Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Очень мне надо с вами пить, я и сама не буду! Должен же хоть кто-то остаться трезвым!
— Ну, язва! — с некоторым уважением в голосе проговорил Валерка. — Земляк, где ты такую откопал? С виду кнопка совсем, а язычок — что твоя бритва. Смотри, попадешь под каблучок!
— Где взял — там уже нет, — Женя приобнял Майку.
— Наливай, Женька.
Майка сползла со стойки и пошла рассматривать сирень, размышляя, не наломать ли перед отъездом: поставят с девчонками в комнате, красиво будет... На рукав платья с ветки свалилась божья коровка и, быстро перебирая лапками, двинулась к обшлагу. Майка осторожно сняла букашку, посадила на ладонь и тихонько стала приговаривать:
— Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба, черного и белого, только не горелого...
— И выпить прихвати! — громко добавил слегка захмелевший Валерка.
— Тьфу на тебя! Испортил песню, дур-рак! — мгновенно откликнулась цитатой девушка.
— Ну, сестренка, тебе палец в рот не клади!
— Зачем мне твой палец? Лучше шоколадку... — Майка отломила еще кусочек и снова забралась на стойку.
— Рассказывай, что ли, — негромко обратился к другу Женя.
— Да чего рассказывать-то... — хмуро пробурчал Валерка, покосившись на девушку.
— Она своя. При ней — можно.
— Можно-то можно, только стоит ли девчонке про такие страсти слушать? Вот... — он засучил левый рукав гимнастерки. — Был младший лейтенант Говоров, а стал номер 13 337. В чем перед Родиной провинился, до сих пор не пойму. Только в том, что не сгнил в этом лагере? Дружок со мной был, Володька. Тому больше повезло — на второй день свою пулю поймал. Через смертный ров мы с ним бежали — он за лагерем был. Всех убитых да померших туда скидывали. Раз в четыре дня бульдозер приезжал, заравнивал. Аккуратисты, ихую мать!
Ну вот, еще и с вышек по рву этому постреливали, так я три дня меж покойничков лежал, рыпнуться боялся. В чужой крови да потрохах перемазался, чтоб больше на мертвяка походить. Ну, как до своих добирался — рассказывать не стану, сам лучше меня знаешь...
Женя кивнул: знаю, мол.
— Выхожу я к своим, а меня тут же за химок и в фильтрационный лагерь на проверку, а там офицер из особого отдела, мать его так, и говорит мне — ах ты, морда фашистская, отвечай, кем послан и чье задание выполняешь!
Женька тихо матюкнулся.
— Вот именно! — с каким-то горьким удовольствием согласился Валерка. — Ну, не стерпел я, Жень, и врезал ему разок промеж гляделок. Это я-то, говорю, фашистская морда? Да пока ты, крыса штабная, ряху в тылу отращивал, я кровь на фронте проливал! Еле оттащили. А портрет я ему изрядно попортил. Нос на сторону своротил да зубы пересчитал. Очень уж я, Женька, зол был. Да-а-а... Налей, что ли!
Налили.
— Ну вот, дальше меня за шкирку — и к другому чину, постарше. Подполковник был, как сейчас помню... "Что ж вы, — говорит, — товарищ Говоров, так о советском офицере отзываетесь?" — "Это он-то, — говорю, — советский офицер? Да гнида он последняя!"
А он мне этак вежливенько: "Зря вы так, товарищ Говоров. Я вижу, у вас полное непонимание текущей обстановки. Сейчас я вам всё разъясню".
— И? — хмуро поторопил Женька.
Валерка отхлебнул еще.
— И разъяснил. "По нашим, — говорит, — сведениям, советских офицеров в плену сразу расстреливали. А вот вы как-то выжили. Как? Доказательств вашего достойного поведения в лагере нет, свидетелей побега тоже. А вдруг вы не бежали, а были отпущены для выполнения заданий немецкого командования?"
Тут я, Жень, впервые пожалел, что Володьки со мной нет, он бы подтвердил. А хотя может, оно и к лучшему. Мертвые сраму не имут. Теперь он — погибший герой, а я — живая сволочь.
А тот, подполковник-то, буравит меня глазищами, да вкрадчиво так продолжает: "Так-то, товарищ Говоров. Доказательств вы предоставить не можете, свидетелей нет, а есть факт, что вы сдались в плен".
