Кто-то побежал к телефону. Подошел белый, как мел Луговой.
— Я же не мог его видеть, — оправдывался летчик. — Я не хотел... Я просто не видел и движок сразу же заглушил, как сказали.
Сашка продолжал лежать неподвижно, привалившись к ржавым металлическим листам аэродромного газоотбойника. Сквозь зеленую ткань его шлемофона, начало проступать темное пятно, которое быстро увеличивалось в размерах. Борзоконь присел на корточки и легонько потряс Панина за рукав.
Лежащий вздрогнул, его глаза медленно открылись. Оглядев склонившихся над ним людей мутным взглядом, Сашка внезапно вскочил на ноги и закричал:
— Что суки, толпой на одного! За что бьете? Боюсь, думаете? Давай подходи, я вас сейчас зубами грызть буду!
Он резко сорвал с головы шлемофон, с силой кинул его об землю и тут же со стоном осел на бетонку, потеряв сознание. Теперь все увидели, что левая половина его головы представляла собой сплошное кровавое желто-коричневое месиво, из которого торчали ослепительно белые обломки костей. Не сдерживаемая больше шлемофоном, кровь полилась свободным потоком, несколькими ручейками стекая на пыльную рулежку.
Суровые, многое повидавшие в жизни мужики уставились в землю, избегая встречаться взглядом друг с другом. Они словно боялись, что кто-то сможет по глазам прочитать их мысли. А мысли эти сейчас у всех были одинаковые. Подъехала машина скорой помощи.
Панин так больше и не пришел в сознание, хотя жил еще почти четыре дня. Один за другим отказывали отбитые внутренние органы, и только сердце, глупое молодое сердце продолжало биться, как будто на что-то надеясь. Наконец затихло и оно.
В актовом зале дурасовского гарнизонного клуба было немноголюдно — почти, что одни авиатехники. Из летчиков присутствовали только те, кто по своей должности обязан, находиться здесь — комэск Паханов и замполит Гундосиков. На знакомой сцене под портретом Ленина стоял стол, а на нем простенький деревянный гроб, обтянутый красным крепом. В нем лежал наш бывший старший техник. Был Панин в парадной форме. Чтобы скрыть ужасные травмы, его голову обмотали белыми бинтами, а сверху нахлобучили фуражку, видимо самого большого размера, который только удалось найти на складе. Фуражка была настолько велика Сашке, что ее козырек закрывал не только лоб, но и глаза покойника и даже часть носа. Я смотрел на него и не мог отделаться от ощущения, что Панин едва заметно улыбается. И от этого становилось еще страшнее.
Офицеры стояли вдоль стен зала, храня напряженное молчание. Лишь только иногда кто-то осторожно покашливал в кулак. Никакого официоза или торжественности. Большинство присутствующих было в зеленой повседневной форме, а некоторые даже в технической.
Над гробом склонилась Сашкина мать в черном платке, рядом с ней — отец. Чуть поодаль стояла вдова, держа за руку четырехлетнего сынишку.
По лицу Тамары волнами пробегали то растерянность, то раздражение. Казалось, она думала: 'Что, Панин, свалил? Всю жизнь свою прошутил, проприкалывался и свалил также легко, как жил. Ты даже сейчас, как будто смеешься надо мной. Опять тебе ничего не нужно. А мне то теперь куда, одной с ребенком на руках?'
Временами она приходила в себя, кидала быстрый взгляд по сторонам и тут же начинала протирать сухие глаза платочком, который держала в руках. Ее сынишка непоседливо крутился на месте, и все время дергал мать за руку:
— Мама, мама, ну когда мы поедем хоронить папу? Я устал, поедем быстрее хоронить папу.
Сашкина мать обнимала лежащее в гробу тело обеими руками и уже не плакала, а просто тихонько выла. Она все время пыталась поцеловать сына в лоб, но этому мешал козырек огромной фуражки. Тогда женщина целовала его в щеки и губы. Рядом стоял неловко переминающийся с ноги на ногу отец. Он был одет в старенький пиджачок и брюки, заправленные в офицерские сапоги, наверняка подаренные ему сыном. В заскорузлых крестьянских пальцах родитель мял потертую кепчонку с пришитой на макушке пуговичкой.
Дверь в зал приоткрылась, и в помещение вошел Птицын. Быстро оценив обстановку, он подошел к отцу и попросил увести мать — пора было выносить тело. Отец подошел к распластавшейся на теле сына жене и что-то шепнул ей, однако та даже не пошевелись. Тогда муж бережно взял ее за плечи и попытался отвести от гроба.
— Нет! — внезапно на весь зал заголосила она. — Не отдам! Сынок, ну скажи хоть что-нибудь!
Панин-старший беспомощно огляделся по сторонам, не зная, что ему теперь делать и вдруг закрыл своей кепчонкой лицо и отвернулся. Плечи его мелко вздрагивали.
По моим глазам, словно кто-то провел наждачной бумагой. Чтобы никто не видел, что со мной происходит, я тихонько, прячась за спины товарищей, выскользнул на улицу.
Стоял чудесный летний день. Ласково пригревало солнышко. Со всех сторон звенел многоголосый хор птиц. Асфальтовую дорожку, ведущую к клубу, пересекал муравьиный маршрут, по которому весело бежали в обе стороны тысячи насекомых. Я вздрогнул. Все было точно так же, как в тот день, когда застрелился рядовой Балоян.
В какой-то книжке автор написал, что когда хоронили главного героя, шел проливной дождь. Будто бы сама природа вместе с людьми оплакивала его. Так, может быть, для военных у природы существует другой ритуал, и они должны умирать в те дни, когда особенно хочется жить? Или все это ерунда и природе на самом деле просто плевать на наших героев, как главных, так и второстепенных?
Возле входа в клуб стоял тягач. Из его кузова двое солдат, под руководством прапорщика из ТЭЧ, выгружали большой деревянный ящик. Ящик был с ручками по бокам и трафаретными черными надписями: 'Верх' и 'Не кантовать'. Один из бойцов неловко подставил руку, и ящик с грохотом полетел вниз на землю. С него слетела крышка и оттуда выпал другой, металлический, вложенный в деревянный, как матрешка.
— Ты что, муфлон безрукий! — заорал на солдата прапорщик. — Лучше бы тебя в детстве мамка подушкой удавила. Чего стоишь, рот раззявил? Поднимай, давай!
Бойцы нагнулись и стали засовывать один ящик в другой.
Я догадался. Этот второй был цинковым. Потом его запаяют в ТЭЧ и в нем отправят Панина на родину в Свердловскую область. Точнее, уже не Панина, а безымянный 'груз-200'. Это страшное слово я услышал первый раз полгода назад, когда в Дурасовке сел грузовой борт из Афгана. Был он, как и положено, бело-голубым, но все почему-то называли его странным именем — 'черный тюльпан'. Он привез тогда родителям, призванных из Эстонии воинов-интернационалистов. В точно таких же ящиках.
Вот так и с тобой, Сашок. Привезут тебя в родную деревню — соберутся, похоронят, помянут. Потом похмелятся и помянут снова. А дальше уже будут пить просто так. И будешь ты лежать под скромным обелиском с красной звездочкой на верхушке. Лежать, пока все про тебя забудут, кроме родителей, конечно. Впрочем, сколько им той жизни осталось. А после их смерти начнет твоя могилка зарастать травой, как будто тебя никогда и не было. И пусть погиб ты не геройски, но жизнью своей заслужил, чтобы о тебе помнили люди.
Конечно, если бы ты был летчиком, то наверняка нашелся какой-нибудь журналист, который написал заметку хотя бы в местную газету. Но при твоей скромной профессии, даже это слишком большая роскошь. Вот про летчиков написаны горы книг, сняты сотни кинофильмов, а кто хоть что-нибудь знает про авиатехников? Найдется когда-нибудь хоть один человек, который напишет книгу, посвященную вам?
Я внезапно разозлился. Нельзя допустить, чтобы вот так просто забыли Сашку Панина! Его и тысячи таких, как он. Всех вас — сгоревших в тягачах, разорванных в клочья взрывами боеприпасов, заливших своей кровью аэродромную бетонку. Вас — переломанных и искалеченных из-за идиотских приказов, извечного бардака, преступной спешки и неисправного оборудования. Вас — потерявших свое здоровье на сотнях безымянных стоянок и ЦЗ по всему Союзу и за его пределами. Всех вас — техноту!
Не жди, пока кто-то напишет такую книгу. Сделай это сам. Чего бы это тебе ни стоило, сколько бы сил и времени ни отняло. Ты должен, ты просто обязан это сделать! И пусть она не станет шедевром, зато вы, мужики, будете там, как живые!
* * *
Поползшие по гарнизону с начала весны слухи, что наш полк собираются перебросить куда-то на Украину, в июле приобрели вполне реальное очертание. До личного состава, наконец, довели новое место базирования. Им оказался аэродром Отстойное под Кировоградом.
В связи с перебазированием, Шувалов решил взять отпуск, чтобы навестить родителей. Несмотря на то, что техническому составу было сложно уйти на отдых в то время года, когда на улице стояла теплая погода, его отпустили без звука. Даже как-то подозрительно легко.
Быстро пролетело отпускное время. Шувалов вернулся назад в гарнизон ранним утром и целый день мечтал, когда же, наконец, сможет увидеть Наташу, по которой смертельно соскучился. Однако в конце дня на пути к цели встало неожиданное препятствие — его вызывал к себе Птицын. Гадая, зачем он мог понадобиться замполиту, техник переступил порог кабинета.
— Товарищ подполковник, старший лейтенант Шувалов по вашему приказанию прибыл, — Славка резким отработанным движением отдал честь и замер посередине комнаты в ожидании.
— Присаживайся, Шувалов, — Птицын показал на стул. — Разговор у нас с тобой предстоит серьезный, не как замкомандира полка по политической части и старшего техника, а как коммуниста и молодого, а все-таки, тоже коммуниста.
Славка сел и вопросительно посмотрел на замполита. Подполковник провел ладонью по поверхности своего стола, как будто смахивал с нее невидимые крошки и сразу перешел к сути дела:
— Так, что Шувалов, расскажи мне, до каких пор ты в гарнизоне будешь аморалку разводить? — видно было, что Дятел настроен решительно и не собирался долго ходить вокруг, да около.
Техник внутренне собрался, сообразив, о чем пойдет речь и, тем не менее, уточнил:
— Простите, товарищ подполковник. Я не совсем понимаю, о чем вы говорите.
— Не понимаешь?! — голос партработника окреп и перешел на высокие ноты. — Я тебе сейчас объясню. Так, объясню — мало не покажется! Ты когда прекратишь свои шашни с Яковлевой?
— Это не 'шашни', товарищ подполковник. Я жениться собираюсь.
— Еще лучше придумал! Так, хоть дело мужское было, любому понятное. Я тоже когда-то в молодости... Ну, не важно. А ты теперь что ж, пользуясь официальными отношениями, все с головы на ноги перевернуть хочешь? Да как ты можешь! Это же вдова героя, соображаешь ты своей башкой? Слезы еще обсохнуть не успели... Траур, понимаешь. Опять же пацан малолетний остался. Ты думаешь, нас в дивизии за это по головке погладят? Нехорошо, это товарищ старший лейтенант, некрасиво. Нужно больше проявлять политической зрелости.
— Мне кажется, это только ваше мнение, товарищ подполковник.
Птицын стукнул кулаком по столу:
— Мнение?! Я здесь затем и сижу, чтобы люди ко мне приходили со своим мнением, а уходили с правильным. Немедленно прекратить любые сношения с гражданкой Яковлевой! Во всех, даже самых невинных положениях. Иначе, партбилет на стол положишь! Тебе ясно, Шувалов?
— Так точно, ясно. Но обещать ничего не могу. Разрешите идти? — Славка встал.
— Вот, значит, ты, как заговорил, — замполит внезапно успокоился и хитро улыбнулся. — Ладно, иди. Теперь уже и без твоей помощи обойдемся.
Дверь открыла сама Наташа. Они тут же обнялись и застыли молча, прижавшись друг к другу. 'Боже, до чего хорошо', — думал Славка. — 'Я никогда, никогда не оставлю тебя, чем бы мне это не грозило. И плевать мне на Дятла!'.
Неприятный осадок после разговора с замполитом начал постепенно улетучиваться. Внезапно, он почувствовал влагу на своей ладони, которой прижимал лицо Наташи к своему плечу. Шувалов отстранил девушку от себя. Глаза ее были полны слез.
— Что случилось? Ты не рада моему приезду?
— Рада.... Только, знаешь...
— Что? — не понял Славка и машинально обвел глазами комнату.
Только теперь он заметил — в квартире царил полный кавардак. На полу стояли какие-то ящики и чемоданы, валялись обрывки газет, на стенах яркими пятнами выделялись невыгоревшие на солнце обои, в тех местах, где раньше стояла мебель.
— Что происходит? — изумился офицер.
— Разве ты еще не понял? Я уезжаю, — Наташа мягко высвободилась из рук Шувалова и села на стул, прижимая к глазам какую-то тряпицу.
— Уезжаешь? Куда?
— К родителям в Ленинград.
— Но, почему?!
— Так будет лучше для всех. Все равно нам здесь жить спокойно не дадут.
— Ничего не понимаю! Что произошло, пока я был в отпуске?
— Ничего особенного... Я всегда чувствовала, что это должно произойти, рано или поздно.
— Так, что? Что?!
— Я должна освободить эту квартиру до завтра. Ведь это служебная квартира. Билет на самолет уже куплен, — Наташа кивком подбородка указала на подоконник, где лежала узкая полоска бумаги. — Не надо было тебе приходить сегодня — не так было бы больно.
Пораженный и все еще сомневающийся Шувалов взял билет в руки. Датой отлета значилось завтрашнее число.
— Ты как-то сказал, что судьба сделала все для того, чтобы мы не встретились, но мы встретились. Теперь она исправляет свою ошибку, — грустно произнесла Наташа.
Славка вспомнил прощальную ухмылку замполита и сразу все понял. Волна ярости захлестнула его:
— Судьба?! Какая еще на хрен, судьба! Это — Птицын! Задушу гада! Своими руками задушу! Или застрелю! Пойду сейчас отберу пистолет у дежурного по части и застрелю!
Он заметался по квартире, в бешенстве размахивая руками и опрокидывая чемоданы:
— Нет, я не отпущу тебя! Чего бы мне это не стоило! Ты останешься здесь, со мной!
Увидев, что все еще продолжает держать в руках злосчастный билет, Шувалов разорвал его на мелкие кусочки и подбросил их в воздух. В изумлении Наташа, которая даже перестала плакать, наблюдала, как бело-синие лоскутки, кружась, оседают на пол.
— Что ты наделал, — печально сказала она, когда на пол упал последний кусочек. — Мне стоило такого труда достать билет. Тем более, что это совершенно бессмысленно. Если даже завтра я не улечу, через месяц ты поедешь на Украину. Нам все равно не быть вместе.
— Я не хочу ничего слышать. Ты остаешься здесь! — решительно отрубил Славка.
— Но я уже отправила контейнером свою мебель. Нам с Петькой даже не на чем спать.
— Ничего, первое время проживем как-нибудь, а там поглядим.
— Где же мы будем жить?
Шувалов снова взорвался:
— Все равно, где! Здесь, там! На квартире, в гостинице, хоть в заднице! Мне все равно. Я знаю только одно — я не отпущу тебя! Сиди здесь, никуда не выходи! Я сейчас что-нибудь придумаю.
— Нет, нет! — Наташа кинулась наперерез и повисла у него на шее. — Я не отпущу тебя никуда в таком состоянии.
Славка понял, она испугалась, что он натворит глупостей, и постарался взять себя в руки.
— Не волнуйся, — Шувалов стал успокаивать женщину. — Все будет хорошо. Я скоро вернусь.
— Не отпущу! — упорствовала Наташа. — Не отпущу, пока не скажешь, что пошутил насчет пистолета.
