— Так надо. Если ты хочешь, чтобы тебя приняли в общество, нужно соблюдать его законы, дочь.
— А что такое «общество»?
— Это люди, Суок. Все люди в мире. Они устанавливают правила вежливого поведения, чтобы было проще общаться, — я снова сел.
— «Законы» — и есть эти правила?
— Да.
Она в задумчивости прижала палец к подбородку.
— Хорошо, Отец. Я буду ходить правильно.
Я наблюдал, как она неспешно вернулась к стулу и, вновь ухватившись за него, сделала первый шаг, отводя носок в сторону. Мой менторский тон удивлял меня самого. В жизни не подозревал о наличии в себе задатков Макаренко. Впрочем, его методы не особенно импонировали мне. Я мог свободно передвигаться, как положено. Значит, сможет и она.
— Так уже лучше, — похвалил я, когда она наконец отпустила стул и сделала уже три шага. Зря я это сделал. Подняв на меня глаза, она радостно засмеялась, ее левая ступня тут же заплелась за правую, руки отчаянно заметались в воздухе, ища опору… Бум!
Я невольно приподнялся с места. Опираясь на дрожащие руки, она обиженно хлюпала носом, пытаясь встать на четвереньки. Шмыганье становилось все громче, раздался всхлип, за ним другой… и на жесткую от пыли шкуру обрушился ливень слез. Не глядя на меня, она горько рыдала взахлеб от боли и обиды, подбирая под живот непослушные ноги.
Я мысленно изругал себя последними словами. Конь тупорылый. Нашел время для самодеятельности. Самому дай автомат и два раза покажи сборку-разборку — с какого раза сделаешь? Она ведь ни разу еще не ходила толком. И вообще не жила. Лось. Дубина стоеросовая.
Ох, кажется, мне предстоит насыщенное времяпрепровождение.
Подойдя к ней, я сел рядом на корточки и неумело погладил по голове.
— Не плачь.
— Хорошо, Отец… (Шмыг.) Ой, больно, — она села и поморщилась, проведя ладонью по правой коленке. — Я не буду плакать. Ходить очень трудно.
— Ты научишься. Обещаю тебе.
— Правда? — улыбнулась она сквозь слезы.
— Конечно. Разве я когда-нибудь лгал тебе?
Очень удобно, когда твое «когда-нибудь» насчитывает всего несколько часов.
— А что значит «лгать»?
Когда я объяснил, Суок даже испугалась.
— Нет, нет! — замотала головой она. — Ты никогда мне такого не говорил!
— Значит, у тебя все получится. Давай, вставай.
Суок выдохнула сквозь стиснутые зубы и поднялась, опираясь на мою руку. И, когда я отпустил ее, пошатнулась, но не упала. В глазах ее зажглись упрямые огоньки. Стиснув кулачки, она сделала шаг. Потом другой. Третий. И вдруг, оттолкнувшись ногами, со смехом бросилась мне на шею.
— Отец, я хожу! Я ведь хожу?
— Шею ты мне ломаешь, а не ходишь, — строго сказал я, высвобождаясь из объятий. — Тренируйся дальше. Можешь лучше.
Она заморгала, ее руки опустились, в глазах снова влажно блеснуло. И тогда я, в смутном движении совести, слегка сжал тонкие пальцы, все еще находившиеся у меня в руке. И ощутил ответное пожатие.
Не знаю, что она прочла в моих глазах, подняв взгляд, но, хотя лицо ее оставалось серьезным, на дне ее лесных морей мигнула веселая и лукавая искорка. Повернувшись к горну Карты, она медленно пошла, с каждым шагом двигаясь все увереннее.
Первая маленькая победа.
— Вот так хорошо, — кивнул я, садясь за стол и оправляя кузнечный фартук. — Может… Что такое? Что случилось?
Суок стояла возле горна — стояла прямо, надо сказать! — и прижимала руки к животу. На ее стремительно бледнеющем лице растекались страх, обида и недоумение.
— Отец… — протянула она руки ко мне. — Больно…
— Что такое?! — перемахнув через стол, я подскочил к ней.
— Мне больно, Отец… Ноги слабеют… Не могу стоять…
— Где болит? В чем дело?
— Вот тут… — она показала на живот и прижалась щекой к моему плечу. Страх уже опалил меня ледяным пламенем, когда она добавила: — Сосет… И пусто…
В этот момент я понял, что означает выражение «хоть смейся, хоть плачь». И ведь сам виноват, голова еловая. Она ведь едва родилась. Что ребенку надо после рождения? Правильно… Орясина великовозрастная…
— Пойдем, — я усадил ее на локоть. — Пойдем домой. Тебе надо поесть.
— Домой? Разве мы не дома?
— Нет, это просто убежище. Рабочее место. Логово. Долго объяснять. Живу я в другом месте.
— А что такое «есть»?
— Ты все узнаешь. Совсем скоро.
Держа ее на руках, я шагнул в зеркало.
Квартира моя ее поразила — прежде всего наличием разделенных перегородками комнат. Сперва, решив, что мне приходится ютиться в одной гостиной-спальне-кабинете, она с детской непосредственностью осведомилась, почему я живу тут, если там больше места. Пришлось носить ее по дому и объяснять, где что. Особенные трудности вызвал санузел. Ей самой он был без надобности, а вдаваться в гнусную биологию я не решился, так что у нее, боюсь, составилось впечатление, что это что-то вроде потайной комнаты для особой работы. Отчасти верно.
Самого смысла разделения жилья на помещения она тоже никак не могла понять. Мне приходилось напрягать память и вылавливать обрывки того, чем меня в свое время потчевали родители в таких случаях. Получалось не очень-то, особенно если учесть, что возможности применять аналогии у меня не было. С третьего-четвертого раза мне кое-как удалось втолковать ей, что в доме можно заниматься разными делами, зачастую почти несовместимыми между собой — и тут же пришлось разъяснять, что это за дела. Santa Maria, как выражается пан Анжей.
Наконец, со стоном запросив пощады, я получил передышку и отправился на кухню варить кашу. Молока не было, так что пришлось делать гречневую. Просеяв крупу и поставив кастрюлю на огонь, я немного поразмыслил, щелкнул кнопкой чайника и вытащил из холодильника пару яиц. Покупал я их в начале недели, срок годности еще не должен был истечь.
Мягкие шаги заставили меня вздрогнуть. Ходила она уже довольно уверенно. Дежа вю? Ох, еще какое…
— Отец, что ты делаешь?
— Готовлю нам завтрак. Тебе понравится.
— «Завтрак»?
— Да. Я ведь говорил, что тебе нужно поесть.
— А как это? У меня все еще болит в животе, хотя уже слабее. Это уменьшит боль?
— Да, хотя и не убьет ее насовсем. Живые существа обречены жить с этой болью, Суок. Она слабнет, может пропасть, но потом всегда возвращается.
Ее рот капризно искривился.
— Не хочу…
— Это не зависит от твоего или моего желания, — я строго заглянул ей в глаза. — Таковы законы жизни. Не плачь из-за этого. Ты скоро привыкнешь. В мире есть вещи и похуже этой боли.
— Какие вещи, Отец?.. — прошептала она чуть слышно. Ее глаза были широко открыты.
— Тебе незачем это знать, дочь. С этими вещами ты никогда не встретишься, — лжец! — так что просто запомни, что они есть. Всегда и везде может быть хуже. Помни об этом. Это облегчает трудные минуты.
Ее лицо стало серьезным и напряженным. Обдумывая мои слова, она глядела в пол, сидя на табуретке и покачивая ногами. Кажется, они уже повиновались ей совсем хорошо. Великолепно.
— Хорошо, Отец. Я запомню.
— Вот и умница.
Яйца запрыгали в кипящей кастрюле. Я убавил огонь и, выждав некоторое время, снял ее с плиты и понес к раковине…
— Отец, давай я помогу! — черно-золотая молния стрельнула с табуретки и кинулась ко мне, протягивая голые ладони к горячему металлу. От неожиданности я отступил, вскинув кастрюлю выше головы, и кипяток плеснул через край мне на руку. Блин! Зашипев от внезапной боли, я с трудом сжевал готовые выстрелить непечатные слова. На побледневшем лице Суок радостное стремление мгновенно сменилось ужасом, она затаила дыхание, глядя, как я ставлю кастрюлю в мойку и снимаю намокшую прихватку с покрасневшей ладони.
— Что случилось, Отец? Тебе больно?
— Больно, — признался я, потирая ожог. Ее рот приоткрылся, в глубине глаз заходили прозрачные волны, через секунду ставшие бурей, и вдруг, всхлипнув, она схватила мою кисть и прижала ее к щеке, замотав головой.
— Отец, Отец, прости, прости меня, пожалуйста!
— Да ладно тебе, — смущенно буркнул я. На руке заискрились прозрачные капли.
— Я не хотела, я не нарочно! — рыдала Суок.
— Я верю тебе, дочь. Я сам виноват, что не успел объяснить тебе. Когда вот такое блестящее и твердое вещество нагревается на огне, до него нельзя дотрагиваться голой рукой. Иначе тебя обожжет. Нельзя вообще дотрагиваться до вещи, побывавшей на огне — первое время, по крайней мере. Для этого есть прихватки. Впрочем, от горячей воды они мало помогают.
— Значит, я… могла обжечься? И ты… сам себя… О Отец!
— Хватит, дочь, — я снова подпустил в голос строгости, пресекая в корне новое слезоизвержение. — Я не сержусь на тебя. Просто больше не надо помогать мне в готовке. Пока я сам тебя не попрошу, во всяком случае.
— Хорошо, — шмыгнув носом в последний раз, она ладошками вытерла слезы и вернулась к табуретке. На дне ее глаз притаилась горькая обида на саму себя. Несносный ребенок. Я же сказал, что не сержусь. И ведь действительно не сердился.
Я вдруг заметил, что смотрю на нее и улыбаюсь неизвестно чему.
Увидев ответную робкую улыбку, я выдохнул, еще раз встряхнул обожженной ладонью и нырнул в недра буфета — гречка тоже дошла до кондиции, мне нужен был дуршлаг. Дуршлаг обнаружился в холодильнике, накрывавшим тарелку с мерзкими заплесневелыми хлопьями чего-то серо-коричневого. Приглядевшись, я с омерзением узнал остатки предыдущей гречки. Фу!
Я заметался по кухне, как шеф-повар перед фуршетом. Слоновий яд домашнего приготовления полетел в мусорное ведро, тарелка и дуршлаг — в мойку, лежавшее в опасной близости от радиоактивного захоронения яблоко — в форточку. В несколько секунд засверкавшее кухонное сито приняло в себя ароматную, чуть разваренную массу.
Суок с интересом следила за обуявшим меня приступом деятельности, болтая ногами. Уловив запах каши, она озадаченно потянула носом и вдруг в панике схватилась за живот.
— Отец, тут все больнее!
— Потерпи немного, — ответил я, быстро-быстро нарезая яйца ломтиками и сглатывая слюну.
Я понятия не имел, сколько именно едят куклы, поэтому положил нам одинаковые порции. Две миски дымящейся гречневой каши с покрошенным яйцом заняли на столе почетное место, через мгновение к ним присоединились батон и чай. Помедлив, я поставил на стол еще и солонку. Получалось довольно официально, зато совесть моя была чиста.
Я протянул ей чайную ложку.
— Зачерпни этим кашу и съешь.
— Съесть? — по-детски взяв ее в кулак, она озадаченно моргнула. — Как?
Час от часу не легче. Бедная Суигинто. Неужели она когда-то тоже не знала даже этого?
— Подумай сама, — серьезно сказал я. — Чего именно хочет твое тело?
— Хочет… наполниться…
— Вот и наполни его. Так, как оно хочет.
Кивнув, она зачерпнула кашу и сразу просыпала ее обратно, неудачно наклонив ложку. Темно-зеленые колодцы опять зажглись огоньком упрямства. Снова наполнив ложку, она обеими руками поднесла ее к лицу, держа ее напряженно прямо, как нивелир. Осторожно наклонившись, она посмотрела на нее одним глазом, потом другим, вновь понюхала и наконец решительно сунула в рот.
И тотчас с невнятным криком подалась вперед, уронив ложку на пол. Мне в лицо полетели брызги каши и белка. Быстро выпрямив ее, я осторожно захлопал ее по спине. Вот уж не думал, что кукла может поперхнуться.
— Что такое?
— Гаисё! — жалобно прохныкала она, высунув язык. — Ххотса!
М-да. Мне основательно осточертело раз за разом признавать себя ослом, но другого выхода у меня не было и на сей раз.
— На горячую пищу надо сперва подуть, Суок, — я нацедил ей стакан холодной воды, которую она сразу жадно выпила, и вынул из буфета другую ложку. — Нет, не бери с пола, она грязная. Возьми чистую. Потом я их помою.
— Хаахо… — она с силой дунула на кашу, расшвыряв коричневые крупинки по столу. Ладно, все равно мне давно пора было сделать уборку.
— Не так. Дуть надо легонько и только на то, что у тебя в ложке. И не забудь разжевать перед тем, как глотаешь.
— Хаххевать?
— Просто слушай свое тело. Учись его понимать.
Наконец-то она все проделала правильно и без запинки. Жевала она медленно, полузакрыв глаза, затем осторожно глотнула — я увидел, как по горлу прошел крохотный бугорок, — посидела немного, будто прислушиваясь к себе, тихо вздохнула… и только ложка зазвенела по тарелке!
Я мысленно перевел дух и повернулся наконец к своей порции.
Ее тарелка опустела прежде, чем я умял едва половину своей каши.
— А теперь запей чаем.
Горький опыт — лучший учитель. За чай я был спокоен. К тому же за это время он успел порядочно остыть.
Пригубив пакетированный байховый, Суок тихо чмокнула губами.
— Сладкий… Вкусно…
— Да. Но не надо чмокать за столом, это неприлично.
С каких это пор я стал таким аккуратистом? Непонятно.
— Если ты не наелась, можешь взять хлеб.
— Нет, все хорошо. Живот больше не болит. Спасибо, Отец.
Наверно, на моем лице отразилось изумление. Я ведь не говорил ей об этой детали столового этикета. Откуда же дровишки?
— Что-то не так? — испугалась она, взглянув на меня.
— Да нет, все в порядке. Зачем ты сказала мне «спасибо»?
— Но… Ты ведь мой Отец, ты так заботишься обо мне. Я так тебя люблю и так благодарна. Вот и сказала…
Оу. Вот оно что.
— Хм… Пожалуйста.
Коракс
— Ты видел то же, что и я, мастер?
— Убегающую в темноту Хинаичиго?
— Да, ты узнал ее, хотя никогда не видел наяву. Только вот одного не понимаю — почему она здесь?
— Сказать честно, понятия не имею. Никогда не питал к ней особой любви, иначе попробовал бы вернуть вас обеих.
— Может быть, и хорошо, что не попробовал.
— Соу?
— Хина — капризный ребенок, и быть ее медиумом тебе не понравилось бы. Она требует заботы и внимания, а ты сам такой же.
— И ничего не изменилось за все это время? — улыбнулся я, хотя замечание это меня задело. Еще бы, почти прямо обозвали ребенком, а!
