Он вздохнул и махнул рукой.
— Конечно, если вы дадите мне сотню жандармских офицеров и год-другой времени, я примерно из половины сделаю грамотных сотрудников, а вторую с чистой совестью выгоню взашей. Но у нас нет года, тем более — двух на то, чтобы заниматься их надлежащим обучением. Зато есть проблемы с проведением обысков и арестов. Вы ведь знаете, Петр Павлович, что для них мы привлекаем полицию. А для привлечения полицейских нужно загодя уведомлять начальство участков, да и то они могут на дыбы встать — как же так, наглые охранцы лезут на нашу территорию, где всех революционеров давно к ногтю взяли!
Дурново несколько секунд глядел на него тяжелым взглядом. Его рука бессознательно комкала страницы доклада.
— Хорошо, — наконец буркнул генерал-губернатор. — Вернее, плохо, конечно. Но что вы от меня-то хотите?
— Даже и не знаю, Петр Павлович, — хмыкнул Зубатов. — Нынешняя ситуация — всего лишь логичное развитие той, что сложилась три-четыре года назад. Еще и японская война положение усугубила. Да, я говорил и продолжаю говорить, что среди подпольщиков немало мрази со своими личными интересами, вплоть до откровенных бандитов, которые прикрывают революционными лозунгами банальные грабежи. Но в одном им отказать нельзя: сложившуюся ситуацию нужно менять. Купечество и заводчики недовольны, что им отказывают в заслуженном месте в обществе, ставя происхождение выше личных заслуг. Рабочие, изнуренные тяжким трудом, читают о том, как живет пролетариат за границей — а живет он там много лучше, чем у нас — и, само собой, хотят того же. Крестьянская жизнь тоже ох как далека от пасторали — взять хоть недавний неурожай... Как не грянуть бунту в таких условиях? Пока правительство не осознает, что пришло время для реформ во всех областях общественной жизни, бунты не подавить.
— Вы, ваше превосходительство, говорите очень похоже на ваших идейных врагов, — скривился Дурново. — Можно подумать, что вы сами социал-демократ. Да, дожили...
— Дважды два — всегда четыре, даже если считает дурак или мерзавец, — пожал плечами Зубатов. — Я свои взгляды никогда не скрывал, а под прожектами, которые отправлял на высочайшее имя года три назад, готов подписаться и сегодня. Знаете, почему меня так ненавидят разнообразные эсеры и эсдеки? Вовсе не потому, что я так эффективно их ловлю. Причина в том, что я, дай мне волю, могу выбить почву у них из-под ног. Я знаю, как это сделать, избавив страну от потрясений и сохранив самодержавие. Нужно всего лишь создать рабочие организации под патронажем специальных государственных структур...
— Увольте меня от своих проповедей, — повел рукой Дурново. — Я их уже слышал, и снова в полвторого ночи обсуждать не собираюсь. Не мое и не ваше дело решать, как переобустраивать Россию. На то имеются более умные люди. Наше дело — верно служить императору. Надеюсь, против него вы ничего не имеете?
— Вы знаете, что я отдам жизнь за государя императора, — тихо произнес Зубатов. — И вам нет нужды иронизировать на сей счет. Что не отменяет факт бесцельности и бессмысленности моей работы. Все равно, что вычерпывать воду из дырявой лодки чайной ложечкой. Нужны преобразования — и в области политического сыска и охраны государственного строя, и в области государственного устройства. Без них, боюсь, страна погибнет. Вы умный человек, Петр Павлович, и ваше слово имеет вес в высших кругах. Я хочу, чтобы вы попытались донести ситуацию до министра, а лучше — до государя императора...
Он поморщился и умолк..
— Кого я обманываю... Наверняка все бессмысленно, — Зубатов извлек из жилетного кармана золотые часы-луковицу, щелкнул крышкой и взглянул на циферблат. — Да, действительно, половина второго ночи. С вашего позволения, я откланяюсь. Надо поспать хотя бы часов пять.
Когда за директором Охранного отделения закрылась дверь кабинета, московский генерал-губернатор опустил голову и тяжело задумался. Он аккуратно расправил скомканные сгоряча листы доклада и вновь пробежался глазами по строчкам. Тихо тикали в дальнем углу ходики. С бульвара донесся неторопливый перестук копыт, лязганье подков о брусчатку мостовой, громкое в ночной тишине — проехал казачий патруль. Какое-то время Дурново читал. Потом выдвинул ящик стола, вынул оттуда донос, пробежал его глазами, хмыкнул — и медленно порвал в мелкие клочья.
— Жандарм-социалист, ну надо же! — пробормотал он. — Чего только убогие не придумают...
29 сентября 1905 г. Санкт-Петербург. Каменноостровский проспект, дом 5
— Знаешь, как окрестили тебя в желтой прессе?
— Как же, слыхал, — весело хмыкнул Витте, теребя себя за треугольную бородку. Его обычно жесткие серые глаза благодушно поблескивали в свете льющегося из окна скупого света, пропускаемого к Петербургу тяжелыми осенними облаками. На высоком, с залысинами лбу играли блики. — "Граф Полусахалинский", да?
— И ты так спокойно говоришь? — князь Оболенский нервно прошелся по комнате. — Всякая шантрапа, едва научившаяся держать в руках перо, выдумывает тебе клички!
— Да брось, Андрей, — отмахнулся от него бывший чрезвычайный посол. — Пусть себе тявкают. Помнишь, как у Крылова? "Ай, моська, знать она сильна..." Ты просто не представляешь, как я рад, что наконец вернулся в Россию. Осточертели мне Америка на пару с Японией, спасу нет. Как я по дому соскучился! Пусть себе лают. По крайней мере, чувствую, что снова в Петербурге. Ты мне лучше скажи, нет ли кардинальных изменений по сравнению с тем, что ты описывал в последнем письме?
— Нет, радикальных нет, — пожал плечами обер-прокурор. — Но и улучшения — тоже. Бунты то тут, то там, в Петербурге полиция от красных в испуге шарахается, в Москве постоянные стачки и забастовки, а из Москвы по стране потихоньку расползается. Крестьяне чем дальше, тем больше неспокойны. В Баку и Батуме черт-те знает что творится. А император даже слушать не хочет о реформах.
— Так-таки совсем не хочет? — переспросил Витте.
— Ну, слушает с кислой физиономией и отмахивается. Кажется, я ему уже вконец надоел. Победоносцев ему на ухо нашептывает, что нельзя идти на попятную, что только сильная рука спасет Россию... впрочем, ты и сам знаешь.
— Знаю, — новоиспеченный граф погрустнел. — Ох, знаю. Ну, и что делать? Молиться и надеяться на чудо?
— Ты, что ли, на чудо надеешься? — подозрительно взглянул на Витте Оболенский. — Сережа, не темни. Я же тебя знаю, как облупленного. Выкладывай, что придумал. Да не тяни давай, наверняка ведь за тем и позвал.
— Ну, Алексей свет Дмитриевич, ничего от тебя не скроешь, — развел руками Витте. — Вот что значит молодежь! Куда нам, старикам...
Князь фыркнул. Он был всего на шесть лет младше Витте и уже разменял шестой десяток, но для Витте все равно оставался молодым.
— Ладно, ладно, не сердись, — развел руками граф. — В общем, Алексей, пока ехал я из Америки домой, думы думал разные. И, как ни крути, выходит так, что нельзя жить по-прежнему. Ушло прежнее время, ушло окончательно. Если двадцать или даже десять лет назад можно было жить по старинке, с просвещенным абсолютным монархом, то сейчас уже нет. Новый век наступил, век науки и техники, коммерции и предпринимательства. Видел бы ты Североамериканские Штаты! Новые заводы, фабрики, даже города растут как грибы там, где раньше только голые степи простирались. Биржи в расцвете — мясо, зерно, ценные бумаги. Вот — будущее!
— То-то ты в Америке перед газетчиками стелился, — с холодком в голосе заметил Оболенский, разглядывая ногти. — Дошли тут до нас некоторые номера...
— Надо же погладить их по шерстке! — фыркнул граф. — Мне кость собакам бросить не сложно, а выгода ощутимая вышла. Пусть их радуются от счастья, что русский политик похвалил. Нет, не идеал нам Америка, но учитель знатный. Пора давать купцам да заводчикам права, ох, пора. Силу они давно себе забрали, деньги теперь у них, а не у дворян, а сила — она нынче в деньгах, а еще в фабриках и мануфактурах. А коли станем думать, как раньше, что черные людишки, пусть и с деньгами, нам и в подметки не годятся, плохо все кончится. Знаешь, как дрожжи тесто в бадье изнутри распирают? Вот наши собственные фабриканты и есть те дрожжи. Не снимем гнёт с крышки доброй волей, сами выдавят. А снимем — и стране выгода выйдет, и мы с тобой в убытке не останемся.
Князь перестал ходить по комнате, отодвинул стул и сел за круглый стол напротив министра.
— Про выгоду я уже слышал, — сухо сказал он. — Много раз слышал, еще с тех времен, когда ты рубль золотом укреплял. Но ты ведь что-то новенькое замыслил, верно?
— Верно, — согласился граф. — Вот, посмотри, — он выдвинул ящик стола и достал несколько мелко исписанных листов бумаги. — Почитай-ка мой проект доклада. В ближайшее время я собираюсь передать его государю.
Князь принял лист и углубился в чтение. Наконец он поднял голову и в упор взглянул на собеседника.
— Да уж, а ты не шутишь, — медленно произнес он. — Думаешь, твоей новой силы хватит, чтобы продавить такое дело?
— Не знаю, — Витте снова развел руками. — Один, наверное, и не сумею. А вот с чужой помощью... с твоей, например, почему бы и нет?
Князь пожевал губами и еще раз пробежал документ глазами.
— Нет, — сказал он наконец, — в таком виде не продавить. Слишком радикально. Править надо.
— Так затем я тебя и позвал, — неожиданно легко согласился граф. — Я несколько месяцев в России отсутствовал, обстановку уже не чувствую. Вот и давай править потихоньку. Через две недели у меня назначена аудиенция с государем по вопросам внутренней политики, на ней и подсунем бумажку. И все усилия приложим, чтобы государь согласился подписать. На всякий случай надо несколько вариантов сделать. Ну как, станешь помогать?
— Ты же меня знаешь, — вздохнул Оболенский. — Конечно, помогу. Возьму с собой, завтра перечитаю на свежую голову. Только вот, ради бога, про конституцию убери. Сам знаешь, государя от одного слова трясти начинает. Щелкоперам про нее сколько угодно можешь намекать многозначительно, но при императоре — ни-ни.
— Вот и хорошо, — одобрил Витте. — Вот и славно. Ну, ладно, что мы все о делах да о делах... — Он нажал кнопку, и в приемной тренькнул звонок. Несколько секунд спустя дверь кабинета распахнулась, и лакей внес поднос с бутылкой вина и парой бокалов. На тарелках лежали закуски. — Расскажи, что ли, поподробнее, что тут без меня творилось.
Паровоз Олег уже видел. Огромная черная махина, в клубах пара и дыма ползущая по рельсам, произвела на него такое же сильное впечатление, какое в музее произвело чучело мамонта, большое, волосатое, сильное и безнадежно древнее. Ощущение такое же неизгладимое, как возвышающаяся сейчас перед ним установка из баллонов, труб, вентилей, манометров и прочей скобяной галиматьи, окружающей небольшую — относительно, конечно — чугунную камеру с крохотным мутным окошком из толстого, в три или четыре пальца, куска настоящего горного хрусталя. Внутри установки что-то слабо шипело и тихо потрескивало. Сочившийся сквозь узкие оконца полуподвала хмурый свет осеннего полудня уюта помещению не добавлял.
— Да, впечатляет, — Олег уважительно пощелкал ногтем по дверце камеры. — Собрать этакую хреновину менее чем за месяц... Преклоняюсь перед вашими талантами, Евгений Ильич.
— Да пустое, — небрежно отмахнулся Вагранов. — Благодаря найденным вами деньгам нанять пару-тройку лишних студентов проблем не составило. Что бы мы делали без такого председателя товарищества, как вы?
— А? — поразился Олег. Он уже успел благополучно забыть о том, что товарищество на паях "Новые полимеры" полагает его своим председателем. — Ах, да... Нет, боюсь вы меня переоцениваете. Вы свой вклад в выбивание денег внесли не меньше моего. Мне просто повезло стать катализатором определенных процессов. Кстати, о катализаторах. Вы все-таки умудрились раздобыть триоксид хрома, как я понимаю?
— А то! — доцент усмехнулся, и его непривычная хмурость на мгновение куда-то пропала. — Впрочем, долгая история. Бархатов отличился... — Он внезапно осекся и подозрительно взглянул на Крупецкого. Филер, чью профессию скрывать от Вагранова Олег не стал, скромно переминался с ноги на ногу в уголке помещения. На его лице даже в полумраке ясно читалась откровенная скука. Поляка, судя по всему, не интересовала ни экспериментальная установка по производству полиэтилена, ни даже перспективы, которые новый материал открывал перед промышленностью.
— Ну-ну! — подбодрил Олег. — И что Бархатов?
— Пропал Бархатов, — вздохнул доцент. — Помните, мы с ним в начале сентября к вам в гости приходили? На следующий день он пропал. Потом, неделю, что ли, спустя, заявился ко мне на ночь глядя, сунул в руки бумажку с именем Велиховского — ну, тот, что нам триоксид хрома сделал — и исчез. Странное что-то с ним творится.
Олег вспомнил, как во тьме по кочкам улепетывал от дома Бархатова под свист несущихся вослед пуль, и невольно поежился. Да уж, с такой компанией "странное творится" — еще мягко сказано. Не встал ли ему боком тот визит?
— Скажите, Евгений Ильич, — решил он переменить тему, — и что — работает ваше хозяйство? Вы уже запускали пробный цикл?
— Да, разумеется! — встрепенулся Вагранов. — Хотел вас пригласить, да как-то забегался, из головы вылетело. Вы уж извините. Да и потом... — Он помялся. — Если бы взорвалось ненароком, лучше бы уж, чтобы вы подальше находились.
— Ценю заботу, — сухо сказал Олег. — И до какого уровня удалось поднять давление?
— Восемьдесят атмосфер. Больше не рискнули, да и в одной трубке протечка обнаружилась, решили заменить целиком от греха подальше. Завтра запускаем второй раз, поднимем до ста двадцати. Но я вот вам что покажу... — Он сунулся в карман и торжественно сунул под тусклый свет электрической лампочки стеклянный пузырек с чем-то белесо-полупрозрачным. — Полиэтилен! Настоящий полиэтилен, хотя практически с ним еще мало что можно сделать. Для образования длинных полимерных цепочек давления не хватило. Но сам факт его образования доказывает, что установка работает! Знаете, от перспектив прямо дух захватывает!..
— Да-да, — рассеянно покивал Олег. Внезапно ему стало скучно так же, как и Крупецкому. Сильный приступ дежавю нахлынул на него. Монотонно и размеренно зазвучал в голове голос инженера на дальнем металлургическом комбинате, куда несколько месяцев назад его занесло с ознакомительной поездкой. "...металлургические свойства безобжиговых окатышей и брикетов во многих случаях оказываются выше, чем обжиговых. Их производство экономически целесообразно как на крупных, так и на небольших установках, что открывает пути экономической переработки руд мелких месторождений, пылей, шламов и других продуктов металлургического производства..." Он тряхнул головой, и голос пропал. — Скажите, Евгений Ильич, а что вы сегодня словно в воду опущенный? Вроде бы такой успех...
— Как, вы не знаете? — удивился доцент. — Ах, да, все забываю, что вы мало связаны с научной средой. Сегодня утром для широкой общественности официально подтвердили, что что два дня назад на ночном совещании у министра от сердечного приступа скончался князь Трубецкой, первый выборный ректор Московского университета. И трех недель не прошло, как он приступил к исполнению служебных обязанностей, и вот на тебе! — Он грустно покачал головой. — Знали бы вы, какой удар для научной общественности.
