поставленных целей. И это далеко не предел его достижений, это только самое их начало.
Левин и Кити посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, стали спускаться с паперти. Все снова расселись по машинам. Через минуту уже мчались к дому Левина, где были накрыты столы.
IV.
Анна еще ни разу в жизни не была так счастлива, как теперь. Здоровье ее поправилось, и она вся была источником непрекращающегося блаженства и радости. От былой депрессии, навалившейся на нее в Москве, не осталось и следа. Отъезд в Италию и соединение с Вронским излечили ее совершенно. Никогда прежде в своей жизни Анна не переживала такого полного и всеобъемлющего счастья, источником которого являлись любимый человек и их маленькая дочь Ани.
Анна удивлялась самой себе, той, которая когда-то самонадеянно вышла за Каренина замуж без любви, ожидая, что этот брак спасет ее от одиночества и тусклой жизни. Как она ошибалась. Они не сумели с мужем стать близкими людьми. Анна продолжала и в браке страдать от неполноценности своего существования. То, чего она так старательно стремилась избежать, настигло ее в самый неподходящий момент и пустило тщательно продуманный и четко спланированный план под откос. Теперь она знала, что нельзя соединять свою жизнь с человеком, руководствуясь соображениями, которые и близко не имеют отношение к любви. Только любовь является оправданием всему. И ее разрыву с мужем и даже тому, что она оставила сына и уехала с любимым в Италию.
Как ни старалась Анна разыскать в своей душе хоть малейшие признаки угрызения совести от этого поступка, но то были тщетные попытки. Ей не было стыдно за себя. Ей не было стыдно ни перед людьми, ни перед своей собственной совестью, что она оставила Сережу с отцом. Разум иногда пытался обвинить ее в содеянном, но без большого успеха, разве лишь ненадолго легчайшая тень раскаяния опускалась на Анну. Однако стоило ей увидеть Вронского, ощутить себя в его объятиях, как все сомнения тут же рассеивались. В лучах его любви Анна обретала уверенность, что поступила правильно. Убеждение в том, что она имеет полное право на счастье накрывало ее, как волной, и не оставляло и камня на камне от всех доводов рассудка. В такие минуты Анна слушала только сердце, которое говорило ей, что лишь любовь — это и есть ее единственная религия и правда. И Анна наслаждалась ею.
Если в Москве она старалась сохранять между собою и Вронским определенную дистанцию, то здесь, в Италии, Анна отпустила поводья, и с головой окунулась в водоворот своих чувств к нему. Как голодный, которому долго не давали есть, она стремилась насытиться своей любовью досыта, в таком количестве, в каком ее душеньке было угодно. А ей было угодно ни много ни мало, как получить всего Вронского — полностью, без остатка. Анна не хотела делить его ни с кем, даже с вещами и событиями, с которыми обычно приходиться мириться. Между нею и Вронским теперь не было никого и ничего, что могло бы омрачить ее счастье. Не было постылого мужа, не было работы Вронского, которую он оставил ради нее, не было даже его друзей, с которыми Анна готова была все же немного делить его. Но тут в Италии, на ее удачу, не было и их. А потому никто и ничего не мешало по полной программе удовлетворять ее потребность видеть его, слышать его, проживать вместе с ним каждую минуту своей жизни.
Даже их маленькой дочери Анна уделяла гораздо меньше времени и своего внимания, чем Вронскому. Она с радостью и легкостью поручила заботу о девочке няне, которая проводила с ней большую часть времени. Будь они в Москве, кто-нибудь обязательно упрекнул бы ее за недостаточно материнское отношение к малютке, но тут некому было корить ее. Но даже, если бы такой человек и нашелся, Анне все равно не стало бы стыдно от его упреков. Она ничего не может с собой поделать, львиная доля ее любви направлена сейчас на Алексея. Но при этом Анна знала, что так не может продолжаться вечно. Придет время и она сменит акценты, и тогда их малышке станет доставаться гораздо больше ее чувств. Но пока это время не пришло, и Анна нисколько не стремилась искусственно его приближать. Она наслаждалась возможностью жить и любить естественно, по своей потребности, без лжи и фальши. Что же поделать, если она такая, а не другая. Пусть судит ее Бог, но не грешные люди.
В отличие от Анны Вронский не испытывал такого всепоглощающего счастья, как она. Он, конечно, был счастлив, но не вполне, и это расстраивало его. Вронский ожидал от своего соединения с Анной гораздо большего, чем получил, и искренне удивлялся тому, что не смог предусмотреть этого заранее. Как ни любил он Анну, но двадцать четыре часа в сутки блюдо из одной непрерывной любви стало утомлять его. Он пришел к выводу, что его жизнь, как слоеный пирог, должна состоять из самых разнообразных ингредиентов, в которых любовь должна быть хоть и одной из главной составляющей, но далеко не единственной. Для полного счастья ему надо было много еще чего. Но здесь в Италии, на этой чужеродной для него почве, он не мог получить того, что составляло его привычную жизнь в России. И тем тягостней было видеть для него, как Анна наслаждается их уединением. Он видел, что она вполне счастлива и довольна жизнью и ожидает того же самого от него. Вронский понимал, что не соответствует ее ожиданиям. Он старался дотянуться до той отметки накала чувств, которую задавала Анна, и отчетливо понимал, что надолго этого напряжения ему не хватит. Все чаще он стал замечать за собой внезапно накатывающее раздражение от того, что не знает, чем занять себя в какой-либо момент времени. Вронский опасался, что Анна однажды поймет, что ему мало ее одной, что он желает разнообразия жизни в разных ее проявлениях. И если это случится, то, учитывая взрывной характер Анны, скандала не избежать.
