— А хрен его знает, — пожал плечами кондотьер. — Я, Егор, позволь напомнить, тоже ни фига не великий. Вижу вязь унгологоса, а что конкретно означает — тут извини.
— Ну и на кой мне тогда, скажи, это письмо? — развел я руками от досады. — Какой такой в нем практический толк, если я его прочесть не могу. И ты не можешь. И никто в Городе не может. Это не письмо, получается. Это издевка какая-то.
— Подожди, не гоношись, дай подумать.
Я дал ему только несколько секунд, а затем полез в пекло вперед батьки:
— Слушай, Серега, а может, срисовать, да послать факсом тому, кто сможет прочесть.
— Не срисуешь, — сходу отверг идею кондотьер. — И не сфотографируешь. Это же унгологос. Он живой, он не дастся.
Тут я уже не выдержал и разразился трехэтажными ненормативными конструкциями.
— А ну-ка не психуй, — одернул меня Архипыч. — Скажи лучше, ты Леху Боханского помнишь?
— Допустим, — резко оборвав поток отборнейшей брани, ответил я. — И что с того? И высшим был, и вышел весь. Разве не он во время Гражданской нырнул в Запредельное с концами? Сдается, он. Или я что-то по старости лет путаю?
Хорошенечко взболтнув суровый напиток, Архипыч сделал подряд три глотка, вытер губы плечом, завинтил пробку и, сунув флягу за пояс, сказал доверительно:
— Открою тебе, Егор, тайну. Маленькую такую. Малюсенькую. За полгода до того, как нырнуть в Запредельное, Леха великим стал.
— Да иди ты.
— Ага, было дело. Стал наш Леха великим. А потому, насколько понимаешь, имеет возможность Оттуда возвращаться. Возможностью этой, доложу тебе, пользуется регулярно, каждый день приходит. На полчасика всего, но приходит. На рассвете.
— А зачем?
— Кто ж его, эмигранта, знает. Полагаю, родного воздуху хлебнуть чуток.
— А это точно?
— Уж поверь.
— И где выныривает?
— Да здесь недалеко, полтора часа езды. Если поторопимся, успеем.
В ту же секунду Архипыч схватил мою куртку и навис надо мной в угодливой позе швейцара.
А через десять минут мы уже наматывали тягучий предрассветный час на колеса "хаммера". За рулем сидел Боря, рядом дремал Архипыч, а мне позволили развалиться на заднем сиденье. Ехали мы молча, разговаривать было не о чем, да и незачем. Я всю дорогу пялился в окно. Пялился тупо, пялился так, как пялится беззаботный пассажир, которому нет надобности отслеживать и запоминать маршрут. А помимо того еще пытался освежить в памяти все то, что знал о Лехе Боханском. Оказалось, что знал я о нем до обидного мало, да и то, что знал, знал с чужих слов, а потому очень приблизительно.
Появился Леха на свет в одной из местных деревенек в семье самых обычных людей. Несмотря на столь незавидное происхождение, мальчиком он рос необыкновенным. Грамоте сызмальства без сторонней помощи обучился, слова всякие мудреные употреблял, каких отродясь в округе никто слыхом не слыхивал, а еще взглядом своим нездешним здорово пугал недалеких своих односельчан. Шло время, и к восьми годам созрел Леха до глубокого и драматичного понимания, что он не такой, как все. Должно было случиться так, так оно и случилось. Ну а дальше уже по накатанной. Если уж почуял человек за собою великий Дар, судьба ему рано или поздно прибиться. И преград этому течению, по большому счету, нет никаких.
Сам ритуал уже в Городе случился, куда Леха, сбежав от родни неродной, подался в неполные свои двенадцать. До пятнадцати на подхвате у разных знатных магов был, затем обособился и разным промышлял, в основном — магическим целением душ человечьих. В деле этом тонком и непростом достиг он, надо признать, мастерства необычайного. От Восточных Саян до Урал-Камня молва о нем в народе шла и, оттолкнувшись от Камня, назад к Саянам бежала. Ну, а когда восемнадцать ему стукнуло, гражданская война по местным степям разлилась, и подался наш Леха в Когорту Железных. Прельстило его чем-то братство светлых чародеев, поддержавших советскую власть в ее руководстве движением народа по прямой линии к общему благу. А пришло время, настал час, записался Леха и в Красную Армию. Не из глупой ажитации, не из конъюнктурной выгоды, исключительно из горячего, искреннего и непреодолимого желания поспособствовать умением своим магическим утверждению на земле всеобщего царства братской любви.
Ну а потом уже довелось Лехе, не без этого, и отряды Колчака громить, и белочехов на запад гнать, и архаровцев атамана Семенова — до самого Китая. И гнать-громить, по правде говоря, преимущественно не волшебством-колдовством орудуя, а шашкою казачьей. Сколько Леха народишка всякого-разного порубил, сколько кровушки людской пролил, о том ни в сказке сказать, ни пером описать, да и просто так представить весьма затруднительно. Одно известно доподлинно: за беспримерную отвагу и преданность делу революции орден Красного Знамени за двузначным номером Леха получил от власти комиссарской, а помимо того — еще и наган именной. Да только радости никакой ему такой почет не доставил. Говорят, загрустил Леха через зиму на лето. До того загрустил, что как-то раз над телом очередного беляка краснооколошного, который на поверку вовсе и не беляком никаким оказался, а совсем даже загулявшим инженером-геологом, заплакал от обиды герой наш доблестный. Горько-прегорько заплакал. Так горько, как могут плакать одни только герои доблестные. А потом растер слезы стыдные по впалым щекам и сказал, к товарищам боевым обращаясь: что же это за любовь такая братская, царство которой шашкою да пулей утверждать приходится? А как только произнес он эти слова вслух, так сразу во всем и разуверился. Потому как жалость, отродье буржуазное, она вере революционной как раз и есть самый лютый и наиглавнейший враг.
С тех самых пор не видел больше никто в здешних местах высшего мага Леху Боханского. Бойцы-товарищи, обнаружив наутро приколотую шашкой к стене записку: "Братцы, не ищите меня, я в Эльдорадо", порешили про меж себя, что застрелился Леха. А что тело не нашли, так Сибирь велика. Среди же посвященных слух прошел, что, мук совести не вынеся, навсегда подался он в Запредельное. И я вместе со всеми так думал до этих самых пор. Да вот, выходит, зря.
Мои воспоминания о невеселой Лехиной судьбе, вернее уже не сами воспоминания, а всякие путаные мысли по поводу этих воспоминаний, прервал голос Архипыча. Вот только еще вроде спал кондотьер, а тут вдруг встрепенулся весь, повертел седой башкой туда-сюда и приказал громогласно:
— Все, Боря, тормози. Кажись, приехали.
Мы в это время неслись черт знает где, но по проселочной дороге, разделяющей две неравные части скошенного поля. Прямо по курсу смутно виднелась березовая роща, за ней — сопка, поросшая соснами. Макушки сосен касались низкого неба, которое лишь на востоке чуть-чуть порозовело, а так кругом было сплошь серым.
— Где это мы? — спросил я, когда машина встала.
— В нужном месте, — пригладив растрепавшуюся бороду, заверил Архипыч. И после того как сочно зевнул, начал меня инструктировать: — Дальше, Егор, пойдешь пешком и пойдешь один, поэтому запоминай. Топаешь по дороге до рощи, через рощу пройдешь, там развилка будет, натуральная "курья ножка": налево тропа, прямо и направо. Ты, Егор, налево не ходи. Налево западло ходить. Прямо тоже не ходи. Там снег башка попадет. Ходи направо. И до тех пор ходи, пока ургу не увидишь.
— Ургу? — напрягся я. — Что такое есть урга?
— Шест высокий, к нему тряпка привязана. Знак такой. Знак этот на большой поляне стоит. Поляну напрямки перейдешь, а там... Ну а там уже все сам увидишь. Как с Лехой переговоришь, тем же макаром скоренько топай назад. Мы будем ждать до упора. Усек, дракон?
Я кивнул и, прихватив зеленый брезентовый сидор, за которым специально заезжали на Свердлова в штаб-квартиру молотобойцев, вылез из машины.
Едва вступил на жнивье, тотчас почувствовал, что мы на самом деле приехали туда, куда надо: понизовый ветер легко и порывисто пробежал, теребя стерню, от моих ног через все поле к роще. Березы качнули голыми макушками, и с одной из них взлетела большая черная птица (не то ворон, не то ворона), каркнула обиженно и, тяжело загребая крылами, потянулась на запад.
Как и было приказано, я скорым шагом перешел поле, минул березняк и, очутившись на развилке, отверг по наущению кондотьера избитые да исхоженные левую и центральную тропы, решительно встал на заросшую правую. Ступая по ней, взобрался сначала на бугор и успешно спустился с него поросшей папоротником-орляком лощиной. Там, уже внизу, ненадолго попал в туман, а когда он остался за спиной, оказалось, что иду вдоль извилистой речушки, берега которой густо заросли ивой и багульником. Затем тропа взяла в сторону от реки, и я через некоторое время вошел в сосновый бор. Солнце к тому времени уже начало восхождение к зениту, и, хотя небо по-прежнему было затянуто облаками, все равно заметно посветлело. Стали видны бусины брусники на мху, а в траве — пестрые грибные шляпки. Засверкала роса на паучьих сетках и смола на темно-желтых стволах. Оживились и заорали дурными голосами местные пичуги. Пробудившиеся дятлы начали дружный перестук. И даже непуганая белка один раз перебежала передо мной тропу.
Все рано или поздно заканчивается, закончился и этот развеселый лес, я благополучно вышел на край обещанной поляны. Поляна действительно оказалась немаленькой. Да и не поляна это вовсе была, а настоящая луговина, поскольку она только с трех сторон была окружена лесом, а на юге терялась в просторе, который ограничивался только ничего не ограничивающим горизонтом.
Шест-ургу я увидел сразу: выцветшая, уже непонятно какого цвета тряпка приветственно реяла на его подрагивающей от ветра верхушке. Разгребая ногами и руками пожухлое, но еще плотное разнотравье — страшную своими ожогами купину неопалимую, осоку, иван-чай, борщевик, душицу, прочие всякие травы-муравы, я пошел на этот знак и, перейдя луг от леса к лесу, как яхта залив — от берега к берегу, обнаружил на той стороне что-то вроде туристской стоянки. Имелся там навес из почерневших от времени и непогод, но еще крепких жердей, под ним грубо сколоченный стол и чурбаны-стулья, невдалеке — обложенное валунами кострище. Над мокрыми угольями стоял самопальный треног с обгорелым солдатским котелком. Котелок был до краев наполнен дождевой водой. По воде плавали сосновые иглы.
Сообразив, что пришел туда, куда послали, я кинул сидор на стол, уселся на чурбан и стал ждать. Делать это было нескучно и невесело. Мыслей не было. Вернее, была одна грустная, но она застыла, как река зимой, и не хотела думаться. И она сама не хотела думаться, и я не хотел ее думать. Такая у нас обоюдная лень с ней случилась к взаимному удовольствию. Если по уму, нужно было бы, конечно, не сидеть сиднем, а наломать дровишек, развести костер и обсушиться, потому как ноги промокли по самое не могу, а в ботинках откровенно хлюпало. Но я на эту неприятность забил. Когда же стал озноб колотить, просто достал сигареты и закурил. Две выкурил, третью не успел. Только огонек высек и к кончику поднес, раздался такой громкий хлопок, будто где-то рядом взорвали взрыв-пакет. Обратив взор в ту сторону, откуда пришел звук, я увидел, что возле шеста возник даже не из воздуха, а просто из ничего всадник на резвом жеребце, масть которого можно было бы назвать вороной, если бы не имел он рыжих подпалин вокруг глаз и в районе крупа с правой стороны. На голове всадника сидела черная папаха с красной полосой. И бурка, что покрывала его плечи, тоже была черной. Ни винтовки за спиной, ни шашки в плечевой портупее я у него не увидел. Сама портупея была, а вот шашки в ней — нет. И вот именно отсутствие шашки почему-то убедило меня в том, что я вижу перед собой Леху Боханского, которого до этого видел всего несколько раз, да и то мельком.
Легко, как говорится, по-молодецки выпрыгнув из седла, Леха коня привязывать к шесту не стал, хлопнул его ободряюще по холке, дескать, давай пасись, и сразу направился ко мне. Шел небыстро, но и не медленно. На лице ни радости не промелькнуло, ни огорчения. А когда подошел, не поздоровался, но и прогонять не стал. Присел напротив, предусмотрительно подложив под зад папаху, какое-то время глядел исподлобья, потом сказал:
— А ты, дракон, не изменился почти.
— Про тебя, Алексей Батькович, такого не скажешь, — подхватил я его запанибратский тон. — На первый взгляд — пацан пацаном, даже вон чубчик по-прежнему без единого седого волоса, а приглядишься...
— Старик?
— Угу, старик. Натурально. Не ведал бы, что это ты, не признал бы. Хотя ты же теперь великий. У великих, говорят, душа с телом так перемешены, что и не понять, где душа, а где тело. И когда смотришь на великого, не факт, что видишь именно то, что видишь. Ведь так? Или врут?
Видимо, мой интерес к этой теме показался ему несерьезным, а может, и сама тема была для него столь мелкой, что не заслуживала слов. Как бы там ни было, он ничего мне не ответил. Покосился на мешок и сам спросил:
— Скажи, дракон, а Белов мне курева часом не передавал?
— Откуда знаешь, что это он меня сюда притащил? — спросил я, потянувшись к мешку с харчами.
— Кроме него про это место никто не знает. Теперь вот еще ты.
— Не рад?
Он вновь промолчал.
Развязав тугой, связанный сильными ручищами Бори Харитонова узел сидора, я выставил на стол гостинцы: медицинскую банку спирта, буханку "Бородинского", шмат сала, пачку чая со слоном на этикетке, коробку разноцветного рафинада, три упаковки сигаретного табака "Taste Mocca Mint" и не очень свежий номер "Коммерсанта". Потом кинул пустой мешок под стол и сделал приглашающий жест рукой:
— Прошу.
— Благодарю, — кивнул Леха.
Первым делом он вырвал от газеты кусок, тем самым на веки вечные отделив хитро-мудрую госсекретаря Райс от мудро-хитрого министра Лаврова, разодрал пачку табаку, быстро скрутил "козью ножку" и закурил с видимым удовольствием. Я тоже закурил. Только свои фабричные, разумеется. Какое-то время мы курили молча. Я ничего не спрашивал, потому как бестолку спрашивать, если ничего не отвечают. А Леха просто наслаждался кофейным ароматом дорогого, а главное настоящего, не наколдованного табака и, видимо, не хотел ломать кайф. Но когда от самокрутки осталась одна треть, пришелец из Запредельного все-таки нарушил тишину. Вспомнив об этикете, спросил, не заинтересовано, но вежливо:
— Как оно, дракон?
— По-разному, — втерев бычок в каблук, ответил я. — Жизнь — как арбуз. штука полосатая. Но в целом — ничего. А у тебя как?
— Тоже ничего. Строю помаленьку в силу своего разумения и умения новый справедливый мир.
— И что, вытанцовывается?
— Слава Силе.
— Забавно, наверное, себя демиургом ощущать? — спросил я безо всякой иронии.
— Ответственно, — ответил он очень серьезно. После чего показал самокруткой на банку: — Ну что, дракон, отметим встречу?
— Само собой, — отозвался я с готовностью.
Тут же сдвинул кружки, вырвал зубами из банки резиновую пробку и, сверяясь с выпуклыми рисками на стекле, разлил по сто. А Леха тем временем, вытащив из-за голенища широкий черкесский кинжал, ловко порубал хлеб и сало. Затем взял одну кружку, понюхал и спросил:
