— ...Тут Сашка кричит: "Атас!" Я подорвался через дорогу, оборачиваюсь, а там... — На этих словах Витька остановился, дожидаясь когда я следом за ним выберусь из-под вагона. — Ты скоро?
— Сейчас, подожди!
Я смахнул набежавшие слёзы, достал заодно из кармана своего воробья, чтобы его не задавила натянувшаяся от наклона материя. Он всё так же хотел пить. Смотрел на меня грустно и преданно.
— Оборачиваюсь, а там! — наконец-то улицезрев благодарного слушателя, Витька приблизил ко мне округлившиеся глаза. — Там дядьку Ваньку Погребняка выводят на улицу!
— Кто выводит?
— Да кто ж! Тётка Зойка стоит, держит калитку, а старшие сыновья плечи подставили, прижали с боков, чтобы не завалился куда, и медленно, шажок за шажком. Я его, Санёк, сразу и не узнал.
Страшнее покойника! Скалится во весь рот, а вместо глаз чёрные пятна.
То что рассказывал Казия, было очень похоже на правду. За исключением одного. С какого бы хрена он стал набивать карманы камнями для стрельбы из рогатки, если мамка послала его за хлебом?!
— Может, скорую ждали? — предположил я и сам же ответил на свой вопрос. — Зачем, если его из больницы, как безнадёжного, выписали? Слышь, Витёк, хоть что-нибудь они говорили?
— А я почём знаю? Страшно мне стало! Как рожу эту увидел, махом гайнул до путей. Тут мамка меня и захомутала. Покуда мы с ней стояли, Валерка за баяном сходил. Слышишь, ещё играет?
— За "рожу" можно и схлопотать, — беззлобно констатировал я.
Пока всё сходилось. Альтернативная жизнь выкидывала такое коленце, что вряд ли сумеет нарисовать самый фантастический сон. Смертельно больной человек выползает на улицу, сидит на скамейке и слушает музыку! Если бы я не знал как оно было на самом деле...
Последний состав мы обошли стороной. Он сплошь состоял из низко сидящих вагонов с открытыми бункерами для перевозки гудрона. Баян возле дома Погребняков всё так же играл "Дунайские волны", но отсюда уже были слышны только басы. Возле насыпи слышались голоса, между сцепками виднелись группы людей. И здесь, кажется мне, что-то произошло.
— Поднырнём? — предложил Витёк.
— Я в чистом.
— Да?! Ну, давай тогда наперегонки.
— Не могу, сандалии скользят.
— Интересно же! Тогда я тебя на другой стороне подожду...
С таким-то ростом, это у него без проблем. Витька пригнулся, скользнул под сцепку, резко подался влево, чтобы оставить зазор между правым плечом и соединительным рукавом...
Заученные движения, почти безусловный рефлекс. Я так тоже умею, но не хочу рисковать. В паху до сих пор дискомфорт. Стою и смотрю на юркую спину своего одноклассника и кажется мне, что вместе со склонностью к математике, в нём пробудилось здоровое чувство юмора. А как иначе истолковать это ехидное "Да?!"
* * *
Ничего экстраординарного на улице не случилось. Просто упал с насыпи железнодорожный кран и лежал теперь на боку, поджав под себя искорёженную стрелу. Как он работал, сказать не могу, не интересовался. Был, наверное, где-то внутри паровой котёл в сорок пять кобыл, что позволял ему самостоятельно двигаться, поднимать и перемещать грузы весом до шести тонн. Чем и как его заправляли тоже ни разу не видел, в детстве мне было не до таких мелочей. Но выглядел агрегат как игрушка и внешне напоминал жилую веранду, стоящую на железнодорожной полуплатформе — столь же много оконных рам, деревянные стены и двери. Вертикальные рейки были тщательно обработаны и выкрашены в тёмно-зелёный цвет без разводов и пятен. Но больше всего мне нравился правильный красный круг с широкой белой каймой, нарисованный по бокам, ближе к глухой задней стене. Сходство с жильём придавал и дымок над железной трубой, врезанной в двускатную крышу с откидным люком в передней части. Сквозь него, этот люк, проходили канаты привода к направляющим блокам стрелы.
Не везло нашей станции с железнодорожными кранами. С периодичностью раз в полгода они "теряли рамсы" и "слетали с катушек", собирая на месте падения толпы зевак. Обходилось без травм, но всегда приезжала скорая помощь и увозила крановщика из под носа Семёна Михайловича — начальника грузового участка.
Был он небольшого росточка, лыс и пузат, голос имел несолидный, но очень громкий, и по этой причине слыл матершинником.
Сейчас он словесно охаживал дядьку Петра со смолы. Поймал его на мостике через речку с бутылкой "казенки" в правом кармане штанов.
— Распустились... в рабочее время... из-за таких вот, как ты, — пробивалось сквозь гомон толпы.
Вообще-то Семён Михайлович очень редко ругался. Он обычно стоял, сцепив за спиной руки, раскачивался на подошвах ботинок и больше слушал. Разговоры заканчивал короткой рубленой фразой, обернувшись всем телом к нужному человеку. Чаще всего это было
"можно и так".
— Слышь, разошёлся? — подтвердил мои мысли Витёк. — По соседству живём, а больше двух слов подряд, я от него не слышал.
Ты куда воробья, кошке?
— Кому же ещё?
— Убил бы тогда сразу, а так... жалко!
Я промолчал, не зная, как оправдаться. Никогда б не подумал, что мой корефан, любитель пострелять из рогатки, когда-нибудь выступит в защиту животных.
— Так это... — Григорьев затоптался на месте. — С насыпи видел, сидит дядька Ванька. Валерка уже не играет, а он сидит. Лады я туда не пойду? Мамка за хлебом послала...
Хотел я спросить, "ссышь?", но не повернулся язык.
Мы вместе дошли до мостика через речку, синхронно сказали "пока!", тахнулись ладонями в воздухе. Я пару минут подождал, когда Витькины плечи скроются за углом и спустился на перекат.
Напившись воды, воробьишко пришел в себя. Он кажется хотел искупаться, но не успел.
— Здорово, Кулибин, — сказал дядька Петро, опускаясь на корточки рядом со мной, — куда это ты запропастился? То шагу без него не шагнуть, то на смолу ни ногой. Васька уже волнуется, как бы тебя в пионерский лагерь не упекли.
— Болел я.
— Знаю, не удивил.
— Потом за клубникой ездил с бабушкой Катей.
— Далёко?
— В станицу Ерёминскую.
— Далё-ёко! И как там?
— Живут люди.
— Живут. А куда им деваться? Ну вот, опять началось!
Я понял, что последняя реплика относится к звукам вальса "На сопках Маньчжурии". Потому и спросил:
— Кто это там? — Хотелось услышать последнюю новость в интерпретации взрослого человека.
— Ванька с ума сходит. "Играй, говорит, сынок. Пускай люди узнают, что Погребняк ещё жив!" А глаза у него, как у бешеного таракана. "Не хочу, говорит, подыхать, как собака в своей конуре! С миром хочу попрощаться!"
— Может быть, выживет? — осторожно спросил я, вспомнив своё чудесное выздоровление в будущем прошлом. — Никого ведь, не узнавал?
— Куды там! — отмахнулся Петро. — Рак это штука такая, что не приведи господь! Нету ещё у академиков лекарства против него. Ты жизни не видел, а я тебе так скажу: где-то за неделю до смерти, природа даёт человеку лёгкое послабление. Вот тётка моя, Пелагея Сергеевна, царстивие ей небесное, не то чтобы мучилась, но от горшка ни ногой — организм мочу не держал. А как время пришло, села она на автобус и сорок минут тряслась до райцентра. Будто бы кто-то сказал, что можно. Прошлась она по родным, попрощалась со всеми, вернулась домой и на следующий день преставилась. Вот тебе и физика с химией! А ты говоришь, выживет!
— Я говорю?!
— А кто! — Петро прикурил папироску, попыхтел вхолостую, дёрнул из курки толстую табачину и выбросил в речку. — Нет, зря все-таки Иван этот спектакль учинил. Лучше б не узнавал никого! Я поддурился, к лавочке подошел, чисто по-человечески, здоровья ему пожелать, а он меня за водкой послал. Еле сидит, голову как младенец не держит, в могиле одной ногой, а привычка — вторая натура. "Зойка, пятёрку неси! Пусть купит саму дорогую!" Жинка его глядит на меня волком. Мол, черти тебя принесли! Её-то понять можно. Расходы ещё те впереди, трое детей на плечах и он, считай что четвертый...
Я, честно сказать, уже пожалел, что задал последний вопрос. Хотел ведь, поинтересоваться насчёт вибростола, но выбрал другие приоритеты. Само сорвалось с языка. Петро изливал душу серьёзно и обстоятельно, как будто не видел, что перед ним не ровесник, а всего лишь сопливый пацан. Наверное накипело:
— Что тут прикажете делать? Не уважить, человека обидишь, откажешь в последней просьбе. Уважить -врага наживешь. Зойка, она ведь злопамятная... Ты кстати куда, домой? Пошли, до смолы провожу.
И правда, пора. Воробьишко притих. Он по-свойски устроился на дне моего кармана, лишь изредка вздрагивал от громкого лязга столкнувшихся железнодорожных вагонов. Я всё время держал наготове вопрос о вибростоле, но дядька Петро не давал вставить и слова.
— Привалило работы! И дёрнул же чёрт Ваську-крановщика лишку ковшом зацепить! С одной стороны, полувагон глубокий, дна из кабины не видно, а с другой — опытный работяга, пора бы уже и руками слышать нагрузку на рычагах.
Около нашего островка провожатый затормозил.
— Мне дальше нельзя. Начальство сказало, что будет теперь строго присматривать. Слышь Кулибин, не детское это дело, но больше просить некого. Отнёс бы бутылку Ваньке Погребняку, не в службу а в дружбу, а? Зойка тебя не будет ругать: дитё есть дитё. Сказали ему отнести, он и отнёс...
— Что я, не понимаю? Давайте, схожу, передам.
— Вот молодчага! Ну, Сашка, уважил! — Петр Васильевич достал штанины бутылку "Столичной" и плотный комок мелочи, аккуратно завернутой в мятый бумажный рубль. — Смотри, сдачу не потеряй!
Дядьку Ваньку я не узнал. Он сидел между двумя сыновьями, откинув исхудавшее тело на деревянный забор. Как его искорёжило за время недолгой болезни! Пиджак, надетый поверх пижамы, сидел на плечах как на вешалке. А ведь пару недель назад он не сходился на животе.
— Что тебе? — с недобрым прищуром спросил Валерка и сдвинул меха.
Услышав его голос, дядька Ванька приподнял голову и уставился на меня провалами впалых глазниц. Там, в глубине, упрямо тлели зрачки.
— Вот, — я достал из-за пояса злополучную водку, — И сдача ещё, рубль девяносто три. Петро со смолы просил передать. Сам он не может. Кран у них с рельсов упал, полная железка начальства.
Никто не спешил вставать, брать у меня бутылку, или хотя бы откликнуться словом. Младшие Погребняки смотрели на старшего, который давился приступом боли. Я это понял по скрипу зубов и натянувшейся коже на скулах.
— Плохо тебе, па? — спросил самый старший, Витька, худой кадыкастый пацан, почти уже парубок. — Может, за лекарством сходить?
— Сидеть! — оборвал его дядька Ванька. — Отпустило уже. Чей это мальчонка?
— Деда Дранёва внук.
В измученных болезнью глазах, вспыхнула искорка узнавания:
— Сашка?! А я тебя, брат, не узнал. Совсем уже взрослым стал! Садись рядом с нами на брёвнышко, послушай как Валерка играет, а водку поставь под скамейку... Давай, сынок, "Дунайские волны".
Баян был тот же самый, чёрно-белый, с логотипом "Донбасс" и мехами благородного бордового цвета. На клавишах правой руки тускло отсвечивали заклёпки. Дядьке Ваньке вручили его в Доме Культуры, на Празднике Урожая, за третье место по итогам страды.
Валерка порвёт этот инструмент в Батуми, на проспекте Руставели 53, в общежитии мореходки, где будет учиться на судового механика. Если, конечно, снова туда поступит.
Уйти было неудобно, сидеть как-то не в жилу. Дело не в дядьке Ваньке. Не такой уж он страшный, если как следует присмотреться. Просто со старшими его сыновьями я, мягко говоря, не сошелся характерами. Высокомерными они были, злопамятными. Витька уже в десятый класс перешёл, а до сих пор помнит "позорный" гол, который я пропустил, года четыре назад и больше в свою команду меня не берёт, ставит в ворота Родионову Таньку. Баянист со мной не здоровается. Видел его пару раз после своего воскрешения — нос кверху и мимо. Мы, кажется, опять поругались. А когда, по какому поводу — вопрос не ко мне. Если вспомнить, по разному было.
Валерка в душе Чапай, среди сверстников, Петька. Ни капли авторитета. А натура требует выхода. Сбил он вокруг себя уличную малышню, самоназначился атаманом. Я в его кодле был человеком непостоянным. Раза четыре в месяц меня изгоняли. Играем скажем, в "дыр-дыр". Это такой мини футбол, только площадка маленькая и вместо ворот камни. У сильной команды они шириной в четыре ступни, у слабой такие, что мяч еле-еле по центру протиснется. Все игроки полевые, вратарей нет. Правила тоже просты: три угловых — пеналь, рука в площади ворот — тоже. Становится пенальтист в трех шагах от ворот, спиной к створу — и пяточкой. Бывало что попадал.
Играем, короче. Атаман на жопу упал, на спину перекатился и поднятою ногой случайно по мячику ковырнул. Тот полетел хрен знает куда, а Валерка орёт что он "через себя" типа забил.
— Да не было гола, — говорю.
— Нет был! В прошлый раз, я согласен, не было, впритирку со штангой прошёл, а в этот раз точно был!
И подпевалы в голос:
— Атаман молодец! Куда там тому Пеле!
Я ни в какую. Встал в точке удара, на мячик показываю:
— Проведите прямую линию: где он, и где штанга?
А Валера мне затрещину хлысь! Тут же, вдогонку, подсрачник:
— Иди на фиг, — кричит, — мы больше с тобой не играем. И баллон не забудь принести! Завтра чтоб был!
Это запрошлым летом я около их дома по воробьям стрелял из рогатки, а камешек от дерева срикошетил и кокнул трёхлитровую банку, которую тетя Зоя вывесила сушиться на столбике. Долго гад помнил!
Но в то же самое время, с Валеркою было всегда интересно. Мне кажется, взрослые пацаны его недооценили. Это был заводила в лучшем смысле этого слова. Во что только мы не играли: в козла, чашечки, казанки, клюка (дед научил), спускались вниз по реке на корытах и автомобильных камерах, мастерили цокалки, поджиги и рогатки. Но самое главное, каждый последующий день Валеркиной кодлы разительно отличался от предыдущего в плане разнообразия.
* * *
Сидел я, короче, музыку слушал, да ловил мух для нахлебника, пока дядька Ванька не углядел:
— Кто это там у тебя? Мыша, что ль?
— Да то воробей, па, — уточнил Витька. — Желторотый ещё, летать не умеет.
— Гля, точно! Сколько я их в детстве побил, а живого в руках не держал. Дай, а?
— Я тебе к завтрему десяток таких наловлю, только скажи! — как всегда, прихвастнул Валерка и сдвинул меха.
— К за-автрему! Наловю-ю! — передразнил отец. — А мне, может быть, именно этот нужен?
Очутившись в чужой ладони, пернатый расправил крылья и щипанул дядьку Ваньку за указательный палец. Наверное ему не понравился запах лекарств.
— Ишь ты, какой герой! — с трудом улыбнулся тот. -Хорошо тебе драться, когда ничего не болит... Слышь, Сашка, — он перевёл на меня взгляд, в котором еще не погасла нежность к маленькой божьей твари, которая несмотря ни на что воюет за жизнь, — подари мне этого воробья!
Уж кому-кому, а дядьке Ваньке Погребняку я не смог отказать. Его уважала все от мала до велика. Ибо нет на улице того человека, которому бы он отказал в помощи. Остановится возле двора: "Баба Лена, выдь-ка на час". Достанет из ящика, что под кузовом, пару арбузов: "Возьмите своему внуку". Увидит мальчишку с поджигом, если что-то не так, издали углядит: "Ну-ка дай посмотреть!" Повертит в руках, скажет: "Ты из этого говна не вздумай стрелять, разорвёт. Загляни вечерком, я тебе из гаража сверлёную трубу привезу". И ведь, не забывал никогда! Если б не он, сколько бы пацанов на нашем краю остались без глаз...