К тому же его напрягала неопределенная денежная ситуация. Свобода от служебных обязанностей была конечно хороша, но она же принесла и свободу от каких бы то ни было денежных поступлений. Анна, как могла, успокаивала его, просила не беспокоиться о деньгах, заявив, что ее бизнес прокормит их троих. Еще будучи в Москве, она позаботилась о приобретении художественного салона в Италии и теперь намеревалась извлечь из этой сделки немалый доход. Вронскому ничего не оставалось делать, как соглашаться с ней, но такое положение дел его сильно угнетало. Зависеть от женщины и висеть у нее на шее, это никак не вписывалось в его картину мира. Конечно, это все же не совсем так и пока деньги у него были. У него есть счет в банке и этих средств хватит на вполне безбедную жизнь здесь в Италии примерно на полгода. А что потом? Вронского это сильно беспокоило, он не желал дожидаться того срока, когда снимет со своего счета последнюю копейку.
Где были мои мозги, когда я подписывал заявление об увольнении? — спрашивал в такие минуты себя Вронский, задним умом сетуя по поводу своего опрометчивого шага. Хотя он прекрасно понимал, что явилось тому причиной.
В тот день, когда он с легкостью оставил свою службу, в его голове царило полное помутнение, и Анна была тому причиной. Сначала она отвергла его, а потом позвала и попросила увезти, куда угодно, хоть на край света. Ради нее он готов был на все, на любые безрассудные поступки. Разум его отключился тогда едва ли не полностью, словно бы в нем сгорела важная схема. Он страстно желал лишь одного быть счастливым с ней. И вот он с нею, но вот того ожидаемого счастья, как раз и не получалось.
V.
Анна и Вронский не сидели на месте. Они объездили всю Италию. Побывав в Риме, Венеции, Неаполе, Пизе, приехали в Сорренто, решив пожить здесь какое-то время. Обычно они снимали довольно приличное, но все же не очень дорогое жилье у местных жителей. На этом настаивал Вронский, постоянно помнящий о неизменно уменьшающейся толщине своего кошелька. Анна, желавшая побольше шика, спорила с ним, но, в конце концов, уступала, шутила, что с милым рай и в шалаше. Она и сама замечала, что в этих ее шутках содержится значительная доля правды. Ей и на самом деле было хорошо везде, где был Вронский. Но в Сорренто она вдруг воспротивилась излишнему аскетизму любовника и сообщила ему, что непременно хочет жить здесь, как графиня, в старинном палаццо постройки 18 века.
Осмотрев палаццо, Анна пришла в полный восторг. Ей очень понравилась обстановка их будущего жилища. Мозаичные полы, фрески на стенах, камины в залах с высокими потолками, резные двери и стены, увешанные старинными картинами, вызвали у Анны чувство полного погружения в эпоху старины. Особенно пришлась ей по вкусу их с Алексеем спальня с огромной почти во всю комнату кроватью под прозрачным балдахином. Просыпаться утром на этом ложе казалось Анне огромным удовольствием. Обычно она пробуждалась первой и подолгу смотрела на спящего рядом Алексея. Все существо ее при этом переполнялось радостью и ликованием, а сердце пело от восторга: вот оно ее счастье, лежит рядом с ней!
В один из дней Вронский сообщил Анне, что сегодня к ужину у них будет гость. Анна удивилась, откуда вдруг? Вронский объяснил, что совершенно случайно встретил здесь Голенищева, своего однокурсника по институту, и попросил Анну устроить ужин на троих. Эта новость немного расстроила Анну, она остро почувствовала, что их уединению с Алексеем грозит наступить конец. Однако она совершенно не подала виду и, поцеловав Вронского, пообещала, что приготовит самый чудесный ужин на свете.
Вечером Вронский представил Анне Голенищева. Он сразу же не понравился Анне, хотя на первый взгляд придраться к нему вроде бы было не к чему. В дорогом костюме, безупречно сидящем на его маленьком круглом теле, с холеными руками и хорошо поставленным голосом, он производил впечатление вполне успешного и довольного жизнью человека. Все было неплохо, кроме одного: Анну поразил его взгляд, цепкий, жесткий, беспощадный. Глаза Голенищева отдаленно чем-то напомнили Анне глаза ее собственного мужа. Она с горечью подумала, что и тут в Италии, Каренин умудрился достать ее. Настроение ее сразу испортилось, но Анна старалась не подавать виду, изображая весь вечер радушную и гостеприимную хозяйку. Ей показалось, что ее игра удалась на славу. Голенищев выглядел довольным. Он много шутил и смеялся, то и дело делал Анне комплименты, от которых ей было не по себе. Однако Анна, как стойкий оловянный солдатик, решила выдержать все, что выпадет на ее долю в этот вечер. Она не хотела, чтобы Вронский почувствовал неожиданно вспыхнувшую неприязнь к его товарищу.