Я, Женька, аж подскочил. "Как так, — ору, — как это я сдался?! Да я на вынужденной на брюхо сел, о приборную доску башкой приложился, сознание потерял. Без памяти я был, ясно?! Вот меня и повязали. Очухался — тащат куда-то связанного... Да разве б я дался, если б в памяти был?!"
А он мне — "не кричите, товарищ Говоров, на старшего по званию. А слова ваши опять недоказуемы. А вот допустим, что вместо вас к нам вражеский шпион придет? И тоже сказочку расскажет, как в плен его, раненого, взяли, как из лагеря бежал, истощение сымитирует — попостится немного перед выходом. Мы ему поверим, пожалеем, а он диверсию устроит. Понимать надо, товарищ Говоров. Время военное, обстановка напряженная, а товарищ Сталин нас чему учит? Бдительности, товарищи, бдительности и еще раз бдительности! Докажите на деле, что вы — советский человек. Искупите кровью вину перед Родиной — Родина вас простит".
Да-а-а... Ну, а дальше меня и спрашивать не стали — за химок и в штрафбат. Искупил вину, вернулся, опять летал. А теперь вот на второй круг пошел. Вот вам и товарищ младший лейтенант...
-Опять кому-то по роже дал?
— Ну, было дело, — не стал отпираться Валерка. — Да и чёрт бы с ним. Война-то уже кончилась. С документами только тянут, крысы штабные. Молчи, Женька, молчи! Не стану я пороги обивать. Не буду всякой сволочи тыловой доказывать, что я не предатель. Налей лучше, землячок. Во хмелю я еще хоть как-то на человека похож.
Выпили. Майка тихо сидела в сторонке, зябко обхватив себя за плечи. "Если б я могла что-то сделать... А что?! Был бы папа жив..."
— Эх, Женька! — продолжал уже совсем размякший Валерка. — Ты вот лет через десять пионерам на сборе расскажешь, как в небе воевал. А мне что рассказать? Как фрицам глотки резал? Не для детишек это. Эх, Женька, Женька! — Он сгреб друга в охапку.-Пропащий я теперь человек! Но одно хорошее дело в жизни всё ж таки сделал — ты у меня летаешь!
Солнце спряталось за тучку, и тут же откуда ни возьмись появились комары. Самый смелый цапнул Майку за шею. Девушка поморщилась и раздраженно прихлопнула его. Женя отмахнулся от кровососов:
— Тьфу, черт, даже комары тут жужжат по-немецки! Кыш, люфтваффе! Тоже мне — мелкие пособники Геринга!
Валерка сдул комара с руки:
— Лети, насекомый. Не ешь меня — отравишься. Ладно, ребята, пора мне. Пошли, провожу, чтоб не нарвались на сволочь какую по дороге. Я их, недобитков, за версту задницей чую.
— К нам не зайдешь? — спросил Женя.
— Чё я у вас забыл! — тут же ощетинился Валерка. — Айда, что ли?
Женя шагал довольно беспечно, глядя не по сторонам, а на Майку, боязливо жавшуюся к нему. Валерка, подобравшийся и враз протрезвевший, шел чуть впереди с автоматом наизготовку. В переулочке неподалеку от казармы они расстались. Валерка сгреб обоих в свои медвежьи объятия.
— Ох, дети-дети, куда вас дети! Бывайте. Пора мне.
Был — и нет: ушел.
Майку начало запоздало трясти.
"Та-а-ак! Нервы совсем ни к черту стали".
Женя забеспокоился.
— Ты чего дрожишь, цыпленок? Напугалась? Дурак я, дурак, притащил тебя сюда! Заставил всякие ужасы слушать. Ну прости, цыпленок.
— Да я не напугалась, — неохотно отвечала Майка. — Жалко его. Хороший ведь парень, добрый. И как такое может быть? Ошиблись? Не разобрались?
— Цыпленок, ведь и со мной могло быть то же самое, понимаешь?
— Как так?! — ахнула Майка. — А тебя-то за что?
— Как? А вот так. Подбили меня. Садиться не могу — внизу сплошные рвы. Ремни отстегнул, решил — была не была, прыгну. А высоты уже нет. Что делать? Ну, прилетели — мягко сели, высылайте запчастя... Пропахиваю землю брюхом. Ремни отстегнуты — меня о приборную доску шандарахнуло. Хорошо шандарахнуло, крепко. Но сознание не потерял, слава богу. Окажись я без памяти, не увидел бы Зайца, он всё надо мной кружил. Не дал бы ему знать, что буду дожидаться помощи здесь, побрел бы сам ее искать, а ноябрь на дворе, холодно, ночи длинные, замерз бы к чертям собачьим... А так всё ясно: надо ждать своих.
