— Здрав буди, Василий Титыч, — когда князь приблизился к нему, наклонил он голову в островерхом шлеме. Повел десницей вокруг. — Поглядь-от, как удалась на славу наша с Радыней задумка, скрепленная твоим словом.
— И ты будь здрав, воевода, — князь одобрительно кивнул. — Я тут не при чем, мое дело было не вмешиваться в ваши вознамеренья.
Он прищурился, стараясь рассмотреть за спинами ратников место недавнего боя, забрав у дружинника факел, дал знак оставаться всем на местах и углубился в пространство между крепостными стенами и стенами днешнего града. Его факел, докачавшись почти до воротных створок, поплыл по воздуху назад, освещая потянувшихся за ним ратников. Князь передал древко дружиннику и вскочив в седло, вздернул голову:
— Слава тебе, Вятка, слава ратникам, укоротившим спесь смалявым огарянам!
— Слава воеводе! Слава вятичам! — выдохнули защитники в едином порыве.
Князь оперся носками сапог о стремена и привстал в седле, в негромком голосе прибавилось мужественной хрипотцы:
— Не бывать козлянам под поганой пятой, не иметь ордынцам над нами власти. Так нам завещали деды и отцы.
— Так и будет!
— Мы отстоим нашу землю от нехристей, или поляжем в нее все как один.
— Это наша земля вовеки веков! Правда за нами!
— Слава нашему князю!
Руки ратников взметнулись вверх, пламя нескольких факелов рванулось над головами во тьму неба, углубив его многократно и превратив в тягучую патоку, хлынувшую на защитников со всех сторон. Но вряд ли такая тьма могла зародить в ком-то страх, он давно испарился из душ, кипящих праведным гневом...
Во дворе детинца, освещенном десятком факелов, собрались все, кто мог придти сюда из разных концов города: с Подола, Заречья, Нижнего Луга, Завершья, с улиц Щитной, Копейной, Усмарина, Большой Черниговской, продолжавшейся за городскими воротами дорогой на столицу княжества город Чернигов. Со Струговой и других улиц и переулков, разделявших городок на небольшие клети как на деревянных досках игры, привезенной купцами из страны Нанкиясу, откуда доставлялись иные чудеса с шелками, фонариками, чудными веерами и зеркальцами для молодых баб и девок. Нынче эти городские районы представляли собой единое пожарище, чадящее едкими дымами над многими кострищами с редкими язычками синеватого пламени. Больше гореть было нечему, один детинец с княжьими хоромами внутри только тлел всеми углами с девками на тех углах, с отроками на покатой крыше, плескавшими на очаги водой из деревянных бадей. Всех защитников с дружинниками, с ремесленным и гражданским людом со сбегами, могущими держать в руках оружие, не набралось бы тысячи, остальные погибли на стенах с улицами, или были детьми с древними стариками со старухами. Но даже они притащились на площадь, стараясь удержать в немощных или младенческих руках кто топор, а кто охотничий нож, в глазах горел огонь неугасимой веры в свою праведность, скулы сводила решительность стоять за землю предков на смерть. Городок будто вымер, затопленный поздне-весенней черной ночью, удобренной хлопьями летучей копоти, обсыпающей плечи людей и все вокруг траурной паутиной, с увяданием последних синих огоньков -незабудок на дымных пепелищах. Не слышно было бреха собак с криками других животных, лишь за стенами продолжалась грызня звериных стай над свежими трупами. Люди на площади ждали решения, которое должен был принять выборный совет, чтобы потом огласить его с высокого княжьего крыльца и обсудить всем миром. Так было заведено испокон веков с тех пор, когда распался около тысячи лет назад славянский союз андов, куда входили вятичи, обычай не могли порушить никакие человеческие и природные явления. Двери дворца были распахнуты, коридор освещали сальные свечи, как и гридницу внутри со светлицами по бокам — в глухую эту пору всем было не до сна. Стояла тишина, изредка нарушаемая стуком железа о железо, даже лошади в загоне детинца, обнесенном жердями, не перебирали копытами и не всхрапывали, а только выставляли вперед острые уши. Изредка отблеск пламени от факелов задевал их головы и тогда большие глаза загорались древесными на исступлении угольями в костре, перед обрушением их в прах.
В гриднице на лавках вдоль стен восседали не бояре с купцами и знатными гражданами в длинных одеждах с боярскими столбунами, поповскими камилавками, монашескими клобуками и другими головными уборами, а суровые ратники в шеломах и кольчугах с бутурлыками на ногах и с мечами в руках. Трон на небольшом возвышении в глубине помещения, по бокам которого висели две греческие иконы со святыми, занимала по прежнему княгиня Марья Дмитриевна, но ее сын не томился одесную и как бы позади, а поставил ногу в сапоге на возвышение, шуйцу же положил на спинку трона. Князь был облачен как простой кметь в байдану из плоско раскованных колец, у ног стоял деревянный щит, обитый толстой буйволиной кожей и круглыми железными бляхами, голову прикрывал остроконечный шлем. Из-под него золотились крупные кольца волос, расскидавшиеся по плечам, десница лежала на рукоятке меча в ножнах, обшитых конской кожей. Единственное, что осталось от знатной лопоти, это аксамитные порты, заправленные в мягкие сапоги из лосиной шкуры, да серебряный перстень на среднем пальце шуйцы. Вид юного отрока, едва достигшего тринадцати весей, говорил о твердом его характере, доставшемся от Тита Мстиславича, отца, много лет бывшего Черниговским князем и вернувшегося в вотчину по своей воле, который через время сгинул на охоте в дебрянских лесах. Мать его, Марья Дмитриевна, несмотря на кажущийся кротким нрав, правила удельным княжеством после исчезновения мужа достойно, не давая степным племенам разорить вотчину и надругаться над подданными. Левая рука князя, возлежавшая на спинке трона, и левая нога, поставленная на возвышение, на котором тот стоял, говорили о том, что от отрока остался лишь внешний обманчивый вид. Собравшиеся понимали, что до вокняжения наследника на трон остались считанные месяцы, столько же времени оставалось его матери до занятия места позади него. Но сейчас головы прибывших на совет были заняты другими мыслями, предстояло решить — держаться ли на стенах до конца и пасть как один, или попробовать укрыться в лесах. А если решиться на сдачу крепости из-за превосходства противника, то когда и каким путем покидать городок, кому оставаться оборонять его до последнего, чтобы граждане могли уйти как можно дальше. И что делать со скотом, с другим хозяйством, веками копившимся вятичами, чтобы нехристям не досталось ничего, чтобы они узнали — с их племени взятки гладки. Хотя оставлять уже было практически нечего.
Воевода еще перед советом отправил двоих охотников проверить надежность стен потайного хода и разузнать, что творится по выходе из него. Когда он ходил на охоту, ордынцы раскинули вокруг бугра с лазом наверху походный лагерь, теперь полков прибавилось, но сами они не продвинулись по склону ни на вершок, значит, на бугре мог умоститься шатер тысячника или темника. Или нехристи нашли вход и теперь ждали момента, чтобы взять козлян как куропаток. Вятка огладил светлую бороду, прикрывшую на груди серебряный тегиляй и окинул взглядом гридню, лица сидевших по лавкам мужей были смурые, видно было, что каждый искал выход и у всех он был свой. Но огласить его не решался никто, опасаясь попасть под град вопросов, ответов на которые не было. Рядом громоздился тысяцкий Латына с глубокой раной на щеке, заполненной темной мазью и залитой поверх пчелиным прополисом, за ним виднелась крепкая фигура Улябихи, отличавшейся от других ратных людей разве что безволосым лицом и более крупными очами, заимевшими неуместную тяжесть с медлительностью в отличие от вертлявых бабьих. Дальше по лавке располагались сотские, замыкал которых Вогула с рукой на перевязи. Нынче советом правили не столбовые бояре с богатыми купцами, а ратники, поэтому первый вопрос был к ним, и он вскоре прозвучал, тихо и спокойно. Марья Дмитриевна качнула смарагдовыми колтами и повернула к воеводе немного напряженное лицо. Темные брови под шелковой белой накидкой, на которой искрилась огнями золотая коруна, наконец-то перестали смуриться, большие голубые глаза увеличились еще больше:
— Свет наш Вятка, воевода козельской дружины, мы уже внимали во многие дни словам знатных людей о том, как нам спастись от ордынской напасти, но к единому мнению не пришли. Батыговы полки оказались подобными прузям, они пока не поглотят все до стебелька, не уйдут, в этом мы успели убедиться, — она машинально поправила полу аксамитового кафтана, надетого поверх парчового платья и не сводя с Вятки напряженного взгляда закрасневшихся глаз продолжила. — Одни настаивали на том, что пора покинуть город и попробовать нащупать проход между ордами Батыги, чтобы спрятаться от них за лесами, на Перуновом капище. Туда мы успели переправить молодых беременных и с малыми детишками баб с частью мужей для их защиты. Другие требовали положить животы за свою землю, но не дать нехристям надругаться над нами. Со дня обстояния прошло семь седмиц, погибла большая половина рати и большая часть граждан города, а конца осады не видно. Его и не будет, судя по прибывающей мунгальской лавине, стены крепости трещат от пороков, а в вежах сидят по одному лучнику. Тела наших воинов уносят речные воды, потому что нехристи не предают их земле, а кидают зверям на съедение или бросают в реки.
Воевода, учуяв паузу в речи княгини, встряхнул плечами и с горечью в голосе согласился с ее выводами:
— Это так, матушка Марья Дмитриевна. Скажу боле, — он положил кулаки на колени. — Дружинников и ратников с кметями из сбегов на стенах почти не осталось, на них все больше сыновья козельских мужей по двенадцать-четырнадцать весей, да княжьи с монашьими отроки по пятнадцать-семнадцать весей. Стрелы с сулицами стругать некому, бабы и старики сбирают мунгальские и несут их на прясла, у воев в руках вместо чеканов с цепами, кистенями и ослопами обломки жердин да кольев. Наше оружие зазубрилось, пришло в негодность, кузнец Калема с подмастерьями не успевает ковать новое, но скоро и дреколья не будет, все пожрал огонь, гудящий на улицах города денно и нощно, тушить который стало некому.
Купец Воротына шумно вздохнул и добавил в полной тишине:
— Люди снова, как во времена пращуров, перебрались в погреба и пещеры, отрытые наспех на глубину в несколько аршин. Волчье логово просторней, — он скрипнул зубами. — Мы ютимся в такой всем семейством, кашу варим на пепелище от былых наших хором.
— И я со своими перебрался на постой к погребным мышам, так-от на полках размещаемся, аки огородные тыквы, — подал голос боярин Матвей Глебович Мечник, он превратился в старика с седыми прядями нечесанных волос, свисающих из-под шлема ледяными сосульками. — Припасов из солений с вяленьями осталось индо на седмицу, и те начали вспухать, потому как мы добавили в погреб теплого людского духа.
Вятка посмотрел в его сторону, но ничего не сказал, он как и все видел, в кого превратился глава боярского совета, крепкий еще недавно муж за пятьдесят весей. Не лучше выглядели и другие граждане города. Этот факт, не замечаемый раньше из-за адского напряжения от брани на стенах крепости, поставил точку в спорах о ее защите. Воевода встал с лавки, зазвенев оружием, отвесил поклон княгине с ее сыном, выражавшим свое мнение по поводу услышанного лишь молчаливой ломкой черт на лице.
— Матушка Марья Дмитриевна, я должен сказать, что дружина простоит на стенах дай Бог день — другой, мунгальские пороки все равно найдут в них слабые места и затыкать проломы будет некому. Таких проломов и ноне хватает, их забивают камнем с бревнами бабы и старики. Потом на улицы хлынут орды воинов Батыги, от которых спасения не нашел еще никто. А у нас тут девки с отроками, которых не всех успели отправить на Перуново капище, чтобы они не стали в диких степях рабами, заклейменными как скотины. Да еще старики, о них мы должны жалиться пуще прежнего, потому как они беспомощны. Подступил наш срок по сохранению рода вятичей, индо на нас он и закончится.
Княгиня вскинула голову и прижалась к спинке трона:
— Твои слова, Вятка, сказали о том, что защищать крепость стало невмоготу и что конец обстоянию близок, — брови у нее снова насмурились. Наследник престола снял правую руку с яблока меча и положил ее на грудь, на лице отразилась дерзкая решимость. Княгиня раскрыла бледные уста. — Говори, воевода, что ты надумал сделать, чтобы род вятичей не ушел в землю бесследно, как вода в песок.
— Свет Марья Дмитриевна, я уже послал двоих ратников на охоту в монастырский подземный ход и жду их возвращения. Монахи-от почти все на стенах, а другие церковные послушники наружу с другой стороны Жиздры не выходили.
— Выходили, — не согласился с ним митрополит Перфилий, поправляя на груди, прикрытой бахтерцом поверх фелони, золотой греческий крест. — Но послушники спускались в него не днесь, а после спада половодья, чтобы последить за течью воды через трещины, если такие проявятся. Они прошли ход из конца в конец, он тогда показался им сухим.
— А что деется на верху, не глянули? — повернулся к нему Вятка.
— Лаз не открывали и по лесу не бродили, потому как грибы еще не взошли, а зверь ударился в линьку, — настоятель гмыкнул, затем огладил бороду и добавил. — Незачем лишний раз ворошить на крышке сохлый будыляк, тако понадеже будет.
— Оно-то так, да вокруг шатры степняков, — приподнял ремесленник Чернята широкие плечи. — А ежели нехристи пронюхали про потайной ход и проникли в него?
Митрополит притопнул ногой в сапоге и зарокотал густым басом:
— Там есть кому вести пригляд, на монастырском дворе при входе в лаз поставлены два дюжих послушника с мечами и копьями.
Вятка хотел было продолжить обсуждение создавшегося положения, но в этот момент дубовая дверь в гридницу распахнулась и на пороге объявились ратники, посланные им на охоту. Дверь плотно притерлась к лудке, отсекая всплеск многих голосов, возникший было за спинами воев, оба были высокого роста, поджарые, с повадками крупного зверя, они имели возбужденный до крайности вид. Ратники торопливо поклонились княгине и обратили взоры на воеводу, не переставая терзать пальцами рукоятки кривых мунгальских сабель.
— Дозволь матушка узнать, с чем прибыли мои охотники, — спросил Вятка у хозяйки дворца, воззрившейся на вошедших, как и малолетний князь. Та лишь молча наклонила голову, в глазах вспыхнул огонек надежды, взоры собравшихся тоже обратились к ратникам, от вести которых зависели жизни горожан. Воевода обернулся к воям и спросил у того из них, кто был чуток повыше:
— Говори, Торопка, какую весть вы принесли с охоты? Открывали крышку лаза?
— Открывали, воевода, а весть мы принесли плохую, — молодой ратник шмыгнул носом и вильнул глазами в сторону трона. — Бугор уставлен мунгальскими юртами, а прямо перед крышкой лаза вход в логово тысячника с ихней хоругвью и конским хвостом на копье, по сторонам его дремали два нехристя. Их мы порезали ножами, а поганого в юрте полонили арканами и притащили сюда.
— Неужто мунгалин один почивал? — машинально спросил Вятка, озабоченный дурной вестью и поступком охотников. Он подумал о том, что теперь монаший ход перестал быть тайным, как только поганые хватятся своего господина, они перероют холм до основания. В то же время он стал бесполезным еще до охоты ратников — провести сквозь орду степняков больше пяти сотен человек с детьми и стариками, если не считать добровольцев на стенах, не представлялось возможным. Люди это видно поняли и решили оставить ордынцам долгую память по себе.
