— А Бамбергер нынче снова на улицах, бедолага? — уточнил Курт, бросив взгляд вокруг себя. — Или время отдыха?
— Бамбергер теперь долго будет отдыхать... — проронил один из солдат, и он уточнил, нахмурясь:
— Не понял.
— Знаете, майстер Гессе... — начал страж и, оглянувшись на сослуживцев, понизил голос: — Прошу прощения, майстер Гессе, не отойдете ли со мной вон туда? Не поймите неверно, но не хочу, чтобы видели, как я говорю с вами; дело не в вас, — поспешно уточнил тот, — я вам все объясню, но — не тут. Дело нешуточное, правда.
— Разумеется, — не медля, отозвался Курт, и страж стремительно развернулся, зашагав в сторону все тех же бочек, пройдя мимо них и завернув за округлый бок привратной башни.
— Мы с Бамбергером вчера говорили, майстер Гессе, — начал тот без предисловий, озираясь и понизив голос. — Он нам сказал, о чем вы с ним тут... ну, что штриг на кладбище был ненастоящий...
— Было такое, — согласился Курт, и тот поспешно закивал:
— Вот-вот... Потом он еще сказал, что вы, вообще, ничего себе так для инквизитора, что все понимаете, ну, и я решил, что с вами могу поговорить. То есть, вчера не собирался, а сегодня надо. Знаете, Бамбергер вчера сказал, что он видел штрига или, может, нет, в общем, что-то похожее на штрига — видел возле трактира, и что ночью хочет пойти туда. И пошел. У него не смена была, а он все равно вышел. Звал с собой, но мы... — страж замялся, на мгновение потупившись и тут же вскинув голову. — Не поймите превратно, мы не трусы, но... У меня, к примеру, тут семья. Ему хорошо шею подставлять, а кто будет кормить моих детей, когда мне эту самую шею набок повернут?..
— Понимаю, — подбодрил он коротко. — И что же?
— Мы его утром нашли, — договорил солдат уже почти шепотом. — Как раз неподалеку от того самого трактира — нашли со свернутой шеей. Только... Только, кроме этого, майстер Гессе — укус. Две дырочки, знаете, напротив вены. И кровь рядом. В этого кровососа, видно, больше не полезло, и он, как насосался, попросту сломал Бамбергеру шею.
Короткий болезненный стон — и знакомый, легко узнаваемый хруст под пальцами Арвида...
— Зараза... — пробормотал Курт тоскливо, привалившись спиной к каменной стене башни. Тело на земле виделось по-прежнему, и он на миг прикрыл глаза, пытаясь отогнать непрошенное воспоминание. — Я же говорил ему, я предупреждал — не сметь, я говорил — будет худо...
— Он упомянул об этом, майстер Гессе, — вздохнул страж. — Но сказал, что это его работа, и плевать, кто хозяйничает на улицах, штриг или бандиты, а его дело — улицы эти блюсти... Еще сказал 'не все ж парню одному париться'... И все равно пошел. Но не это самое главное. То есть, конечно, это главное, хороший человек погиб и все такое, но вот что важно еще — когда мы его нашли, когда доложили... Нам велели помалкивать. Родни у него здесь нет, никто не хватится, и сверху нам пришло — закопать тихонько. Шума не поднимать, никому не рассказывать, иначе будет плохо. Понимаете, майстер Гессе, все это, конечно, верно — свободный город, свободные горожане, и мы тоже, вроде как, свободные — в том смысле, что хочешь служи, хочешь нет... Только ведь сами понимаете — когда столько лет отдал службе, куда еще приткнешься? И переть против начальства...
— Я понимаю, — согласился Курт тихо, и солдат нервно сглотнул, отведя взгляд.
— Вот так оно, майстер Гессе... Мы, конечно, не так чтоб молчали и не так чтоб трезвонили... Своим рассказали. Семьи предупредили, знакомых — чтобы не совали носа на улицы, когда сумерки. Двери-окна чтоб покрепче... Ну, знаете... И мы с парнями посовещались и решили — вам надо это знать. Что вы правы, что кровосос здесь еще, что опять убил. И кое-кто из наших готов, если будет надо, пойти с вами, если будет известно, где его можно прищучить; ведь вы тут один, без своих, помочь некому — этот прощелыга... прошу прощения — господин барон, приятель ваш, он... Ну, не помощник, сами понимаете. Так что парни пойдут — только свистните. Не официально, понимаете, а — не в смену. Просто, по-человечески. Самим ведь тут жить.
— Нет, — обессиленно вздохнул Курт. — Это идея не из лучших. Я видел этих ребят. Знаю, что они такое. Вся ульмская стража им не противник; да и сам я не полезу на такого в открытую — их так просто не зацепишь... Хоть вы меня послушайте; Бамбергер не послушал — и вот чем все кончилось.
— Только, майстер Гессе, — уже едва слышно произнес солдат, — я вас Богом прошу — я вам ничего не говорил.
— Понимаю, — повторил Курт сочувственно. — Ни слова.
Взгляд стража провожал его долго — спина ощущала это четко, как вперившуюся в лопатки пику.
Мысль явиться в здание городского совета мелькнула и растворилась, не приобретя сколь-нибудь серьезной формы; ничего, кроме очередного унижения и ощущения собственной беспомощности, это бы не принесло. И не последней причиной было нежелание подставить этого солдата и ульмскую стражу вообще, оставшись, к тому же, без единственной, пусть и весьма призрачной, поддержки в этом городе, ибо в ситуации, подобной нынешней, информаторы, а тем паче добровольные, немало способствовали делу.
Что делу не способствовало — это грядущая предпасхальная суббота; завтрашней ночью на улицах будет множество тех, кто, выслушав торжественную часть богослужения, отправится по домам, не дожидаясь Литургии. Даже если Арвид не лгал, говоря, что покидает Ульм, остается неведомым, когда именно это произойдет, и не станет ли нынешняя ночь последним прощальным пиром.
— Не исключен и тот факт, что это — пусть и не его цель, но, возможно, часть плана. Куда как хорошо — выпустить всех своих сосунков на улицы и предоставить им полнейшую свободу.
Фон Вегерхоф слушал его чуть отстраненно, глядя то под ноги, то в небо, едва освещенное луной; небесное светило сегодня затмевали многочисленные фонари — по крайней мере, мирскую, развлекательную часть обрядовости местные жители блюли строго. А возможно, что сия иллюминация ознаменовывала собой совпавший в этом году с Пасхой первоапрельский День Дурака...
Неверный свет огня пробуждал в нервах холодную дрожь, а от просветленного лица существа рядом становилось не по себе. Не дождавшись ответа, Курт кашлянул, призывая к вниманию, и стриг вздохнул:
— Не думаю. К чему им такое?
— Паника, — пожал плечами он. — Беспорядки. А к чему было три брошенных тела?
Фон Вегерхоф повторил его жест, едва заметно поведя плечом, и промолчал.
Праздничное богослужение не пробуждало в душе майстера инквизитора никаких возвышенных чувств; в памяти виделось тело на земле, ухмыляющаяся физиономия ратмана Штюбинга и бледное лицо Арвида в темноте. Чувства простирались от унылых до гневных, и сейчас он раздражался и в то же время от сердца завидовал фон Вегерхофу, пребывающему в стенах церкви в столь воодушевленном расположении духа.
— Здесь что-то не так, — чуть повысил голос Курт, мельком обернувшись на доносящееся из-за дверей за спиной пение. — Если он солгал — тогда понятно. Но если этот Арвид сказал правду, если он в самом деле покидает город — для чего было вообще в нем появляться?
— Не знаю, — отозвался стриг со вздохом. — И полагаю, что прямо сейчас мы этого никак не узнаем. Мы можем это обсудить после? Я бы хотел вернуться внутрь.
— До утра еще часа три, а до выноса чаши и того больше.
— И чего ты от меня ждешь, Гессе? Что я отправлюсь гулять по улицам в надежде отловить свору голодных стригов, вышедших на охоту? Это глупо. Я возвращаюсь, — отмахнулся фон Вегерхоф, — что и тебе советую. Не повредит.