Вот тебе и здрасте! Вот тебе и первый вылет ведущим! Хорошо хоть на своей территории упал, недавно только фрицев оттуда выгнали.
День клонится к ночи. Ну, прихватил я парашют и потопал к ближайшему селу. Там меня сразу свели с председателем колхоза, тот двух пацанов отрядил самолет охранять. Угрелся я, размяк в тепле-то. Не успела хозяйка самовар вздуть — пацаны бегут. И — ко мне:
"Дядя летчик, дядя летчик, там с вашего самолета чегой-то прут!"
Подхватились мы с председателем, да бегом к машине. Я на бегу пистолет выхватываю и ору: "Стой, стрелять буду!" И вижу — две тени от самолета отскакивают. Я пальнул, да промазал, видно. Не умею я на земле-то воевать. Они — на мотоцикл и были таковы. Заглядываю в кабину — чёрт, часов и высотомера нет. Председателю стыдно мне в глаза смотреть: "Эх, парень, мы тут в оккупацию еще и не таких гадов видали. Бродят по лесам недобитки всякие. Ничего, переловим".
Утром прилетел "ПО-2" с техником и запчастями. На нем я обратно в часть и улетел.
А в части — сюрприз. Особист наш, стерва такая, за шкирман меня — и на допрос. А вот скажите, товарищ Мятников, как вы ухитрились потерять два ценных прибора? А вы знаете, чем это пахнет?
От не было печали, да черти накачали! Знаешь, чем особист от медведя отличается? Медведь, тот зимой спит, а особист круглый год. Проснулся, чтоб его черти любили!
Стою перед ним навытяжку, как в почетном карауле. Глазами ем. Тут права качать бесполезно — остается только отмалчиваться да ждать, пока он зудеть устанет.
Чуть под арест меня не упек до выяснения обстоятельств. Комэск вступился. Он еще в Испании воевать начинал. Ни бога, ни чёрта, ни начальства сроду не робел. Мы его все во как уважаем! В небе иначе как "отец Савелий" не зовем — фамилия у него Савельев, по ней...
Ка-ак рыкнул, у особиста аж фуражка подпрыгнула: "А летать кто у меня будет?! Я тебя, что ль, завтра в истребитель посажу?! Пшел к..." — и так по матери его.
Ну, тот присмирел вроде, а всё ж что ни день, так меня требует. А расскажите, товарищ старший сержант, как были утрачены два прибора? Почему вы оставили самолет без присмотра?
Ну, цыпленок, это я и правда сглупил. Обрадовался, дурак, что на своей территории сел. Ну, каюсь. "Так и так, — говорю. — Виноват, недоглядел".
А он продолжает жилы тянуть:
"А воров вы видели?"
"Видал", — говорю.
"Опознать сможете?"
"Нет, — говорю, — не смогу. Темно было. Я только тени и разглядел".
"А почему вы не стреляли?"
"Я стрелял".
"Промахнулись, выходит?"
"Промахнулся", — отвечаю. А про себя думаю: и когда ж ты насосешься, клоп поганый?
Он же меня, почитай, каждый божий день к себе тягал. И по десятому разу одно и то же спрашивал. Другие-то ребята отлетают, сто грамм в столовке примут — и на боковую. А я к особисту таскаюсь, будто каторжный. Я потому и не писал. Не хотел, чтоб он еще и в наших письмах рылся. Началось бы: а кто такая, да откуда, да в каких отношениях состоите. Не рассказывать же, что ты кудлатая, что в куклы до сих пор играешь, и что нос у тебя пуговицей, и что другой такой на всём белом свете не сыщешь...
Батя видит — я навовсе с лица спал. "Докладывай, соколик, — велит, — чего невесел, чего голову повесил?" Ну, я ему всё как на духу и выложил. Нету, говорю, больше моей мочи терпеть. Всю душу из меня гад этот вынул.
Ну, комэск к комполка: "Так и так, — докладывает. — Хорошего, говорит, летчика мне особист замордовал. Мешает боевой работе. Убери ты от нас дурака по-хорошему, а то я сам лично его пристрелю".
— Так прямо и сказал?! — поразилась Майка. — Нич-чего себе!
