В любом случае в кресле боярышне будет удобнее.
Именно сейчас кому-то надо позвонить в дверь. Впрочем, возможно, это и кстати. Если вдруг вернулась прислуга, отправите ее за семейным доктором. Хотя... Разве у служанки не должно быть своего ключа?
А если это — Венко? Как и в тот раз: не застал Вас дома и направился сюда. Если взрывчатку для Тачи изготовил все же не он? Узнал про вчерашнее и теперь разыскивает Вас. Сами-то Вы в последние дни так и не отважились посетить мастера Луппи. "Маленький старый мохноног, рискуя жизнью, готовит удобрения, а вы... Используете его без зазрения совести! Чтобы в итоге всё свалить на него..."
Или ночью на Канатной был не Тачи? Затея в "Петрушке" не удалась — почему бы Охранному не повторить свою попытку? Семеро на помощь, Вы этак скоро умом тронетесь! Почему именно Венко? Мало ли кого принесло в дом к госпоже Маррбери.
А ведь это к Вам. Точнее, за Вами. Десятник из Старо-гаванского участка — Вы уже видели его там — и городовой. И с ними кто-то из местных, с Западного берега, судя по бляхе.
— Благородный Таррига Винначи, вольный исследователь при Приморской Механической гильдии, глава Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся — это Вы будете?
Незыблемые в своей глупости стражничьи порядки. Господа из участка, верно, не признали Вас при — которой уже — встрече? Или ожидают, что Вы назоветесь сейчас пророком Байчи Ларбарским?
— Вы нынче утром, говорят, какое-то заявление сделать желали?
Когда бы это могло Вам еще хоть чем-то помочь...
— Послушайте, господа, вы бы не могли прийти в другой раз?
Что за бред Вы несете, благородный Таррига? Полагаете, у Стражи только и дел, как бегать за Вами по всему Ларбару, дабы выслушать какое-то заявление?
Сыщик из Старой Гавани переспрашивает — участливо, не по уставу:
— В другой раз... А что стряслось-то?
Здешний городовой пытается — мимо сыщика, мимо Вас — пройти в комнаты. И еще на лестнице стоят двое.
— Вам сейчас действительно необходимо мое заявление?
— Нужен Ваш товарищ по Союзу, мастер Тачи. Срочно. И еще мохноног. Не изволили припомнить — некий Луппи?
Выговаривая всё это, сыщик надвигается на Вас. Неторопливый, словно древний Исполин. Значит, все-таки Венко...
— Здесь нет никого, кроме меня и хозяйки квартиры. Она спит.
А посторониться Вам ни в коем случае нельзя. Не хватало еще разбудить госпожу Маррбери. Слава Семерым, что она не слышит сейчас имени своего истопника. Потому что вспомнит, непременно вспомнит — и окажется соучастницей. Вольной, невольной — станут ли они разбираться?
— Стало быть, так, благородный Винначи. Или подрыв на Канатной устроили трое буйных — и тогда Вы и в целом МСТ отвечаете за то, что не исключили их доступ к беззаконно приобретенному вами опасному зелью. Контрабанда — само собой, но пока речь не о ней. Или же это сделали члены Вашего Союза. Не самовольно, а с ведома остальных товарищей. И с Вашего, конечно. Тогда, по большому счету, буйные могут и вечно в розыске ходить. Потому как ответственное лицо имеется. И куча рядовых "трудящихся" на придачу.
Трое буйных, Таррига, — и двести восемьдесят три Ваших товарища останутся на свободе. На председателя Союза подобная непричастность, кажется, не распространяется? Правда, Вам бы еще хотелось понять: говорит ли этот десятник от собственного имени или передает предложения своего начальства?
— Проще говоря: на этот час дело еще можно свести к уголовщине. К нескольким преступным деяниям внутри некого сообщества, в целом вполне мирного. Не будет мне тех троих — будет сообщество, подрывное само по себе, как целое. То есть настоящая крамола. Дело уже и сейчас не только в нашем ведении. Но будет отчасти и в нашем, потому что мы — пострадавшая сторона. Вопрос в количестве тех, кого нам брать придется. Всех, кто на сходках замечен под вашими знаменами? Не верится мне что-то, что вы эту мерзость всем Союзом выдумали. Чтобы столько народу думало, думало, да в итоге этакую лажу спороло...
Очень убедителен господин десятник. Беда лишь в том, что у Вас нету этих троих. Одного Вы не знаете вовсе, Тачи — ума не приложите, где искать. Остается Венко. И отдать его невозможно.
Очень хочется знать: обманул он Вас или нет. Ведь обещал же весь взрывчатый запас уничтожить. Получается, что сохранил и даже в дело пустил. Почему? На тачины уговоры поддался? Или тот его запугал — угрозами и силою вынудил?
В усадьбу Маррбери ехать Вам все же придется. И самому — не Короне — спрашивать с мастера Венко за все вольности на Вашей службе. Жаль, что прежде не собрались. В тюремной больнице, куда Варруту и Ламби отправили, побывали уже, а у Венко — нет. И сейчас уехать нельзя — пьяную боярышню не оставить. Может быть, хоть к ночи ей полегчает?
— Я понимаю, что Вы хотите сказать, господин десятник. И, поверьте, желаю Вам помочь. К сожалению, совершенно не представляю — как? Мне на самом деле неизвестно, где искать мастера Тачи. И я не знаю двух других его сообщников. Если вчерашнее нападение на участок совершено им, то — я согласен — это дело рук буйно помешанного. Разумеется, никаких приказов подобного рода я не отдавал. И никакой разумной цели в этом деянии не вижу. Разве что показать собственную силу, но это уже... безумие. Не знаю, как это иначе назвать.
Долго же Вы размышляли, благородный Таррига, — стражники уже успели ввалиться. Двое городовых даже в комнаты нос сунули — не прячется ли вдруг там механик Тачи. Ну что, господа, убедились? Может быть, на этом и распрощаемся?
Из комнаты раздается слабый голос:
— Напрасно, господа. Его здесь больше нет.
Боярышня сумела снова очутиться на полу. Сидит по-мэйански, скрестивши ноги. Хорошо еще, под платьем не чулки, а штаны, как и подобает правнучке дибульских кочевников.
Стражники бросаются к ней.
— Вы это о ком, госпожа?
— Кого вы ищете. Он в имении.
До чего же вовремя пришла в себя госпожа Маррбери! Надобно ценить подобную дружбу: кто еще сумел бы вот так, одним махом, разрешить все Ваши терзания?
— Перестаньте, десятник! Разве Вы не видите: госпожа... нездорова?
Она поправляет цветы в прическе. Глазами неуверенно ищет что-то вокруг себя. Будто в раздумье: следует ли выпить еще или уже достаточно. Произносит с обычной своею гордостью:
— Мой Раббай.
Слава всем богам!
Городовой разочарованно присвистывает. И поясняет для собрата из Старой Гавани:
— Картина. С родственником ихним. Вечная морока — как бы не украли.
Сыщик, не таясь, принюхивается. Заметив это, городовой кивает на полку под зеркалом. Там — начатая бутылка тардеванского золотого. Блистательно Вы сейчас смотритесь посреди этой комнаты — обеспокоенный приживал при пьющей стареющей даме. Чего больше во взгляде десятника, обращенном на Вас — отвращения или сострадания?
— Поедете со мной, благородный Винначи.
* * *
80.
За три дня до Новогодия, около полудня.
Восточный берег, Старая Гавань, Четвертая Ларбарская городская лечебница.
Мастерша Алила Магго.
Уважаемая Аттарди Магго, ее мать.
Минору Магго, ее дочь.
Мастерше Алиле разрешено вставать и ходить. Пока недалеко — только по этажу. И все-таки — радость. Можно покинуть надоевшую уже палату, выйти в коридор, покурить украдкой под лестницей. И гостей принимать удобнее — не будоражить всякий раз соседок.
Здесь же, у лестницы, видавшая виды лавочка. Посетительницы уселись с двух сторон, чтобы каждой быть поближе к Алиле. Девушка — по-школярски сложила руки на коленях, старушка — деловито отсчитывает петли на спицах. За разговором можно и повязать, глядишь — будет обновка к Новогодию.
— А он, милый, и говорит: "Я помощь без разбора оказывал. Кто из них стражник, а кто преступник — мне без разницы". Ну и задержали его до утра. Но в лечебницу вашу таки послали. Приехал ваш, который по Безопасности, забрал.
— А мастера Курриби там все спрашивали, как это его в Старую Гавань занесло в такой час. А он всё отвечал, что у тебя был. Так, что вроде вот вам и причина: я от "своей Алилы" шел, мне ничего было не страшно и не трудно. Пожар — ну, значит, пожар...
— Да ему-то спьяну когда чего страшно было?
— Все бы доктора спьяну так управлялись. Ожогов-то много было. И раненых. И под рукой — ничего, только домашние средства, что там, на Канатной, соседи выдали.
— Ох! Уж где чего выпросить, когда ничего нет — это Талдин умеет.
— Чего уж ты так-то? Хороший же человек.
— И потом, он не нарочно. У мастера само так получается.
Мастерша Алила посмотрит сначала на мать, потом на дочь. У обеих лица совершенно невинные. И это — самое подозрительное.
— Так, девочки... Сватаем меня, значит? Помереть не получилось, так хоть замуж сходи?
— Матушка! Мы-то — что... А мастер свататься — будет. Мы просто чтобы предупредить.
— А то я сама растеряюсь? А от растерянности еще и соглашусь, да?
— Или обидишься. А он — не со зла.
— Или — еще хуже — откажешься.
Хорошо бы сейчас закурить. Крепко-крепко затянуться папироской. И плевать, что доктора запрещают. Да при матери с дочкою — нельзя.
— Я ж и не спорю, что он хороший. Только смысл-то — замуж выходить? Сто лет же друг друга знаем. Ну было бы мне хоть двадцать, а то...
— Да мы же не затем сватаем, чтобы замуж. Просто — чтобы его не гнать. Не так много на свете людей, кто кого-то любит. Может быть, он сам этого не знает, но — любит.
— Да знает, знает. Все он уже знает. По крайней мере — говорит.
— Чего: вот так, приходил уже, сказал?
— Успел уже.
— И — что?
— Я ж его как облупленного знаю. Со школярских еще времен. Всё где-то рядышком маячил. Так уж надоел.
— Глаза, значит, намозолил? Так ведь чем ближе будет — тем меньше заметно.
— Пьющий. Разведенный. Нелепый. И любит иногда правду в глаза говорить — когда его о том совсем и не просят. Горе горькое!
— То есть — отказала?
— Зачем — отказала? Не-ет...
— "Ужо я ему тако-ое устрою, сам рад не будет" — так?
— Поглядим, Минни. Поглядим.
* * *
81.
За три дня до Новогодия, вечер.
Западный берег, Юго-западная часть. Шатерный рынок.
Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы.
Мастерша Ратамми Харрунга, его жена.
Странная это штука — бабская память. Ведь сколько раз я Тамми объяснял, чем малокровие от белокровия отличается. Все равно выучить не может — всякий раз путает. А вот что надобно к новогоднему столу купить — безо всякой бумажки помнит. Я бы уж дюжину раз сбился, а она ничего из виду не упустила. Так что таскается теперь мастер Харрунга по рынку, как вьючная лошадь. С кульками и сумками в каждой руке да еще и с заплечной торбой. А мастерша Харрунга впереди вышагивает, озерную душицу выискивает. Будто бы обычная луговая в чай не сгодится.
Мало нынче народу на улицах. Раньше-то бывало перед Новогодием на рынке — не протолкнешься. А сегодня стражи больше, чем покупателей. Грех сказать — спасибо негодяям, что участок в Старой Гавани взорвали.
А от меня, выходит, спасибо отдельное. В ту ночь я у Чабира ночевал. Эта скотина, кстати, меня поутру даже на работу разбудить не озаботилась — пришлось с супругою его объясняться. Но дело не в этом. Возвращаюсь я домой следующим вечером и жду, что со мною снова разговаривать не станут. За пьянство, за отлучку и за морду побитую. А Тамми — давно уж такого не было — моему приходу обрадовалась. Нет, на шею с объятьями не кинулась, конечно. Просто подошла, рядышком села, совсем вплотную, и все на меня смотрит. Что уж ей там за ночь да за день передумалось в свете последних-то новостей?
Вот тогда мне грустно и стало. Оттого, что Ратамми зря напугал, хоть и не нарочно. А еще оттого, что она сразу о плохом о чем-то подумала. Ну ведь какая другая баба ревновать бы прежде всего взялась. А эта — точь-в-точь, как матушка моя. Или меня дома за мужа уже и не держат?
— Будешь?
На лотке — пирожки с колбасой, печенкой и луком. Называются "складнями", пекутся прямо тут, на базаре. Нарочно для тех, кто после Новогодия на весь месяц Безвидного принимает обет поста. Баловство напоследок. Пивом поблизости тоже торгуют — и эту бочку тоже уберут, как только кончится праздник. Из уважения к семибожным трезвенникам.
Мастерша кивает на пирожника. И тем же движением обводит и бочкаря, и скамейку под навесом.
Доктор Харрунга будет и то, и другое.
А к господину Нариканде я вчера вечером заявился сам. Впервые без вызова и приглашения. Зато с бумагою о механике-гармонисте. С той самою, о которой мы уже говорили. Свиньею буду — а господин сотник-то меня ждал. Знал, что не сегодня — завтра приду, знал — зачем. Грамотку мою принял, велел на следующий день явиться на площадь Ликомбо, где Ламби и Райлер содержатся. Для встречи, так сказать, с подопечным.
Очень боевито оказался парень настроен. Что меня, признаться, порадовало. Раз чует в себе силы выделываться, значит, на поправку идет. Невзирая на повторное ранение и на то, что чуть не задохся в камере своей. И пусть он лучше злится, чем истерики закатывает или ко всему безучастным лежит.
Хотя определенные трудности и тут были. Захожу я к Ламби, начинаю осмотр, а он и спрашивает: "Ну, а ты-то — кто таков?". Не признал, значит, ну и славно. Музыкантик продолжает: врач, мол, был, кудесник — тоже смотрел — жрец, что ли? "Не, — отвечаю, — я коронный стукач, вербовать тебя пришел". "Ну, — говорит, — давай!".
Я молчу, вроде как делом занят: с легкими все неплохо, зрачки одинаковые, не плавают, если и шваркнуло его по башке, похоже, сотрясом все обойдется. По ходу вопрос задаю: провалы в памяти есть? Парень ржет: "Пока ты не приперся — не замечал, а теперь... Где-то мы с тобой виделись, только не вспомню — где?". Ну что ж, бывает. А он все не уймется: сознавайся, дескать, стукачок, где встречались? "Сознаюсь, — говорю, — только позже. После того, как ты согласишься. Или откажешься. Сотрудничать, в смысле, с нами."
Он задумался ненадолго: "Ну и допустим, я откажусь?". "Ага" — промычал я невразумительно. Потому что как раз до культи его добрался. А что — ничего, узнаю руку мастера Чангаданга. Но гармонист мой, видать, существо настырное. Повторяет. "В заднице, отвечаю, останешься." — "А если соглашусь?" — "А чего тут скрывать? Тоже в ней же и будешь." — "Ну и какая, на хрен, разница?"
"Разница есть, — сообщаю я. — Согласился бы, стал бы лично мне отчитываться. Чего, думаешь, я иначе пришел? Мне ж сказали: глянь. Коней вот тоже перед тем, как брать, осматривают." Ламби, кажется, немного надулся: "И как? Глянул? Нравится?". — "Не, — качаю я головой. — Не нравится." Он аж расцвел: "Это хорошо, что не нравится. Согласиться, что ль?" — "Не надо, — отвечаю. — Короне тогда на хороший протез тратиться придется. И мне — хлопоты..."
