— Да? А это интересно. Значит, Смеян Тушич знал его? Не маленький, значит, человек... Осталось выяснить, кого не было на вече из "больших" людей.
Млад пожал плечами: если этот человек способен на морок такого размаха, никто не вспомнит, был он на вече или нет.
Родомил говорил о том, что ополчение уйдет, — с этим ничего сделать нельзя. Марибора предлагала оставить хотя бы пять тысяч, но Совет господ, верней Свиблов, встал насмерть, ссылаясь на решение веча. Князь не посмел пойти против Новгорода, и, наверное, был прав: страшно идти против Новгорода.
— Ты не бойся, князь тебя виновным не считает. Выйдешь отсюда через пару дней после того, как уйдет ополчение, — Свиблов снимет своих людей. Он тебя с грязью смешал, ему больше ничего не надо — лишь бы ты не сумел отмыться.
— А вече? — Млад хлопнул глазами.
— А что вече? Ополчение уйдет — все забудут.
— Но это же... нечестно как-то... — пожал плечами Млад.
— Что ты говоришь-то? А честно — под лед, что ли? — вспылил Родомил. — Может, мне еще и допросить тебя по всем правилам? О разветвленной сети лазутчиков турецкого султана? Давай! Сейчас жаровню здесь поставим... Ректор университета уже десяток грамот отправил — не имеет права тебя вече судить без разрешения университета.
Млад вздохнул. Действительно, а что он хотел? Чтоб Новгород принес ему извинения? Поклонился в пояс и отпустил с миром?
— Да меня на улице убьют, как только увидят!
— Не убьют. Шапку смени, и не убьют, — рассмеялся Родомил. — Ну и не разгуливай без надобности по городу. И потом, мы тоже не лыком шиты, не хуже Черноты Свиблова умеем народ мутить. Уже слух по городу пустили, что это не Белояр был вовсе, что бояре нарочно народ разыграли. Не сразу сработает, но единодушия не будет.
— А студенты? Им-то как в глаза смотреть? Сейчас экзамены начнутся...
Млад вспомнил о студентах и тут же подумал о Дане: мысль о ней обожгла его, и он едва не застонал от горечи. Как он посмотрит в глаза ей? Как она сможет после этого приблизиться к нему? После того, как его, связанного, вели через толпу, которая плевала ему вслед?
— Студентам бы все уже разъяснили, но ректор опасается, они терем Свиблова громить пойдут, за тебя. Студенты — не новгородцы, в призраков на вечевых площадях не очень верят. Ничего не бойся. Посадница тебе кланялась, между прочим, а это дорогого стоит. Ты ведь, по сути, удар на себя принял... Да, не ждали мы такого, не ждали! — Родомил хлопнул рукой по колену и выругался, поморщившись. — Чего угодно ждали — но не этого! И Воецкому-Караваеву теперь посадничества не видать, и ополчение уйдет, и тебя никто слушать не станет, и князь против веча выступить не посмеет! Всех, всех раздавили! Свиблов — предатель, подлец! И ведь не достать его!
— Знаешь, я думаю, Свиблов понятия не имеет, что происходит.
— Прекрасно он все понимает! Сволочь!
— Он не понимает, с какой силой имеет дело. Мне кажется, если бы он понял, он бы побоялся... — вздохнул Млад.
— Он бы побоялся против этой силы выступать! Вот бы чего он побоялся! — поморщился Родомил. — Ему пообещали, что деньги его и земли при нем останутся. Ненавижу! Если б ты знал, как я их ненавижу! Будто они не на этой земле родились, будто ничего святого нет на свете, кроме серебра! Никогда я не пойму этого, никогда!
Еще два дня прошло в разговорах с судебными приставами: пустых, в общем-то, разговорах. Говорили они в основном о женщинах, о ценах на торге и о делах в ведомстве Родомила. Млад слушал их вполуха и иногда рассказывал что-то о себе. Но почему эти люди, добрые к нему и делящие с ним его неволю, должны были разделять и его уныние?
Млад не видел, как уходило ополчение, но знал, что оно уходит. И даже если бы он вышел из подвала и лег на их пути, это ничего бы не изменило — его бы просто раздавили копыта коней ладожской дружины.
Необратимость не прошлого, но будущего никогда еще не терзала его с такой силой, с такой безысходностью. Он на самом деле хотел выйти на свет, наплевав на то, что его не станут слушать, а скорей всего убьют. Но вовремя сообразил, что после этого сможет лишь сказать: "я сделал все, что мог". Это и останется начертанным на его могильном камне...
Весь день он провалялся на широком ложе, утопая в перинах, пряча лицо в подушках, заперев дверь изнутри, чтобы охрана не докучала ему бесконечными чаепитиями. Есть ему тоже не хотелось. И невозможность выйти на свободу — не для того, чтобы говорить, а просто так, идти куда глаза глядят — мучила его в тот день до дрожи.
Утром к Младу стучали робко, а в обед — требовательно. Он открыл из вежливости. Они не поняли и пытались его развлечь — Младу с большим трудом удалось выпроводить их вон. Он перебирал в голове способы исправить сделанное и не находил ни одного, и это снова приводило его к безысходности и ощущению необратимости — неотвратимости — будущего.