— Ну, комполка дурака-то нашего вызвал и крепко с ним поговорил. Не знаю уж, что там меж ними было, врать не стану, да только особиста того при первой же реорганизации быстренько от нас куда-то спровадили. Не дали на меня дело завести. Другого взамен прислали. Пожилой такой дядька, тихий. Мы его вовсе не боялись. Он к нам с душой — и мы к нему с душой. Наше дело — летать, его — диверсантов ловить. Полегче стало.
Вот так, цыпленок. А ты говоришь: "За что?" Да за что угодно. Попадется вот такая гнида, и пиши пропало.
Женя еще что-то говорил по дороге, кажется, что надо писать и добиваться правды... Майка слушала вполуха. Он проводил ее до ворот госпиталя, пообещал скоро навестить и уехал. Девушка, словно сомнамбула, шла по двору, машинально здороваясь с попадавшимися навстречу ранеными. Валеркина история не шла у нее из головы. Глядя на гуляющих по садику бойцов, она мысленно прикидывала: а вдруг кто из них — тоже штрафник? Вон тот, например, кудрявый, на цыгана похож. Всего одна медаль. Или этот, со шрамом через все лицо, — вообще без наград ходит. А узники, которых лечат в госпитале? Неужели у кого-то повернется язык их заподозрить?! "Все знают, что за трубы дымят там, на горизонте..." Пусть даже Валерка до такого состояния не успел дойти... Вон какой медведь. И всё же. "Ну нет, — девушка поспешно отогнала эту мысль, — никто из наших ничего такого не подумает. Не посмеют!"
"Что же делать?!" — мучительно раздумывала Майка. Уже смеркалось, раненые разбрелись по палатам, дневная смена сдала дежурство и ушла отдыхать, а она всё сидела на скамейке, обхватив голову руками.
"Что же делать? Женька говорил — писать надо. А может, не писать... А сразу..."
Додумать эту мысль до конца она не успела. Рядом присела встревоженная Настеныш. Потормошила за плечо.
— Май, ты чего?! Плачешь, что ль?
Только малявки тут и не хватало!
— Нет, задумалась просто.
— Чего случилось-то? — приставала подружка. — С Женей поругалась?
— Да ну тебя, еще чего выдумала!
И, чтобы отвязаться, Майка на ходу сочинила:
— Боюсь я за него. Это он в небе сокол, а на земле воевать не обучен. Идет, по сторонам зевает, а ведь неспокойно там у них. Городок вроде нашего, только из-за каждого угла что угодно вылезти может. Хоть фриц, хоть... танк!
Про танк Майка уже от себя приплела. Для солидности. Настеныш с сомнением покачала головой:
— Так не бывает! Это кто — Женя тебе сказал?!
— Нет, так один... приятель его.
Настеныш подумала и авторитетно заявила:
— Да посмеялся он над тобой, вот и всё! Напужать решил! Думает — раз девчонка, так можно! А ты и уши развесила! Война кончилась, недобитки фашистские сидят тихо, как мыши под веником, нос высунуть боятся. Ерундистика это всё. Не бери в голову.
Майка послушно кивнула.
— Конечно, ерундистика. Погоди-ка... — она вспомнила про остаток Жениной шоколадки. Целых полплитки. — На вот. Лопай. И беги в общежитие, холодает уже.
Настеныш тут же обо всём позабыла, схватила угощение, отгрызла кусочек и убежала, шурша на ходу оберткой. Она и до войны-то шоколадки нечасто видела. А Майка вернулась к своим невеселым размышлениям.
"А что, если кого-нибудь из папиных сослуживцев попросить разобраться? В чём Валерка виноват? Да ни в чём. Просто подтвердить было некому. Может, правда к кому-нибудь обратиться? Вдруг помогут?"
Она ухватилась за эту слабую надежду, как утопающий за соломинку. Стала перебирать в уме, кто ее выслушает, а не отмахнется сразу. И вдруг с удивлением обнаружила, что ничего, совсем ничегошеньки не знает о папиной работе. Отцовские коллеги (так называла их мама) часто бывали у них в доме, но для Майки они навсегда остались "дядями такими-то": дядя Толя приносил ей конфеты, дядя Лева и дядя Петя — книжки, а дядя Алик шутливо нажимал пальцем на нос: "Дзы-ыннь! Хозяин дома? А ну-ка, позови!" И Майка бежала звать папу, тряся бантами в светлых кудряшках.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |