Впрочем, Вадиму, пожалуй, единственному, не на что жаловаться, и в пору скорей благодарить ту самую жестокую руку, что, проведя его по ямам и колдобинам, через грязь, боль и обиды, вывела к свету, выдала приз — Лику. Вот и еще одна потерпевшая. Не ведающая за что платит, но безропотно заплатившая сполна за всех.
Греков был уверен, что получит подтверждение своей догадки, стоит лишь прочесть еще пару страниц Вериного дневника. И боялся читать. Не зная наверняка, можно закрыть глаза, сделать вид, что не знаешь, не думаешь и даже не догадываешься. Но кому будет от этого легче? Ведь все ясно хоть убеждайся, хоть нет, хоть обманывай других, хоть себя. Правда не красива и порой настолько страшна, что ее лучше не знать, но она необходима, чтоб чувствовать себя человеком, а не бездушной, слепой куклой.
Странно складывается жизнь. Один вымеряет каждый свой шаг, взвешивает каждое слово, стремясь к заветной цели. И добивается желаемого, но долго еще не понимает, что получив мизер он заплатил за него по максимуму.
Другой живет сердцем и ошибается чаще и получает более болезненные и тяжелые уроки, чем расчетливый прагматик, но вот что не обычно — первый, сколько ему не давай не будет сыт и счастлив, второй сумеет быть счастливым и малостью, насытится крошкой.
Вера, готова была пожертвовать всем ради Егора и случись такое, ничуть бы не пожалела, наоборот, была бы рада. Егор пожертвовал всем, включая родного ребенка, любовью двух прекрасных женщин, заложив фундамент своего призрачного будущего на их судьбах, как дом на костях усопших. Ему виделись цветущие сады благополучия, кисельные реки, молочные берега. Но река высохла, сад погиб, а берег размыт, и нет, как и не было радости, удовлетворения, счастья. Есть лишь непонимание — почему? И тлен, прах прожитых в пустую лет.
А Ира? Ей тоже не позавидуешь — прожить жизнь по чужому сценарию, давя, уничтожая себя сознательно, как когда-то сознательно уничтожала Вадима, и при этом не видеть, не понимать в кого превращается, куда идет и зачем. Шаг по инерции, два и теперь катиться вниз, пожинает плоды своих трудов. Ах, сколько их затрачено? Сложить, просчитать, спрогнозировать, примерить, претворить в жизнь, и постоянно контролировать ситуацию, не давая себе передышки, держать в руках и себя и окружающих. Да в пору памятник за сей подвиг ставить. Только получится он опять же из костей, еще в большем количестве, чем у Егора.
Как же их Бог наказал?
Забыл вложить в их сердца и души искры нормальных человеческих качеств? Или они сами забыли их по дороге жизни, отринули сознательно, приняв за ненужный груз крылья за спиной?
Вадим качнул головой и взяв в руки дневник, открыл последние страницы:
'Сомнений нет — у Егора есть женщина.
Сомнений нет — он любит ее и она его. Но сознается ли он в этом себе? Понимает ли, насколько привязан? Что же он делает? Кому причинят большую боль — себе или нам?
Я могу смириться с ее присутствием в нашей жизни, и совсем не осуждаю ее. Егора невозможно не любить, как в принципе невозможно любить любого человека по указке. И если любовь возводить в степень преступления, греха, то стоит ли жить в таком мире? Ради чего тогда дышать, просыпаться по утрам. Зачем тогда нам сердце, душа, глаза?
Весь организм — бессмысленная груда органики, тканей мышц, живет лишь благодаря душе, которая создана в любви, и дана для нее.
Без Егора моему сердцу незачем биться, легким — дышать, глазам — смотреть. Мой мир, моя жизнь, душа — он. Я не выбирала его и не больше виновна в своей безумной любви к нему, чем моя соперница. Хотя, возможно, что соперница это я.
Ничего не понимаю — душа болит, сердце ноет и оба мешают логически домыслить, найти причины и следствия, вычленить зерно истины. Я плаваю в вопросах, болею ответами.
Отойти ли мне самой или добиться, чтоб отошла она? Предоставить выбор Егору? Но он ясен. Его ум работает лишь на одно — материю, глупую, бездушную массу, способную дать лишь пустоту. Но она мила ему карьерой, отцовскими связями, а я всего лишь этикетка этих `благ'. Если б я была уверена, что душа Егора принадлежит той женщине и сердце бьется только рядом с ней, но, разделяя чувства и разум, он слепой волей своей устремляется на гиблую тропу последнего, я бы решила за него. Мне уже все равно — поймет ли он меня, поблагодарит ли потом, и все равно на себя, потому что я больше не могу так жить.
Хуже нет безответной любви, хуже нет тех бесплодных надежд, что питают унылые мысли. Сейчас, я как никогда хорошо понимаю Вадима. Знаю в точности, что он чувствует, думает. И мне безумно жаль, что ни в его, ни в своем случае я ничего не могу сделать — ни помочь себе, ни помочь ему. Я как тетерка попавшая в силок бьюсь, трепыхаюсь, и думаю что эти агональные судороги попытка освободиться. А крылья... крылья уже сломаны.'
'Вот и все. Прощай мама, прощай Егор. Прощай дневник. И жизнь — прощай.
Сегодня я видела дочь Егора. Это чудо стоит всех сокровищ мира, а ее мать станет прекрасной женой. Твоей Егор. Я не хочу, чтоб ты сотворил глупость, сломав им жизнь. Предав, но, зная как ты упрям и целеустремлен, понимаю, что будешь настойчиво отрекаться от них, и изранишь тем сердца четырех взрослых людей и ни в чем неповинной малышки, которую любишь.
Я ухожу спокойно. Ухожу сознательно и никого ни в чем не виню. Я освобождаю тебя, Егор от обязательств, и прошу, заклинаю — открой свое сердце своей любимой, обними дочь и береги их обоих. Они и есть твое будущее. Его ненужно создавать — оно есть. Помни — будущее начинается в настоящем, и мы творим его сами, только мы.
Я очень люблю тебя и хочу, чтоб ты был счастлив. И поэтому ухожу, с радостью оплачивая своей жизнью твой покой и благополучие, которые отныне будут хранить любящие тебя женщины. Зная это, я спокойна за тебя.
Не обижайся — мне нечего больше дать тебе, кроме мелочи — своей жизни. Я бесплодна и абсолютно не интересна тебе, как женщина. Я не хочу и не могу жить без тебя, как не смогу жить с тобой, зная, что твоя дочь растет без отца, а женщина, что подарила тебе такое сокровище, заняла главное место в твоем сердце и мне никогда не встать на ее пьедестал. Не хочу быть третьей, ненужной, нелюбимой, и не человеком, и не женщиной, а всего лишь выгодой, необходимостью. Это слишком больно, а я сыта болью и не вынесу больше и крупицы ее.
Прощай, Егор. Помни: разум может подвести, сердце не может обмануть.
И знай, я всегда буду рядом с тобой, рядом с твоей дочерью, рядом с твоей женой.
Это все, что я могу сделать для тебя.
Прости меня мама. Я люблю тебя, и низко склоняю голову, прося прощения за ту боль, что причиню тебе своим уходом. Не осуждай меня, не суди Егора, никого не обвиняй. Твоя дочь оказалась слабее, чем хотела бы быть. Прости меня за это. Прости за то, что огорчала тебя, не всегда слушала, мало ценила, редко обнимала. Не плач, умоляю, не плач. Пойми — мне там будет лучше.
Прости меня папа. Не суди строго. Береги маму и Ирину. Я люблю тебя, папочка.
Ириша, моя сестренка, глупенькая девочка, прими мой последний совет: выходи замуж за Вадима. Не губи ни себя, ни его. Жизнь так длинна, уныла и бессмысленна, когда нет рядом того, кто сможет понять тебя, обогреть теплом своих глаз, добротой дел и слов. Не дай Бог тебе узнать, каково жить не любимой.
Береги любовь Вадима, береги ту частицу любви, что еще теплится в твоем сердце. Если она погаснет, тебя уже ничего не спасет.
Не ругай меня, не обижайся. Прости, если была слишком категорична в своих суждениях. Я люблю тебя и потому пыталась спасти, как пыталась спастись сама. Ближе тебя у меня никого не было. Помнишь, как в мы играли в детстве, путая родителей: ты— это я, а я — это ты. Забудь. Помни, что ты — это ты. Теперь и навсегда — одна.
Прощайте.
Ваша Вероника. '
Вадим сжал пальцами переносицу, надеясь избавится таким образом от пощипывания в глазах: Верка, Верочка, что ж ты натворила? Ради чего, из-за кого? Неужели не понимала, что Егор не тот человек, что ты себе придумала? И ни стоил он ни слез твоих, ни страданий.
Качнул головой: конечно, не понимала, как и он сам в свое время не понимал, не видел, что из себя представляет Ирина.
Греков покосился на тетрадку. Надежно спрятал ее в бардачке и завел мотор. Пора в город, здесь ему делать больше нечего.
И вздрогнул от неожиданной трели мобильника в кармане.
— Слушаю, — приложил к уху трубку.
— Ты где? — непривычно грубым, хмурым тоном спросил Костя.
— У монастыря. Что-то случилось?
— Двигай в город. Разговор есть. Ждать буду на кольцевой... Ох, Грек, что ж ты наделал-то? — вздохнул и отключил связь. Вадим недоуменно выгнул бровь, разглядывая смолкнувшую трубку. Убрал ее и завел мотор.