В ужин к нему снова стучали, но на этот раз он оказался умней и открывать не стал — нетронутый обед так и стоял на столе. Часа через два к нему начали стучаться снова — Млад уже не думал об ополчении, а снова вспоминал вече и не представлял, как после этого сможет появиться перед людьми... Стук повторился — настойчиво и громко. Он не хотел открывать, он хотел, чтоб его оставили в покое: говорить с судебными приставами об их женщинах и улыбаться он сегодня не мог.
— Младик, открой, — вдруг раздался уверенный голос Даны.
Он не сразу понял, что это происходит на самом деле. Он не надеялся, что она может появиться здесь, и даже испугался. И после того, что было с ним на вече, он боялся посмотреть ей в глаза: не хотел пятнать ее своим позором.
Он скатился с постели, и руки дрожали, когда он отодвигал засов.
Она стояла на пороге — в шубе, красивая и гордая, как княгиня, и Млад отступил на шаг, опустив голову.
— Ну что, чудушко мое? — она улыбнулась и перешагнула через порог. — Ты неплохо устроился.
Он отступил снова и пожал плечами. Но не выдержал, закрыл лицо руками и сел на постель — ему нечего было стыдиться, но смотреть ей в глаза сил не хватило.
Дана сначала растерянно стояла на пороге, а потом решительно закрыла дверь на засов, подошла к нему и скинула шубу на пол.
— Младик... — ее рука коснулась его волос, — чудушко мое милое...
Она опустилась перед ним на колени, взяв его за руки. Он покачал головой, не отнимая рук от лица. Словно в ладонях сосредоточилась, собралась, как вода перед запрудой, вся боль последних дней; весь ужас того, что с ним произошло, предстал перед ним без прикрас и уловок, позволяющих обмануть самого себя.
— Младик, ну перестань. Посмотри на меня, — в ее голосе зазвенели слезы, — перестань. Все прошло, все будет хорошо, слышишь?
— Дана, — шепнул он, — Дана...
— Дай я обниму тебя, чудушко мое... ну?
Он прижал ее к себе, все еще сомневаясь, что она сидит перед ним и дотрагивается до него.
— Дана... — он сглотнул, — как хорошо, что ты пришла... Я боялся... Я боялся...
— Чего ты боялся? Что я не приду?
— Нет. Что ты никогда... никогда не захочешь...
— Ты иногда бываешь наивен, как ребенок. Младик, ты плохо думаешь обо мне.
— Наоборот. Я думаю о тебе хорошо, — он натянуто улыбнулся.
— Знаешь, я, может быть, и не выхожу за тебя замуж, но я никогда не предам тебя.
Через три дня после ухода ополчения из Новгорода, ночью, Родомил увез Млада домой, в университет.
Часть III. Война
Девушки, гляньте,
Девушки, утрите слезы.
Пусть же сильнее грянет песня,
Эх, да наша песня боевая!
В. Гусев. Полюшко-поле
Глава 1. Сборы
Экзамены закончились, к середине подошел холодный месяц просинец. Млад ни разу не был в Новгороде, да и из дома старался выходить как можно реже. Студенты приходили к нему домой несколько раз — от каждой ступени и от всего факультета: уверяли в том, что считают его честным человеком, и выражали готовность постоять за его честь на вече. И если Новгород еще раз попробует обвинить его в измене, они ничего не испугаются — им не впервой доказывать новгородцам свою силу. От такого заступничества Млад отказался, но ему дали понять, что его никто не спрашивает.
Ни ректор, ни декан на этот раз не говорили ему о том, что он поступил глупо и недальновидно — покровительство посадницы, князя и главного дознавателя вполне убедило их в обратном, они лишь посоветовали впредь быть осторожней и выбирать союзников посильней. Их тоже тревожило будущее, они тоже ждали беды за уходом ополчения.
А на следующий за последним экзаменом день, рано утром, университет разбудил набатный колокол, и весть разлетелась по теремам быстрей ветра: семидесятитысячное войско Ливонского ордена, заручившись поддержкой Польши, Швеции и Литвы, осадило Изборск.
Эту новость Младу принес Ширяй — шаманенок всю ночь гулял вместе со студентами, и набат застал его спящим где-то на пустой лавке в тереме естественного факультета.
— Млад Мстиславич! — Ширяй распахнул дверь в спальню. — Вставай! Война!
Шаманенок был радостно возбужден и полон решимости идти в ополчение: ничего страшного в войне он не увидел.
— Ты оказался прав, Млад Мстиславич! И если они после этого не попросят у тебя извинений — потребуем силой!
Млад сел на постели. Он проснулся легко, — наверное, в глубине души ждал этой новости каждое утро.
— Ширяй, лучше бы я оказался неправ... — тихо сказал он и начал одеваться. И только через несколько минут до него дошел весь ужас происшедшего: война. Неотвратимое будущее медленно, но верно становилось настоящим. Так быстро? Ополчение ушло чуть больше трех недель назад и едва ли добралось до Тулы.
Набат, гудевщий над университетом, вторил звону вечного колокола. И студенты, и профессора, зевая, бежали к главному терему. Когда Млад вместе с Ширяем и Добробоем добрался до крыльца университета, там уже стояли ректор, деканы всех пяти факультетов и глашатай из Новгорода.
Новгород звал студентов на вече — только набатный звон давал им это право. Глашатай прибыл от Совета господ, и Млад подумал, что вести пришли из Псковской земли за несколько часов до того, как зазвонил вечный колокол.
Ректор предлагал выбрать представителей от каждой ступени, но студенты, не слушая его, с криками направились к Волхову — почти две тысячи молодых, горячих голов. Они боялись, что война кончится без них...
Ректор, ссутулившись, спустился с крыльца и велел запрягать сани. Профессора собрались вокруг деканов, но те ничего толком сказать не могли, кроме того, что надо догонять студентов и хоть как-то сдерживать их молодецкий пыл.
— Так что? — спросил кто-то. — Неужели воевать их отпустим?
— Это две тысячи здоровых парней, — скрипнув зубами, ответил ректор, — никто не позволит им сидеть за книгами... Есть, конечно, надежда — Псков ведь отделился. Может, в этот раз пронесет... Откажутся новгородцы помогать соседу, и наши ребята дома останутся.
— Тогда псковичей разобьют за две недели, и будем мы немцев под стенами детинца встречать, — зло ответил на это Пифагорыч. — Нечего по библиотекам отсиживаться! Псковская земля, новгородская — немцам без разницы...
— Кто знает? Может, у немцев пыл пропадет. Да и ополчение наше вернется...
— Дождешься его теперь, ополчения... Пока оно вернется, от наших мальчишек уже ничего не останется. Полчища ведь идут, полчища!
— Тех, кому семнадцати не исполнилось, не отпускать!
— Сами побегут...
Профессора помоложе потихоньку двинулись к Волхову пешком, для стариков запрягали сани. Млад осмотрелся: ему вовсе не хотелось идти в Новгород и стыдно было признаться самому себе, что он боится вновь увидеть лица новгородцев.
Дана стояла чуть в стороне, одна, опустив голову: женщине не стоило появляться на вече. Здесь, в университете, она была своей, все привыкли к тому, что она женщина-профессор, и новые студенты принимали это как должное. Новгород же мог этого не понять.
Млад подошел к ней и взял за руку.
— Младик, я знала, что ты прав... Еще в Карачун... Ты ведь тогда в первый раз увидел войну, правда?
Он кивнул.
— И этим девочкам ты тогда говорил... ты помнишь? — она подняла на него глаза — влажные, большие и печальные.
Он снова кивнул.
— Пойдешь на вече? — она провела рукой по его плечу.
— Да.
— Может быть, тебе пока не надо?
— Я не могу не пойти. Там сегодня будут не только кричать. Там решается судьба университета. Студенты — они же как дети, они и с голыми руками побегут к Изборску, и прямо сегодня. Нас и так не очень много, а их надо хоть немного сдерживать, кто-то должен отстаивать их права.
— Но вы же вернетесь? Правда?
Он улыбнулся:
— Разумеется. Даже если Новгород решит выступить немедленно, "немедленно" наступит не раньше, чем через три дня.
— Тогда иди скорей, или ты их не догонишь.
Он кивнул и постоял с ней еще немного, прежде чем бежать вслед толпе, скрывшейся за поворотом.
Набат вечного колокола смолк, когда университет был на полпути к Новгороду. Шли быстрым шагом, Млад едва поспевал за студентами: те беспокоились, что вече кончится, а они не успеют до него дойти. До рассвета оставалось не меньше часа, когда перед ними показалась вечевая площадь.
На этот раз новгородцы не разбирали, кому где стоять: "малые" люди с факелами в руках толпились под степенью; боярские сани останавливались чуть в стороне, и шубы на боярах в этот час были не столь драгоценны; за ними прятались житьи люди; купцы толпились вместе и ожесточенно что-то обсуждали; к ним жались ремесленники, прислушиваясь к разговорам. Кому-то идти воевать, кому-то — выкладывать серебро. Людей было гораздо больше обычного, и студенты остановились у подножия Великого моста.
На степени впереди всех стоял Чернота Свиблов — в отсутствие посадника Совет господ доверял председательство ему. Судя по его словам, вече началось недавно.
— Отделение Пскова было плевком в лицо новгородцам! Когда о помощи просили мы, Псков без зазрения совести указал нам путь! Псков закрыл дорогу ганзейским купцам, Псков не желал говорить с нами и гордо воротил нос от наших предложений! Так пусть теперь попробует жить без нас!
Его поддержали, и поддержали многие: не столько бояре, сколько купцы и ремесленники — по ним снаряжение ополчения ударило бы сильней всего. Ушедшие под Москву люди имели свое оружие и доспехи: они бывали на войне. Желторотых студентов и тех, кто еще остался в Новгородской земле, надо было одеть с головы до ног и вооружить. И если Новгород наскребет еще десять-двенадцать тысяч человек, то половина из них не будет иметь даже топоров, а вместо копий достанет из сараев рогатины, с которыми их деды ходили на медведей.
