— Астральное путешествие, — наконец выговорила она. — Считают, что эфирное тело не способно отделяться от физического и передвигаться... Оно может изменять свои размеры и очертания. Но с физическим телом оно не расстаётся всю жизнь. В пространстве и во времени перемещается только астральное тело, эфирное на это не способно. А вместе с эфирным после смерти астральное тело выглядит в определённых условиях как призрак... Я... А ты... А ты...
Она улыбнулась неуверенно и как-то очень беспомощно. Подошла ко мне, обняла и уткнулась в моё плечо. От её чёрных блестящих волос мне в лицо пахнуло мятой и немного огурцами. Воздух вокруг её головы засветился жёлтым светом, а потом стал чисто золотым. Говорить никому из нас не хотелось.
Только на следующий день она улыбнулась мне, вспомнив о моём путешествии, и шутливо ругнула гегелевского слугу, который, хоть и любил поворчать без повода, всё же должен был отдавать себе отчёт, какому великому человеку служит. Я защитил слугу тем, что убеждённо сказал, что на людях тот помалкивал, ворчал лишь наедине с собой и по делу. И я далеко не уверен, что слуга и множества других современников были озабочены лишь тем, чтобы верно оценить величие герра Гегеля. И не только его. Думали они, как и все, о себе.
Точности ради, стоило бы отметить, припоминаю, что ещё раз я предпринял астральное путешествие, не осознавая, вероятно, до конца, что визитируемые без их согласия так же, как и все прочие обычные граждане, имеют право на частную жизнь, вторгаться в которую и подсматривать за которой я не имел и не имею никакого права. Но... Что было — то было. Но в последующем я без крайней нужды ни в чью частную жизнь больше не заглядывал.
Я "проник" в крохотную кухоньку молодой четы Марксов в тот момент, когда Женни как раз сварила бразильский кофе, смолотый на ручной мельничке, и выходила с подносом в гостиную, из которой слышались оживленные голоса её мужа Карла и непременного друга их семьи Фридриха Энгельса.
Небогатую гостиную тускло освещал огонь газового рожка, в приоткрытую дверь кухни вплывал запах недорогих сигар, смешивающийся с запахом кофе. Голос Карла звучал громче, взволнованнее. Не помню уже тему оживлённого обсуждения. Я засмотрелся и, откровенно скажу, залюбовался прямой спинкой Женни, на которой поверх коричневого платья из индийского кашемира узелком были связаны кончики её домашнего передника, и тяжёлым узлом затейливо уложенных волос, венчавшим горделиво поставленную головку.
Что бы я хотел спросить у Маркса, этого уж и не припомню. Может быть, мне хотелось посмотреть на теоретиков-закопёрщиков создания рабских трудовых армий в самый момент человекопогубительного планирования? Какие при этом у них были лица? Чем они были так взволнованы? Может быть, мне хотелось понять, почему впоследствии их коммунизм получил определение — научный? Может быть, вспомнилось признание господина Такэда о его увлечении в юности идеями социализма, о котором он вспоминал с затаённой улыбкой, объясняя мне причины своего несогласия с трактовкой некоторых последователей Маркса и Энгельса их высказывания о том, что именно материально-технический уровень развития человечества и сложившиеся на его основе производственные отношения сыграли решающую роль в процессе возникновения, созревания и закрепления в умах людей тех или иных идей.
Сейчас Такэда-сан полагал, что если это и справедливо, то лишь для определённого, очень короткого, в сравнении с космическим, промежутка времени, переживавшегося нашей планетой с частью её тогдашнего народонаселения на каком-то из ничтожных отрезков её двухсотпятидесятимиллионолетнего пути, вместе с Солнцем, вокруг неизвестного нам Центра Галактики. Ошибкой коммунистов он посчитал распространение действенности учения Маркса на всю оставшуюся человечеству жизнь, шорами старческого догматизма вместо реальной жизни в каждый проживаемый день с его достижениями, удачами, срывами планов.
Во-первых, убеждающе говорил мне господин Такэда, остатками великолепных знаний предшествовавших нам Коренных человеческих рас обладали, по его мнению, и халдеи, и древние египтяне и вавилоняне, не стоявшие на более высокой, чем мы, ступени материально-технического развития, и не располагавшие соответствующими социальными институтами. Высокоразвитая техника предыдущей Коренной расы была потеряна с гибелью в своей массе её общества. Халдеям, следовательно, не достались ни техника, ни развитые общественные учреждения. Во-вторых, эти знания до нас, заново цивилизовавшихся, от халдеев и вавилонян просто не дошли, тоже растерялись в пыли веков по долгой дороге, и мы сейчас потихоньку к ним снова подбираемся. В-третьих, этими знаниями, передаваемыми из поколения в поколение изустно, в частности, космогоническими, всё ещё располагают племена дикие, которые мы считаем относительно молодыми и отставшими в своём развитии от нас. На самом же деле, своим возрастом они нас намного опередили, это мы, представители Пятой расы, арийцы, отстали от них, прямых потомков атлантов — Четвёртой Коренной расы.
Наши умные учёные, читающие только друг друга при условии признания ими друг друга, что является редчайшим исключением, опять кое-что крупно перепутали. Мы не все выродившиеся и измельчавшие ныне дикие племена отыскали и не удосужились поинтересоваться, что ещё ценного те знают.
За социализмом или коммунизмом будущее, улыбался Такэда-сан, только в иной, чем была, трактовке. Капитализм сам себя пожирает, изживает, и жаль тех, кто этого не понимает. Ну, и дальше, в таком роде. Хотя есть ли он сегодня, реальный капитализм, господин Такэда не сказал бы.
А в доме у Марксов... Что я хотел у них спросить? Право, не вспомню. Твердо помню только, что мне вдруг не захотелось войти, вслед за Женни, к ним в гостиную. И ещё расхотелось путешествовать во времени. Хотя бы временно.
Пусть всё остается, как оно есть, как оно произошло. Пусть историки ломают трудоголические головы в структурных и комплексных анализах известных фактов и перерывают груды многовекового архивного хлама в поисках фактов неизвестных. Пусть защищают научные диссертации, необходимые им для увеличения жалованья или гонораров. Пусть считаются специалистами по истории. Но может ли кто-либо из господ специалистов-историков ответить определённо, когда, в какие времена, на Земле был "золотой век" человечества и по какой причине он окончился? Каким из Человеческих рас посчастливилось пребывать в "золотом веке"?
Я почувствовал определенно, что история — это не моё. Мне не захотелось потратить всю мою жизнь на переубеждение специалистов по истории в том, что действительная история человечества имеет очень мало общего с тем предметом, который называется историей, которому они отдают свои жизни. Думаю, какая разница, чем, какой наукой заниматься, если всё, нас окружающее, — не более, чем иллюзия? Главное — получить удовольствие и от иллюзии. Моё — совсем-совсем другое, и никак с путешествиями во времени моя планида не связана, так тогда посчитал я. А увяжется ли она с историей, не знаю-не знаю. Доживём, как говорится, — увидим. Мудрый человек это сказал. Быть по сему.
17
Чьи воплощаются планы?
Текущие прозрачные живые струи садового ручья колеблют узкие ленты донных водорослей, и те кивают неустанно, оглаживают мягко и невесомо друг друга, сплетаясь и расплетаясь вновь и вновь. Своими покачиваниями они словно намекают мне вслушаться в их таинственные немотные звучания, даже не угадываемые сквозь лепеты ручья.
О чём я должна догадаться? Что должна я расслышать? Что — понять?
Самые крепкие и упругие водоросли, кланяясь, погружаются глубже, а затем в толще вод выше и взмывают. Слабые, тоненькие ленточки покорно вытягиваются стрункой, влекомые прихотливыми пульсирующими водяными токами, и полностью им принадлежат.
Я, кажется, выучилась ещё что-то понимать в себе. Сегодня я постигла, как отчаянно мне везло со дня, когда юной гимназисткой отважилась устремиться против течения. Я словно повернула собой принадлежащие только мне струи, и уже они понесли меня всё выше, всё дале, наперекор всему, что ни встречалось на пути.
Редкое, неимоверное, отчаянное везение!
Я словно должна была всё время что-то новое, рисково неизведанное, узнавать об этом мире, о его ничтожно малой части, имеющей лично для меня огромный смысл, и немедленно мне предоставлялась возможность опробовать и пустить новацию в ход. Я даже не успевала осознать значение открывшегося, как новое непрерывно сменялось ещё более новым. Животворный поток, о котором напомнил мне ручеёк в саду.
Вот, теперь Борис. Борис Густов. Оказавшийся огромным в моей судьбе. Всего лишь человек — не найду пока другого определения. Но совершенно необычный и непривычный. Огромный, неповторимый, непредсказуемый, невероятный, немыслимый. Огромный человек.
Мой любимый. Моя любовь. Нет, вовсе не каждый из людей — огромный неизведанный мир. А мой Борис? Иногда я устаю, узнавая его. Замираю от истощения. Нет, нет, не духовная и не физическая близость истощают меня. Мне все чаще стало казаться, что я теряю силы, когда устаю узнавать. Да, я устаю. Устаю узнавать его. А потом устаю узнавать себя через него. Засыпаю. А с новой утренней зарей приходит новая, ещё более острая и сжигающая страсть узнавания.
И вдруг все мои планы о том, как вернуть ему прежнее сознание, рассыпаются в прах.
И вдруг все мои замыслы, как дать ему новое сознание взамен утраченного, оборачиваются полнейшей противоположностью: он медленно, однако неостановимо и неуклонно, очень-очень постепенно "обволакивается" новым, но не мной созидаемым сознанием, словно волшебным одеянием, облекаясь в которое, приобретает неожиданные, немыслимые, фантастические качества.
Чьи воплощаются планы? Мне кажется, что всё происходящее со мной и Борисом вершится как бы само по себе... И всё же то, чего я добивалась и над чем продолжаю биться, в полной мере не осуществляется. Снятие всех запретов с памяти Бориса пока не привело к цельному осознанию им себя в дополётных временах.
Я не смогла вернуть ему память о детстве в родительском доме, о юности. Он остаётся ополовиненным. Возвращается почти забытое мной за ненадобностью тревожное чувство. Ведь представления толкают по накатанным дорожкам: хочется, чтобы и новизна не выталкивала за рамки привычного. Пожалуй, книжного, пожалуй, даже хрестоматийного. Известного и въевшегося в привычку из юношеских книг. Ведь жизненные мои представления о людях совсем не богаты: семейные, гимназические и университетские традиции; вокруг — не столь много людей, узкий круг без родных. Несостоявшаяся в своё время любовь, о которой я стремлюсь забыть, отстраниться от воспоминаний и самой памяти о чувствах и эмоциях. Выше меня — власти; рядом — давно уже подчинённые. И пациенты, к душевному состоянию которых я внимательна, как ни к кому, и сердцем, и душой... И всем естеством. Но ведь к ним я испытываю сострадание. Значит, отдаю. Что и для каких моих внутренних потребностей я могу от них взять? Только плату от их родных. Этого недостаточно.
А с ним, с Борисом, иначе, от него хочу и брать. И отдавать. И снова брать. И вновь дарить его сердцу и разуму, его душе, его телу себя. К Борису прикипаю, прилепляюсь — больше, чем естеством. Жизнью. Личностью. Верой. Моей выстраданной в борьбе за него, за его возвращение из-за края жизни, любовью. Но... Какой он? Он восстанавливается или на моих глазах творится кто-то новый?
И вот всё идёт не по-моему. Не благодаря мне. Вопреки мне. Я — всего лишь песчинка. Жемчужина растёт в раковине вокруг песчинки. Но не из материала песчинки. Ах, вопреки, ах, вопреки мне. Беспринципная, самоуверенная, самонадеянная, невежественная, неопытная, доверившаяся. Девчонка! Нет, не так! Забывшаяся женщина...
Нет, нет! Это — не я!
Потерявшая уверенность? Не я. Это не я. Что-то напоминающее диковинное женское имя — Нея.
Нея — с оттенком новизны. Женское имя. Мужское имя — Нео. Не-о.
Нет, это — не я. Нея. Нео.
Не Адам и Ева, а новые прародители, новые родоначальники человечества — Нея и Нео. Пожалуй. Старое золотое русло быльём зарастает, старина угасает и отходит.
Но... Так ли? Как посмотреть.
Борис — мощное, огромной внутренней силы, течение, которое подхватило и несёт меня. Колышет, колеблет и даже треплет. И возносит. И вновь возносит. Несмотря на миллионы недомолвок. Миллионы недоделок. Мир действительно тонет в незавершённом. Мириады оттенков недосказанного, несказанного, недоказанного. Недоказуемого. Недоказуемого ни с какой логикой. И никакой. Только божественной, которой отдаёшься, потому что ничего другого уже не остаётся. Загнана в угол. И не хочу думать о том, что загнана. Как посмотреть.
Всё новые и новые струи и струйки. Всё новые повороты течений времени. Несут. Подвороты. Подвернула ножку. Выпрямилась. Опять, опять пошла. И гордо. И ах, как свободно. Не хочу думать. Не хочу предостережений. Опять. С любимым в оттаявшем сердце. А сердце мое иногда кричит.
Лицо затверженного облика — царственное, невозмутимое. Прима. Прима — звезда сцены, родившаяся от великолепного созданного образа. Он воспринял меня или созданный мной образ? Сцена. Двое участников и двое зрителей — он и я. Я и он. Два актёра. Дуэт. Но он не играет. Он учится жить. Он...
О, он уже живёт! Учу его я. Я?!
Он, Борис, кажется или видится, всё организует вокруг себя. Не хочу замечать никаких противоречий. Пусть он окружит себя мной. Спящей некогда красавицей. Что с ней произошло, когда она проснулась и они встретились и стали жить вместе? "Спящая красавица". Великолепный балет. Изысканный Чайковский. Утончённая юная Турчинская. Великолепная, музыкальная, воздушная, с одухотворённым умным телом для полёта в музыке балерина.
А что с музыкой, с её восприятием, музыкальным слухом, вкусом и памятью у Бориса?
"Да она всегда во мне!" — Это Борис. Иногда музыка ему мешает, и он её "отключает" из сознания. Ему нравится арфа. Нравится небольшой сямисен. Нравится кото, двухметровая тринадцатиструнная японская цитра. Но Борис немеет, только когда слышит пение бамбуковой свирели. Мне тоже нравятся национальные японские музыкальные инструменты, но больше всего я люблю настоящий высококлассный рояль. Возвышает мой дух даже не орган, а рояль. Ах, как я люблю рояль! Он всегда во мне звучит! Любуюсь в музыкальных салонах и не покупаю, потому что играть на рояле не умею и уже не выучусь. Красивый сон. После него...
Пробуждение спящей.
Борис иногда неумел. Но не груб. Это не чудище, не монстр Франкенштейна. Он — человек. Неумелый. Но какой-то цельный в душе, хотя очень неровный и неоднородный. Смешанный. Что в нём намешано, из чего он состоит, из чего составлена его душа? Вряд ли возможно это постичь, но так хочется!.. Учу его, но не знаю, на чём замешено его сознание. А он стал сравнивать своё обучение с развлечением. Что это — предчувствие?
Всё-всё вопреки мне, вопреки моей ходульной университетской логике.