Скоро узнает, что встревожило Уварова.
Маша сутки думала, где найти выход, как выбраться из той пропасти, в которой оказалась. Она не могла находится дома, квартира казалась ей склепом, атмосфера душила, тихие разговоры родителей и их привычно безразличные маски на лицах раздражали. Ей было противно смотреть на отца, который сохранял заявленный матерью нейтралитет, не ворчал, не возмущался, а молчал и вел себя тихо, ровно, как ни в чем не бывало. Подавлял в себе любое раздражение, в ответ на те же старания жены, подгоняя фразы и взгляды под принятые рамки пристойности. Ее подбрасывало от спокойного голоса матери, вежливого, но холодно-отстраненного тона, ее фальшивого интереса к совершенно пустым вещам и натянутой на губы улыбки.
Ярославу было проще. Он чувствовал себя виноватым и, стараясь избежать чувства вины, пропадал до вечера с друзьями. Возвращаясь, тихо и незаметно перетекал в свою комнату и не появлялся до утра. Музыку не слушал, безропотно выпивал витамины, что выдавала ему мать, послушно кивал ей и соглашался со всем, что ему говорили, и не смотрел в глаза родителям, слова лишнего не говорил. Маше было противно и больно смотреть на придавленного брата, но она понимала, что затишье в его поведение временно, а послушание нарочито. Пройдет еще день, неделя и Ярослав, стряхнув с себя виноватый вид, вновь включит на всю мощь свой музыкальный центр, и начнет грубить отцу, кривится от витаминов, прогуливать уроки и зависать на тусовках. Его трудно сломать, невозможно уже переделать. Он привык жить сам по себе и считает это нормой, иной жизни не желая. И может быть правильно? Он мужчина и должен уметь справляться с трудностями сам, самостоятельно ища и находя выходы из любой ситуации.
Маша жалела, что не настолько лабильна, как он. Что не может, как он махать рукой на проблемы, отодвигать их как ботинки с прохода, и идти дальше, не оглядываясь.
Она четко понимала лишь одно — жить как жила, она больше не сможет.
Днем, поддавшись порыву, она сбежала с последних двух пар и, побродив по набережной, решилась позвонить Вадиму. На удивление его сотовый не был отключен.
— Дядя Вадим, здравствуйте.
— Здравствуй, Маша.
— Извините, что беспокою, но нам нужно встретиться. Я хотела бы с вами поговорить. Пожалуйста. Мне очень нужна ваша помощь.
— Что случилось? — прозвучал вопрос холодно и безучастно. Маша немного смутилась, помолчала. — Хорошо. Ты где?
— Синий мост.
— Если успею, через час подъеду, — согласился Вадим нехотя.
— Я буду ждать, — заверила Маша.
Вадим отключил связь, и остановил машину у обочины, где уже стояла тойота Константина. Он сам нервно курил, прохаживаясь рядом. Увидел Грекова и, откинув окурок, присел на капот, с хмурым видом ожидая, когда Вадим выйдет из машины.
Мужчина молча подошел к нему, встал напротив, вопросительно поглядывая на мрачное лицо.
— Что ж ты надел, Грек? — скривился Костя. Полез за сигаретами. — Твою маму! Просил же я тебя, подожди пару дней. Нет, ты ж у нас нетерпеливый швейцарский парень.
Вадим все понял, сел молча рядом. Он дал возможность другу выговорится, а себе, немного времени, чтоб прийти в себя. Впечатление от прочитанного в Верином дневнике было еще слишком ярким, а омерзение к брату, слишком сильным, чтоб здраво рассуждать, судить беспристрастно, говорить спокойно. Уваров не мог сказать ему ничего нового, возмутить больше, чем он уже был возмущен. Но в отличие от Кости Вадиму было необходимо сдержать эмоции, справится с первыми порывами негодования, чтоб свыкнуться уже с фактом, а не предположением. Ему с этим жить, как ему же судить, казнить, миловать, и эмоции тут совершенно излишни.
Уваров же не скрывал, что поражен открывшимся, поражен низостью поступка Егора, сожалеет, что у друга такой брат, еще больше раздосадован глупейшим положением в которое он попал, сочувствует и ему и Лике. И нервничал не понимая спокойствия Вадима.
— Она твоя племянница, Грек! Ты слышишь меня, нет? Ну, что ты статую погибшего Командора изображаешь?! Это факт! Нужно что-то делать! Расторгать брак... Я не знаю, как это делается в церкви!
— Никак, — тихо ответил Вадим. Костя замер, подозрительно щуря глаз:
— Не понял? До тебя не доходит или я не догоняю? Твоя жена, дочь твоего брата, Грек! Очнись! То, что он подонок обсуждению не подлежит — любой моральный урод тебе то же самое скажет, он однозначно на планку выше, чем твой Егор. Но ты-то, блин, Грек, должен соображать куда влез!
— Никакого расторжения не будет. И вообще — забудь. Ты знаешь, я, Егор, уверен и любовь моя бывшая. Больше никто, и никому не надо. Я не оставлю здесь Лику. Дядька я ей, брат, сват, дело третье. Не суть.
Костя открыл рот, не зная, что возразить. И дошло, доковыляло сквозь возмущение и гадливость:
— Да вы оба ненормальные, — и увидев в глазах Вадима предостережение, пояснил. — Ты и твой братец.
— Я еще пару человек могу назвать в столь же неадекватном состоянии. Ты, например, сейчас, — протянул лениво. Уваров стиснул зубы, плюхнулся опять на капот и кивнул:
— Угу. Да не обо мне разговор!
— Успокойся, Костя. Покури, подумай. Узнал? Хорошо, плохо, что поздно, но видимо, так надо было. Ничего уже не изменишь, да и не хочу я менять. Лика уезжает со мной и это не обсуждается. Она моя жена и только. Будем считать, что ничего ты не узнал, а я не услышал.
— Ох, Грек! — понимая, что нужно возразить, и не зная что, качнул головой Уваров.
— Охай, не охай — жизнь все решила за нас. Пусть так и будет. Другое скажи — как узнал?
— Сомневаешься, еще надеешься? Не мечтай! Мы нашли близкую подругу Ольги Цезаревой. Роза Гарина. Вместе в общежитии жили, в одной комнате. Запись дать?
Вадим равнодушно пожал плечами: что изменит свидетельство очевидца. Но Костя надеялся что изменит — вытащил диктофон и поставил его меж собой и другом. Нажал кнопку:
— `Повторить? Сюда?... А-а, как скажите, мне-то не трудно.. Ольгу ко мне поселили. Девушка она уважительная была, аккуратная, шалостей там всяких, глупостей себе не позволяла, серьезная очень, положительная. Как она с этим активистом комсомольским связалась, ума не приложу. Да глянуть только — кто он, и кто она? Ну, высокий, да, симпатичный, представительный, серьезный, однако ж, скользкий как угорь, хитрющий что лисица. Сам себе на уме. Как он Оленьку-то? Быстро в оборот взял, а что опять же, удивляться? Та после интерната любому ласковому взгляду рада, чуть ей улыбнись да слово доброе скажи — засветится вся, в подруги сразу запишется. А зла от нее сроду не было. Сколько добротой ее пользовались, вспоминать страшно. Она хоть бы обиделась или обругала кого — ни Боже мой!... Ну, вот комсорг этот, Егор Греков, и воспользовался ее доверчивостью. Я вот `Американскую трагедию' читала, так там почти, что та же история. Правда Греков-то не убил, и то ладно. Но опять же разбери — может, и лучше было бы убить-то, чем мучить и ее, и дите. Сердца поди у него нет! Тьфу, на него! Вот, соблазнил он Ольгу-то и давай сладко петь да обещать — все мол у нас Олюшка будет, потерпи только. А та и верила глупая. Я-то ей сразу сказала — от Егорки твоего, что от ежа молока! Не поверила — ему только в рот заглядывала. Забеременела, а ему что? И не думал он жениться. Сказал, что ей как матери-одиночке быстрей квартирку дадут. Помог с этим, ничего не скажу, выбил квартиру. Только и после ни Ольгу, ни дочку не признал! На богачке какой-то женился, но Оля и тогда смолчала. Радовалась за него глупая. Пусть, говорит, счастлив будет. `Он умный ему подниматься выше надо, а я ему что дам'? — Ясно, его слова повторяла. Чуяла я, что Ольга надеется, что он их не забудет, помогать станет. Ага! Как же! Год его видно не было. Ольга одна с девчонкой крутилась. А одной-то каково? Тяжко ж дитя поднимать. Но не жаловалась и о Егорке своем всегда уважительно, только хорошее. Ох, душа голубиная... В общем, как думала я, так и обернулось. Придет прохиндей к Ольге, потешится, с дочерью повозится и уйдет. Не прибытку от него, ни помощи! А девчонка-то без отца растет, а трудностей сколько? Ох, мужики... А, да и Ольга хороша! Говорила я ей — толку не будет от Егора. Заведи себе кого-нибудь серьезного. Не послушала. Так всю жизнь и прожила в его любовницах. А ведь жена была, хоть и не расписанная. И дочка выросла, а кто отец так и не знала. Молчала Ольга, баснями кормила Ларку. Егор, видишь ли, не велел, повредить ему правда может. Тьфу, мужики!'
