Грустно улыбнувшись, ведущий российский химик беспомощно развёл руками:
— Так и закончилась моя деятельность в составе Советского правительства.
После довольно продолжительной паузы, я мрачно протянул:
— Нда… Беспредел — иначе не скажешь.
— …«Беспередел»?! Какое ёмко-точное определение!
— Нижегородский новояз. Если желаете, я Вам словарик подгоню.
— Сделайте такую милость!
* * *
Однако, продолжим:
— …Успокоившись по принципу «всё, что не делается — делается к лучшему», я твердо решил возобновить научную работу в лаборатории. Увиденное мною во время заграничных командировок на заводах и лабораториях европейских фирм — убеждали меня, что грешно будет не продолжать мои исследования, которые вызывали большой интерес и одобрение со стороны многих моих коллег-химиков. Кроме того, моя душа истосковалась по научной атмосфере, а зарождавшиеся в голове новые химические идеи — властно толкали на мысль их реализовать.
С интересом его слушаю.
— Где я в то время мог начать свою научную работу? Единственное место, где я мог вести мои работы, была моя старая лаборатория Артиллерийской Академии… Но я уже не был ее заведующим, так как с назначением меня членом Президиума ВСНХ — я должен был отказаться от этой должности, уступив ее моему прежнему помощнику — профессору Витторфу.
— Остаётся убогая старая химическая лаборатория в Академии Наук, в которой ни до — ни во время войны систематической работы не производилось и, она совершенно не была приспособлена для моих исследований. В то время, после порчи канализации и водопровода в начале двадцатых годов — её состояние было довольно плачевным. Мой кабинет был в ещё более ужасном состоянии, с испорченным водопроводом и сломанными от наводнения полами. Чтобы начать работать, надо было привести всё это в порядок — а для этого были нужны деньги, которых у Академии не имелось.
— К счастью, как будто чуя за собой вину — Президиум ВСНХ стал отпускать мне ежемесячно известную сумму денег для приобретения стройматериалов, найма рабочих, покупки аппаратов и реактивов, а также для уплаты вознаграждения моим ассистентам…
— Кварцевые трубки я заказал в Германии, так как в СССР их нельзя было достать. Стальные трубки для моих «бомб» (реакторов высокого давления) также были заказаны в Германии, способные выдерживать давления в 600 атмосфер. Но когда мы накачали в них всего 100 атмосфер водорода, то последовал страшный взрыв и две бомбы разнесло на мелкие куски. Вероятно, вместо стальных манесмановских — мне прислали железные трубки из плохого материала. Подобные проволочки привели к тому, что к систематическим работам мы смогли приступить лишь в январе 1924 года.
— За границей нашего богоспасаемого Отечества тоже жулья хватает, — делаю вывод и спрашиваю, — если не секрет, Владимир Николаевич, над чем Вы работали?
— Среди моих работ по органической химии наиболее обещающими являлись реакции деструктивной гидрогенизации высокомолекулярных соединений под влиянием смешанного катализатора — окисей никеля и алюминия, предложенного мною впервые еще в 1912 году. В более поздних работах мною было доказано, что получаемый из каменноугольной смолы высоко кипящий солвеит — легко может быть превращен также в бензол и толуол…
Помолчав, будто размышляя стоит ли говорить, он всё же сообщил:
— …К сожалению, я сообщил об этих открытиях в научных журналах — не взял предварительно патенты на них и, заграничная химическая промышленность — не промедлила прибрать их к рукам. Такая же история получилась и с работами по окислению фосфора водой под давлением — с получением при этом водорода и фосфорной кислоты, патенты на которые — «И. Г. Фарбениндустри» купила за хорошую цену не у меня, а почему-то у шведского инженера Лилиенрота.
С запоздалым сожалением добавляет:
— Теперь я понимаю: это была моя большая ошибка, что я пренебрегал брать патенты на все мои открытия в науке!
Мне до зудящего жжения «под репицей» хотелось озвучить притчу об мудреце — учащимся на чужих ошибка и его «антиподе» — делающем всё наоборот… Но я тактично промолчал.
* * *
Затем, Ипатьев стал жаловаться на трудности советского быта:
— Главное затруднение было в том, что лаборатория совсем не имела газа, и для нагревания приходилось изыскивать разные керосиновые лампы, и использовать электричество, которое подавалось иногда только по вечерам. Тем не менее, научные исследования в этой лаборатории я вел до…
Профессор потупился, а я за него закончил:
— …До вашего твёрдого и окончательного решения свинтить за «большую лужу»?
Тот, хотя и с некоторой опаской — подтвердил свои намерения кивком, затем продолжил, чтоб соскользнуть со «сколькой» темы:
— Кроме того, я участвовал в «Особой комиссии» Розенгольца…
Перебиваю:
— Эта та комиссия, что вела переговоры с германским Генеральным штабом и немецкими промышленники о достройке в Самаре завода боевых отравляющих газов?
Всплёскивает руками:
— Ваша осведомлённость, Серафим Фёдорович, меня просто поражает!
Говорю словами «папаши Мюллера» — шефа берлинского Гестапо:
— «Что знают двое — знает и свинья». А в вашей «Особой комиссии» — народу побольше было. Однако чисто из присущего мне любопытства — хотелось бы подробностей.
Ипатьев, не заставил себя долго уговаривать:
— Первым делом, мы взялись за разработку хорошего противогаза — прежние не годились для защиты от отравляющих газов нового типа. Этим у нас занималась группа химиков под руководством профессора Прокофьева, который во время войны работал у меня в «Химическом Комитете» и прославился своей изобретательностью. Изрядные затруднения были в том, чтобы подобрать такое вещество, которое будучи положено в фильтрационную коробку противогаза — было бы способно задержать ядовитый дым (испарения), образующийся от распыления к примеру льюизита.
В наших старых — находящихся на складах и в иностранных противогазах, для этой цели употреблялись особые сорта ваты и целлюлозы — не способные задержать эти миазмы…
Со смешком:
— Не поверите, но самым трудным для поглощения является обычный табачный дым!
— Охотно верю, профессор!
— …Вещество, вложенное в фильтр противогаза, кроме надёжной задержки ядовитых веществ — не должно намного увеличивать сопротивление проходящему через противогаз воздуху и, следовательно — затруднять дыхание.
Согласно поддакиваю, вспомнив свои ощущения в палатке с хлорпикрином — когда в «той жизни» проходил курс молодого бойца и забыл вытащить пробку из коробки фильтра противогаза:
— Выбор сдохнуть от газов или просто задохнувшись — не из самых приятных на этом свете.
— …После довольно продолжительных поисков, нам с Прокофьевым удалось найти такое вещество, которое я не могу назвать здесь, так как это является военной тайной35.
Оглянувшись по углам комнаты — не подслушивает ли кто, приложив палец к губам и издав с гадючьим присвистом звук «Тссс», я едва слышно спросил:
— Порошок активированного угля производящийся артелью «Красный активист»?
Тот, пуча гляделки, также — шёпотом:
— А Вы откуда знаете, Серафим Фёдорович?
С некоей гордостью, хотя и скромно потупив свои бесстыжие прогрессорские зенки:
— Стоял, так сказать — у истоков сего производства.
После довольно продолжительного раздумья, разглядывая меня как будто в первый раз увидел, Ипатьев с еле заметной иронией — сразу не понятой мной, произнёс:
— С первого взгляда на Вас, понял что Вы — довольно незаурядная личность… Правильно про Вас Надежда Константиновна сказала.
Отвечаю той же монетой:
— Уверен, Владимир Николаевич, что ещё не раз и даже не два, сумею Вас ещё удивить. Однако продолжайте — об моей ничтожной личности мы ещё успеем поговорить.
Тот, довольно словоохотно:
— Близ станции Иващенково, что в сорока верстах от Самары — во время войны был построен завод по производству хлора, иприта и фосгена. Но до начала Революции предприятие не успели пустить и на момент переговоров — оно считалось «законсервированным». На самом же деле — разворованным и растасканным во время Гражданской войны.
— Какова же была ваша роль в этой комиссии?
— Кроме меня и Розенгольца — очень надменного человека, много о себе мнящего, но по сути — малопригодного к какой-либо административной деятельности, в комиссию вошли инженер Райнов, химик Ададуров, член Коллегии Военно-Технического Управления Косяков и ещё один тип — несомненно, назначенный из ГПУ. С нами же ехали и два немца: доктор Штольценберг и его помощник, немецкий инженер, который должен был остаться в России в случае, если ему будет дан заказ на постройку завода.
— На меня была возложена очень серьезная и ответственная задача: определить стоимость завода, как его зданий, так и оборудования и установить, какие меры надо принять, чтобы пустить его в ход. Эти данные были нужны Военному Управлению, чтобы в договоре с немцами указать, какой капитал вкладывает СССР в это общее дело: чем выше окажется стоимость нашего вложения — тем больше мы будем в праве требовать с немцев.
— По приезде обратно в Москву мы представили полный отчет о состоянии завода, который был принят в соображение во время дальнейших переговоров. Одновременно с нами, доктор Штольценберг подал смету на полное переоборудование Самарского завода с целью установления производства обусловленных количеств фосгена и иприта. Переговоры относительно заключения контракта затянулись почти на всю осень (я даже успел побывать ещё раз в Германии) пока, наконец, не пришли у договору, что мы должны были привести вы порядок старые цеха и построить новое громадное здание для снаряжения снарядов ядовитыми газами, а вся аппаратура должна была быть доставлена Германией…
С возмущением:
— Этот «доктор Штольценберг» оказался скользким и бесчестным типом! Он обещал мне, после оформления контракта на подряд — пожертвовать около 500.000 марок в фонд, который должен служить для развития научных исследований от области в защиты от ядовитых газов. Он предполагал, в случае моего согласия, поставить меня во главе этого фонда в России, а также обещал использовать мои знания и заграницей. Он даже спрашивал моего совета, как лучше оформить это дело!
— Но как только контракт Штольценберга был подписан на благоприятных для него условиях, о пожертвовании известной суммы для научных исследований он более не упоминал… А я находил, что мне самому поднимать разговор совершенно неудобно и нецелесообразно.
Негромко резюмирую:
— Лох, это судьба!
Но у профессора оказался великолепный слух:
— Извините, не понял… Какой «лох»?
— Конкретный.
— Ммм… Снова ничего не понимаю из вашего «Нижегородского новояза».
— Я хотел сказать: «Оказанная услуга — уже ничего не стоит».
Вздыхает:
— К великому сожалению, я это понял слишком поздно…
* * *
В СССР 20-30 годов бзык в части «газов» не уступал таковому же по части авиации.
Лев Давидович Троцкий, как-то выступая с приветственной речью на каком-то собрании, по какому-то случаю, изрёк:
«Мы хотим создать газовую ограду, в которой будет строиться новое общество. Если кто и имеет право на жестокость, то это мы… У нас химия и авиация будут сочетаться с добротой не в силу нашего советского словосложения, а по самому существу».
Вслед за этим, по аналогии с «ОДВФ» 19 мая 1924 года в СССР — появилось «Добровольное общество друзей химической обороны и химической промышленности» (ДОБРОХИМ). Если первое действовала под лозунгом: «Трудовой народ, строй воздушный флот!», то основным девизом «ДОБРОХИМа» стал призыв «Массовая защита от газов — дело трудового народа!». По сути, общество было призвано пропагандировать использование химических веществ в мирных целях — но при этом учить защищаться от их боевого применения.
К лету 1924 года был создан Центральный совет «ДОБРОХИМа СССР», который избрал Президиум во главе с Троцким и ревизионную комиссию, секретарем которой был избран Иосиф Уншлихт. При этом руководящим органе были созданы секции: организационно-инструкторская, агитационно-пропагандистская, производственная, финансовая, применения химии в сельском хозяйстве, научно-техническая. Общество быстро набирало обороты: к августу 1924 года были созданы более 50 губернских отделений «ДОБРОХИМА», а с 1 ноября на постоянной промышленно-показательной выставке ВСНХ СССР был открыт и одноименный павильон — в целях популяризации идей и принципов этой организации.
Ну и само собой, призыв вступать в ряды «ДОБРОХИМа» был немедленно растиражирован прессой и в него косяками попёр электорат.
Доброхимовцы проводили лекции в школах, учреждениях, создавали кружки противохимической обороны и пункты противохимической защиты в городах и сёлах, заводах, фабриках, рабочих клубах и даже в жилых домах. Постоянно и регулярно проводились тренировки, обученине населения правилам поведения в случае газовой атаки. И обязательно надо сказать, что, памятуя о газовых атаках Первой Мировой войны — к манёврам, имитировавшие газовую атаку — отношение населения было очень серьёзным.
Вспомнить хотя бы Ильфо-Петровского Остапа Бендера — павшего жертвой таких химических учений на страницах «Золотого телёнка»!
За «ДОБРОХИМ» топили — бронзовые и серебряные значки, покрытые горячей эмалью — выпускаемые в том числе и артелями «Красного рассвета», красноармейцы с плакатов и открыток, прозревшие крестьяне с экранов фильмов снятыми известными режиссёрами…
Имелся у этой общественной организации и собственный печатный орган — журнал «ДОБРОХИМ», в числе которых среди всяких-прочих «Уншлихтов», числился и мой собеседник — Владимир Николаевич Ипатьев, у которого «Лев революции» в своё время — беззастенчиво стырил саму идею образования такой организации.
Я считал увлечение боевыми отравляющими веществами — вредным, ненужным и, отвлекающим и без того слабую химическую промышленность страны от более насущных проблем. Ведь как бы мы не старались «догнать и перегнать», только высунься мы во Вторую мировую войну со своим ипритом — противник нас по маковку зальёт более продвинутыми БОВ нервно-параллитического действия — зарином, зоманом и табуном36 — от которых не защищали советские типа противогазов.
Но что я мог поделать против такой мощной пропаганды? По крайней мере за прошедший после моего «попадалова» срок?
Но кое-что я всё-таки мог, поэтому на сетования Владимира Николаевича:
— …К сожалению, я не знаю, чем закончилась эта история с Саратовским заводом.
