Моя Святая Земля

— Я составлю, — сказал Алвин. — А у Рыжей изысканный почерк.

— Пусть пишут волшебным пером, — предложил Сэдрик, имея в виду роллер, случайно оказавшийся в рюкзаке, среди прочих мелочей. — Это произведёт впечатление. А чернила в нём никогда не кончаются?

— Скоро кончатся, — сказал Эральд, думая, насколько, в действительности, все эти штучки из другой эпохи чужды Святой Земле — недолговечные, пустяковые вещицы. — И в здешние чернила нельзя будет макать. Там мир такой, знаешь... вещи не чинят, а выбрасывают, чтобы купить новые.

— Не похоже на рай, — заметила Джинера. — Какой-то поросячий рай, — добавила она, хихикнув. — Прости дурочку, государь!

— Ты и не дурочка, и не так уж не права, — сказал Эральд. — Мне порой было нестерпимо тяжело там... и я рад, что вернулся, даже если меня убьют завтра...

— Ну уж нет, — вставил Сэдрик. — Ни за что. Я их тут разъясню ещё, государь.

— Я верю, дружище, — сказал Эральд. — Я так, для красного словца... А ещё жаль, что у нас вечно нет времени на что-нибудь простое и славное... Мы с тобой, Джинера, даже не рассмотрели дворец Сердца Мира толком. Картины, статуи... и поболтать о простых вещах — о нас — вечно некогда.

— И на любовь времени нет? — улыбнулась Джинера. — И на дружбу — в обрез? И красота — лишь моментами? Не жалей и не огорчайся, Эральд. У нас с тобой и так больше дружбы и любви, чем у большинства королей во все времена. Поверь мне, я хорошо знаю историю.

— Время ещё будет, — пообещал Эральд, хотя не был уверен на сто процентов. Он думал о Рыжей, железобетонной девочке, дочери государей, внучке и правнучке государей, будущей государыне, ведущей себя, как взрослый политик — о том, где кончается её благодарность, вассальная преданность и королевский долг и начинается девчоночья симпатия, если она есть.

И о том, насколько он достоин Джинеры — не как король Святой Земли, а как человек.

И о том, что сам он ведёт себя, как птенец желторотый, и чувствует примерно так же. А надо срочно взрослеть — может оказаться, что времени на это совсем мало.

* * *

Эральд впервые осознал, что значит выражение "каменный мешок" в действительности. Камера с глухими стенами, без признака даже крохотного оконца, запертая тяжёлой дверью, окованной ржавым железом. Сырая, затхлая, освещённая тлеющей плошкой, где в жиру чадно коптил фитилёк. Без признака мебели, даже без койки, лишь жуткий соломенный тюфяк в углу и вонючее ведро в другом.

Дамьена, в его кружевах, шелках и бархате, знобило; за несколько суток он состарился лет на десять, зарос нервной щетиной — и его породистое лицо, больное и замученное, выражало отчаяние, ужас и дикую, нестерпимую надежду.

— Я понимаю, что вы мне только снитесь, государь, — пробормотал Дамьен и отвесил церемониальный поклон, от которого у него прихватило спину. Он схватился за поясницу и извиняющимся тоном добавил. — Искренне надеюсь, что не снюсь вам, ваше прекрасное величество. Мой вид вполне может вас оскорбить.

— Сядьте, мессир Дамьен, — сказал Эральд. — У вас же радикулит, стоять тяжело...

— Ох, сидеть в присутствии стоящего государя, даже во сне... — Дамьен грустно улыбнулся и покачал головой. — Ваше драгоценное величество, я ведь всё понимаю... вы же и приснились мне в виде этакого вестника Божьего, потому что очень уж хочется поплакаться, пожаловаться, оправдаться — но и жаловаться без толку, и оправданий нет, и страх мой, и слабость — никого, кроме жены, быть может, не встревожат... Я бы вам предложил сесть, государь, да некуда. Солома сгнила, невозможно...

— Уютный Дом...

— Да уж, ирония, — Дамьен сделал изящный жест, — ирония вашего прадеда, бесценный государь. "Снаружи этот дом выглядит уютнее, чем внутри", — так он изволил сказать, если не лжёт легенда... Но место жуткое, я по вашим глазам вижу — не ожидали, что настолько. Благой... всё про меня знаете, и всё равно ужасаетесь моему положению. А может, не всё? Верно, не знаете, что я был на той охоте, знаю, отчего он с коня упал, ваш батюшка... и обо что в действительности голову разбил... и мёртвого младенца доставал, через своих людей... якобы вас, государь. Да, я-то был умнее Бриана, умнее и осторожнее, я ему хорошие советы давал — я бы ему не посоветовал связываться с адом, но и эту связь сумел использовать, чего уж, сумел... Я мог бы очень славно жить и в аду...

— Мессир, — тихо спросил Эральд, — а зачем вы мне это говорите?

— Хочу посмотреть, как вы придёте в ярость, прекрасный государь, — ответил Дамьен с нервной полуулыбкой. — И убедиться, что благих не бывает. Во всяком случае, таких, как в легендах. Ваш батюшка был... ах, что ж, благим он был — но не из легенд, и не отворачивался, когда при нём казнили... А вы?

— А я не буду убивать. Не буду сам, не позволю от своего имени. Кто убивает — становится убийцей, каков бы ни был его мотив. А когда казнят именем Святой Земли, делают убийцей целую страну. Хватит. Достаточно.

И тут Дамьен, похоже, испугался. Он даже перестал слегка подыгрывать в светского господина. Скривил губы:

— Помилуете? Благой государь, милосердие Божие...

— Нет, — сказал Эральд еле слышно. — Вас — нет. Хотя мне жаль вас сейчас, я чувствую, как вам холодно, как у вас нестерпимо болит спина и кости ломит — но не получится у меня всё забыть и всё вернуть на прежние места. Вам было слишком хорошо, когда Святой Земле было слишком плохо — и именно из-за того, что стране было плохо. И у меня нет права вас прощать.

— Как же тогда? — проговорил Дамьен почти глумливо, и сам ужаснулся собственного тона. — Прошу прощения нижайше, противоречить сами себе изволите, прекрасный государь.

— Нет, — сказал Эральд. — Я предполагал, что вы проведёте остаток дней в каменоломнях или на строительстве зданий, как те несчастные, у которых ваши люди вымогали деньги для вас — для вас, а не для казны, правда? И это было бы совершенно честно.

— Но это же меня убьёт, добрейший государь! — взмолился Дамьен. — Это куда жесточе, чем эшафот, я уже стар, у меня больная спина — о, Господи, а ведь ещё и дознание впереди, ведь дознание, ваше величество! Пытки — хуже казни, я бы отдал всё и так — ну, пожил, что там, проиграл — и отдал бы — но ведь мне не поверят, пока не переломают кости!

— А разве, предлагая ссылать в каменоломни тех, кто не мог с вами расплатиться, вы справлялись об их возрасте, мессир? Или об их здоровье? Думаете, это никого из них не убило?

— О, Боже! Но они же — простолюдины, с лошадиными хребтами, их удел — тяжёлая работа, не всё ли равно... Погодите! — Дамьен, заметив движение Эральда к двери, тяжело бухнулся на колени и скривился от боли. — Погодите, умоляю вас, государь! Я бы всё вернул, клянусь! Около полутора миллионов золотом, это фактически годовой доход, чистыми деньгами, плюс кое-что по мелочи... Холан брал с тех, на кого его люди писали доносы, вкладывал в банк Урстена и земли, а прокурор Шодар делил с ним конфискованное... Я покажу сам — лишь бы не пытки...

— Я понял, — сказал Эральд. — Я подумаю.

— А Наджел — ваш смертельный враг, государь. Ему мало перепало, но он ждал, он уже чувствовал корону на своей голове — и никогда не простит её потери...

— Я знаю, — кивнул Эральд. — Спите, Дамьен. Надеюсь, вас больше не будут мучить кошмары.

Дамьен взглянул снизу вверх — взглядом больного пса. Камера Уютного Дома растворилась в темноте. Эральд открыл глаза.

Они оба наблюдали: Сэдрик — встревоженно, а Алвин — удивлённо.

— Кому ты снился перед коронацией? — спросил Сэдрик таким тоном, будто Эральд сделал что-то непозволительно рискованное. — Вместо того, чтобы отдохнуть...

— Не ворчи, — улыбнулся Эральд через силу и стёр испарину со лба. — Дамьену. Я не собирался, так вышло. Это как... позвал он меня, что ли. Как Бриан в своё время.

— Раскаялся? — спросил Алвин с кривой усмешкой.

— Нет. Но готов изо всех сил сотрудничать со следствием, потому что его ужасают пытки. Алвин, нам надо запретить пытки. В принципе.

— Э... — Алвин так удивился, что даже не нашёлся с ответом сразу. — В смысле — вообще?

— Ну да.

— Государь, — сказал Сэдрик, — перегибаешь немного. Не хочешь смертей — это понятно. Думаешь о милосердии там, о справедливости — это красиво, может, и сработает. Но как ты заставишь какого-нибудь гада сознаться? Ну, ладно, ты-то, может, и заставишь. Ты — благой, рядом с тобой их пробивает на совесть. А простой дознаватель?

— В том мире, где меня воспитали, заставляют, показывая улики. Опрашивая свидетелей. Беседуя.

— Ага, — хмыкнул Алвин. — Да наплевать им на беседы! А свидетелей можно и подкупить, и запугать.

— А если взять первого встречного и достаточно долго пытать, он признается, что хотел украсть луну с неба, лишь бы его оставили в покое. Я не прав?

Похоже, такой поворот не приходил ребятам в голову — Сэдрик кивнул, а Алвин задумался.

— Как можно верить в признание, если его выбили? — продолжал Эральд. — А если человек от ужаса кого-нибудь оговорит? Соврёт, лишь бы спастись от боли? Будем пытать заведомо невинного, чтобы он подтвердил?

— Ну, это не о Дамьене, — сказал Алвин. — Дамьен замаран от носа до хвоста.

— Он рассказал много всего только от ужаса, — сказал Эральд. — А если ты прикажешь его пытать, он просто умрёт, он нездоров и не слишком силён физически.

— Государь, неужели жалеешь эту мразь? — Сэдрик покачал головой.

— Он — гад, но живой человек. Мы его накажем и справедливость восстановим, но не будем мучить беззащитного — он ведь беззащитен сейчас, Дамьен. Помнишь Валиена, Сэдрик? А ведь они вообще все так же абсолютно беззащитны — те, кто в тюрьме сидит, виновные и невинные. С ними можно делать что угодно — пытать, казнить... Право сильного? Убить и поизмываться перед смертью? Или, в нашем случае, сослать и поизмываться перед ссылкой?

И никто больше не возразил.

— Хочешь это особо отметить? — спросил Алвин. — Кроме милости к сосланным из-за недоимок?

— Было бы отлично, — сказал Эральд. — Знаешь, я ведь понимаю, что всё равно будет. Что адом всё пропиталось, злобы кругом предостаточно, людей так и тянет отомстить за все беды тому одному, который попался... но, если отметить особо, если подчеркнуть в манифесте, сделать законом — может, хоть кого-нибудь спасём, братишка?

Алвин придвинул к постели столик с бумагой и подсвечником и принялся делать пометки на листе с манифестом. Сэдрик вздохнул:

— Ну да, государь, всё верно... но ты всё равно — немного слишком. Когда ты так — мне почему-то делается страшно за тебя.

— Сегодня коронация, — сказал Эральд. — Все присягнут — и мы перестанем "ходить опасно". Алвин, что мне надо делать?

— Тебя придут одевать, когда часы на ратуше пробьют восемь, — сказал Алвин. — Свита Хуга придёт в девять. А пока — молиться, наверное.

— Я в храме Розы помолюсь, — сказал Эральд. — Лучше расскажи мне про банк Урстена. Ещё рано, зачем зря время терять.

Алвин стал рассказывать о финансовой системе Святой Земли и всего Севера, а Эральд слушал, пытался разобраться и с непривычки путался в понятиях и сложных взаимодействиях между банками и королевскими дворами. Думал, что об этом непременно надо будет говорить и говорить много раз, пока положение финансовых дел не станет привычным и очевидным.

Ещё думал о прогрессе и пытках.

О том, что с чертежом атомной электростанции в любом случае никогда ничего не выйдет, да и с большинством более простых вещей, скорее всего, не выйдет. И даже не потому, что инженер из Эральда абсолютно никакой. Скорее, потому что нужда в вещах приходит со временем, а с нуждой появляются и изобретатели — и то, что не вовремя свалилось в гармоничный мир, смотрится забавным курьёзом, как этот несчастный роллер или фонарик. Может, и можно будет поговорить о каких-нибудь жизненных удобствах — но только ради собственного комфорта: Святая Земля не совершит рывка в научно-техническом прогрессе, в лучшем случае — появится какая-нибудь занятная мода.

Но, возможно, удастся чуточку сдвинуть отношение людей к самим себе. В сущности, это и есть прогресс... и в этом смысле между Святой Землёй и той Землёй, где Эральд вырос, разницы гораздо меньше, чем можно подумать. Разве что — тут удивляются, а там придумывают рациональные объяснения чему угодно.

А обычные люди чудовищно, нестерпимо беззащитны. Везде.

И если у короля и есть какой-то особый долг — так это попытаться защитить хоть кого-то.

* * *

Раньше Хуга пришла Джинера. Увидела — и улыбнулась.

— Вы великолепны, государь! — и присела в реверансе. — Я ведь не видела тебя в достойном костюме, ты был одет, как наёмник из дальних стран... и вот я сражена, поражена и очарована.

— Ты ехидничаешь, а не очарована, — сказал Эральд убеждённо.

— Тебе идёт белый цвет. Подтвердите же, мессиры!

— Ага, — тут же отозвался Сэдрик. — Чистый вестник Божий.

— Чистый — это точно, — подтвердил Эральд. — Я на некоторое время становлюсь похожим на человека, если меня отмыть, факт. Между прочим, ты тоже, барон Сэдрик. Кружева поправь.

— Непривычно, — Сэдрик дёрнул себя за пышный воротник.

— Вылитые деревенские мужики во дворце! — хохотнул Алвин и резко оборвал смех: в зал вошли святые наставники.

Наставник Олеф вёл Хуга под руку. Хуг, в белом бархатном балахоне, с драгоценным Божьим глазом, горящим сапфировым зрачком, не на цепи даже, на целом ожерелье, с золотыми звёздами, розами и какими-то тайными знаками, выглядел совсем невесомым, и вовсе не торжественным, а очень старым и очень сокрушённым.

Эральд подошёл, а Хуг, как в монастыре, тронул сухими пальцами его щёку.

— Благой государь, — прошептал он, — милое дитя моё... не чаял видеть тебя живым — и не ждал, что обратишься ко мне, окаянному. Ведь взялся решать за судьбу, решать за небеса, решать за тебя в гордыне своей, и, грешник великий, ведь поддался на адские посулы и обман... — и Эральд с жалостью и ужасом понял, что Хуг плачет. Не прослезился от умиления, а по-настоящему плачет, ему плохо.

— Отец Хуг, — сказал Эральд, взяв его руку, — ад может обмануть кого угодно, даже святого. Не казните себя, пожалуйста. В вас ведь верят, вас любят — и я в вас верю. Сейчас ад больше не застит глаза — теперь всё будет хорошо. Не надо так огорчаться...

— Белое дитя, — скорбно сказал Хуг, — надлежало бы тебе поискать достойнее меня — а мне бы удалиться в скит и отмаливать в слезах тяжкие грехи мои...

Эральд покачал головой.

— Отец Хуг, ну что же вы... На вас ведь надеются, верят в вас... нет, я понимаю, что ваша собственная душа и ваша совесть вам важнее, чем какие-то мирские дела, но ведь нам же надо как-то очистить Святую Землю от адских козней! Помогите мне, пожалуйста...

Хуг взглянул Эральду в лицо.

— Ох, и снова ты мне напоминаешь о пастырском долге... ад сильно смутил меня, его ростки — в моей душе, и тяжело отличить зло от блага... Какой я духовник тебе, белое дитя?

— Господи, отец Хуг, да прекрасный! Замечательный вы духовник, ну что вы себя мучаете?! Стоп. А может, вы просто не хотите со мной связываться? Отец Хуг, если вы считаете, что я не достоин или не могу быть королём, то я, конечно, не стану вас заставлять...