Когда пришло время десерта, Анна поставила на стол тарелку с пирогом, испеченным собственными руками, и, сославшись на необходимость кормить Ани, попросила разрешения покинуть их общество. Мужчины не возражали и Анна с легким сердцем удалилась.
Голенищев проводил ее до дверей долгим взглядом, в котором читался явный и недвусмысленный интерес. Вронский перехватил этот плотоядный взгляд и почувствовал легкий укол в районе сердца. Для него это было новое чувство, которое сильно удивило Вронского. Первый раз за все их отношения с Анной он почувствовал, что ревнует. Это было тем более удивительно, что он ее даже к мужу не ревновал, а тут вроде и повода никакого не было. И тем не менее он ощущал сейчас ревность. Чтобы скрыть свое замешательство Вронский потянулся к бутылке коньяка и разлил напиток по рюмкам.
— Так ты говоришь, что оставил дипломатическую карьеру? — произнес Вронский, протягивая коньяк Голенищеву.
— Оставил. Но, если честно признаться, то я ею никогда и не занимался.
— Вот как? — удивился Вронский, — отчего так?
— Ты же сам знаешь, как у нас все происходит, — Голенищев сложил губы в презрительную гримасу, — чтобы оказаться на самом верху, нужны протекция и блат.
— Понимаю, — Вронский разволновался, потому что сам был того же мнения. Голенищев неожиданно наступил ему на больной мозоль.
— Вот и я тоже говорю, — одобрительно кивнул головой Голенищев.— Да ты и сам, я слышал, оказался не удел.
— Оказался. Но это случилось под давлением обстоятельств.
— Не скажи, это все так называемые обстоятельства не что иное, как твой осознанный выбор.
Вронский на минуту задумался над этими словами, которые показались ему не лишенными определенного смысла.
— Допустим, что это так. Мы с тобой сделали этот так называемый осознанный выбор. А что теперь? Я ведь когда принимал это решение, не думал дальше вчерашнего дня. И вот он наступил и прошел. Затем пришел следующий день, его сменил другой, а я вот, думаю иногда: "А на кой я сделал этот выбор. Может он был ошибочный?" — Вронский плеснул себе в рюмку коньяка и, не дожидаясь Голенищева, полностью опрокинул ее содержимое в себя.
Глаза Голенищева при этих словах Вронского удовлетворенно вспыхнули.
— А я вот нисколько не жалею о том, что ушел в свободное плавание. И более того, я рад, что поступил именно так. У меня теперь свой бизнес.
— Значит ты прирожденный моряк, — усмехнулся Вронский. — Море твоя стихия. И как ты управлялся с ним. Ни разу не тонул?
— Знаешь, всякое бывало. В основном я всегда на плаву, но сейчас, — Голенищев отчего-то понизил голос до шепота: — возникли незначительные затруднения.
— Ну, вот, видишь, — разочарованно протянул Вронский.
— Да, это так, небольшие затруднения, которые можно легко устранить будь у меня такие связи, как у тебя.
— Все мои связи в прошлом, ты ведь знаешь, я теперь не у дел, — раздраженно проговорил Вронский.
— Алексей, — Голенищев растянул тонкие губы в улыбке, — а я, между прочим, в курсе, что у тебя в посольстве Италии есть свой человечек.
— Ты имеешь в виду Манчини?
-Он самый. Он сейчас у них занимает пост торгового атташе и может разрулить любую щекотливую ситуацию, связанную с таможней.
— А мне то, что от этого, — пожал плечами Вронский. — Я же сказал, что не удел. — Вронский почувствовал, что сейчас от Голенищева последует какая-то просьба. Теперь ему стало понятно, для чего Голенищев разыскал его в Италии, для чего назвался другом. Хотя друзьями особыми в институте они никогда не были. Так, шапочное знакомство на уровне здравствуй и прощай. А он-то ломал голову, отчего это вдруг у Голенищева прорезались запоздалые дружеские чувства к нему. Вронский про себя твердо решил, что откажет ему. Зачем ему ввязываться в чужие для него дела.
— У нас застрял большой груз на таможне. — Голенищев встал и несколько раз прошелся по комнате. — Итальянцы уперлись и не хотят пропускать.
— Значит не все в порядке с документами.
— Да, ерунда, — отмахнулся Голенищев. — Там наши придурки в России забыли одну печать поставить. Мы заказали эту треклятую бумажку, она придет, конечно, Но это ведь время. А каждый день простоя стоит огромных денег. Я вылечу в трубу, пока дождусь документы.