В спину стрига Курт взглянул почти с ненавистью, осознавая его правоту и в то же время не имея сил избавиться от чувства понапрасну теряемого времени, от неприятного ощущения, что в эту минуту где-то там, в городе, что-то происходит, пока фон Вегерхоф предается молитвенному бдению, а сам он топчется на церковной паперти, точно отлученный или неудачливый нищий, не умеющий должным образом попросить подаяния. С другой стороны, стриг в данный момент должен делать это за двоих — вымаливать милостыню в виде благополучного стечения обстоятельств у своего Мастера...
— Ересь какая, прости, Господи, — пробормотал Курт тоскливо, развернувшись, и переступил низенький порожек.
Протискиваться сквозь толпу он не стал, остановившись почти у самых дверей и слушая доносящиеся голоса рассеянно; наружу, на все более светлеющий пропахший кожами и краской воздух, он выходил еще не раз, бесцельно топчась у дверей. Уйти вовсе не позволяли ни совесть, ни репутация, которую надлежало блюсти перед горожанами после той неосторожной проповеди, однако окончания всех полагающихся служб он едва дождался. Что-то шелохнулось в душе лишь единожды, когда подошел миг Причастия; и тут же мысль утекла в сторону, когда вообразилась гамма чувств, что проснулись бы в нем, если б однажды на языке вместо обыкновенного хлебного вкуса внезапно ощутился бы другой — тот, который фон Вегерхофом, несомненно, был бы воспринят как нечто само собой разумеющееся. Не выплюнуть эту мерзость на пол стоило бы больших усилий. Наверняка это не последняя причина того, что именно сие чудо относится к разряду самых наиредчайших; убеждение еретичествующих таким неоспоримым образом Господь явно придерживал на крайние случаи, предпочитая не испытывать вместо веры желудки своих чад...
Любопытно, как часто подобное ощутимое преобразование случается ради фон Вегерхофа и в каких случаях? И происходит ли теперь вообще, или лишь исключением была та неправдоподобная ночь, когда этот стриг вкусил крови Человека из человеков? 'Omnis anima quae ederit sanguinem peribit de populis suis[121]', сказано было в Завете Ветхом, и вся жизнь фон Вегерхофа показала, насколько это истинно — отвержение от рода людского свершилось, и не законом людским, а законом бытия. По факту. Так же, как принятие иной Крови исторгло его из племени, к коему стал принадлежать. 'Истребится из народа своего'; что ж, все верно. Истребится — и уже 'нет ни эллина, ни иудея', ни стрига, ни человека, нет ни народа, ни чего-либо вообще, что разделяло бы или связывало с собою, ничего, что могло бы заключить в себе, ибо 'qui bibit meum sanguinem in me manet et ego in illo[122]'... Зарок подлинного мастера, прости Господи. Обет покровительства всякому, отведавшему Его Крови — обет, превосходящий собою всё, любое прегрешение и любые обстоятельства...
Стриг покинул церковь одним из последних, вышагнув на паперть неспешно и дыша с таким наслаждением, словно там, за массивными дверями, остался груз камней, до сего мгновения навешанный на его плечи. Вопреки ожиданиям, в видимости ничто не изменилось — осунувшееся лицо по-прежнему казалось почти прозрачным, а после вчерашних возлияний даже слегка помятым.
— Что пытаешься рассмотреть? — уточнил фон Вегерхоф, встретив его испытующий взгляд. — Того, что я получил, глазами не увидишь.
— Утолил? — усмехнулся Курт, и тот кивнул:
— Утолил. А вот у тебя взгляд голодного волка. Имеешь что-нибудь против свинины — с приправами, чесноком и в хрустящей корочке?.. Так я и знал, — кивнул стриг, когда взгляд стал испепеляющим. — До моего дома ближе, чем до твоей гостиницы, да и мое общество, я полагаю, несколько лучше, чем компания твоих соседей. Не говорю 'приятнее', это дело вкуса, но полезней — уж это неоспоримо.
— Сейчас я согласен даже на улиток. Даже на сырых. Без чеснока... Вот только твоя резервная мышь навряд ли обрадуется моему явлению. Кстати сказать — отчего любовница самого благочестивого горожанина в такое время пребывает не у праздничной мессы?
— 'Любовница' — это ключевое слово, — неохотно пояснил фон Вегерхоф. — Во-первых, она состоит в грешном союзе, а во-вторых, в союзе с таким созданием, что еще хуже. Исповедаться полностью искренне она не может, а это означает, что исполнение ею всевозможных таинств само по себе лишнее прегрешение, посему церковь она вообще посещает редко... С ней довольно сложно.
— Это с тобой сложно, — возразил Курт уверенно. — Я надеюсь, как-нибудь в разгар боя ты не прервешься, дабы прочесть вечерние молитвы, ибо пришел должный час?
— Непременно прервусь, — пообещал стриг беззлобно. — Ибо, если бой будет с кем-то из наших приятелей, да еще и настанет вечер...
— ... который не всегда имеет значение, — докончил Курт. — Арвид упомянул 'высших', говоря о твоих дневных похождениях, да и не выглядел он особенно ошарашенным подобными сведениями. Я чего-то не понимаю, или это в порядке вещей?
— Это не в порядке вещей, — вздохнул фон Вегерхоф, сворачивая на узкую улочку и брезгливо отступая от полупросохшей лужи. — Однако и не небывалое явление. Высшие — почти легенда; все точно знают, что такие есть, но никто не видел их лично.
— Ходят под солнцем, отсутствует allergia на серебро и прочие прелести... Стало быть, в некотором смысле он был прав. Среди высших ты высший.
— Я мелкота, — возразил стриг коротко. — Щенок. Истинный высший порвал бы Арвида в клочья прежде, чем он осмыслил бы, что происходит. Или приказал бы ему порвать самого себя; причем, сделал бы это, не напрягаясь. Среди низших — да, я чего-то стою... Моя проблема в отказе от некоторых доступных и сравнительно легких способов накопления силы, а также в упущенных десятилетиях. Это плата за избавление. Tout se paye[123], Гессе.
— Сейчас слеза пробьет, — предупредил Курт, и фон Вегерхоф вздохнул, отмахнувшись:
— Еретик. Беспардонный еретик.
— Благоверный сукин сноб. Каковыми, насколько я понимаю, могут являться и ваши высшие? Вот так же каждое воскресенье посещать церкви, участвовать в таинствах... Так?
— Возможно; в пражском гнезде говорили, что такие зачастую живут в городах — живут, как я, не таясь, в свое удовольствие. Ведь им нет необходимости скрывать свои необычности — таковых почти нет, кроме, разве, долгой жизни.
— 'В пражском гнезде'... Ты упомянул, что пражское гнездо было уничтожено. А вашего брата там было, как я понял, не двое-трое; стало быть, нет ничего невозможного.
— Еще я упомянул, что там полегла половина зондергруппы, — напомнил фон Вегерхоф выразительно. — И совершить подобное Конгрегация смогла всего лет семь назад, хотя все подробности о своем бывшем месте обитания я изложил давным-давно; попросту не было сил и возможностей. Их и теперь немного, и тогда просто повезло — повезло в том, что обитатели гнезда расслабились и не предпринимали должных мер безопасности. Кое-где, к примеру, чтобы создать выигрышную позицию, было достаточно лишь повышибать ставни. А верховный мастер, как мне показалось, и вовсе обрадовался всему произошедшему и смерть принял, как избавление... И все же, повторю, половина из не самых скверных бойцов осталась там. Если ты надеялся подбодриться, вынужден тебя разочаровать.
— Quam belle[124], — покривился Курт, с облегчением ступая на вымощенную часть широкой улицы, и притопнул ногой, стряхивая комья грязи. — По логике, та же участь ожидает нас обоих.
— Троих, — поправил стриг, и он поморщился:
— Ты всерьез? Александер, да ну, какая она, к матери, боевая единица? Если она умеет разболтать своих приятелей по сословию — вперед, это работа для нее, согласен; но в драке...
