Произошедшее еще раз убедило меня, что религия — опиум для народа. Молиться можно и нужно только в спокойной, умиротворенной обстановке, когда никто и ничто не помешает твоему общению с Творцом. Обращаться же к нему, когда ты на тропе войны — сплошное лицемерие, поэтому никаких угрызений совести за грубо прерванную молитву не испытывал.
И вообще, сами виноваты. Нельзя так пренебрежительно относиться к противнику. Даже раненому. Кровь, лившуюся с моей раны, они разглядели, а жабу, которая меня душит, нет. Иначе бы поняли, что оставить им пять выпущенных стрел и потенциальную добычу, она мне не даст. Задушит, а заставит забрать добытое непосильным трудом, потом и кровью.
Оставался открытым вопрос, куда подевался их четвертый товарищ. После недолгих раздумий решил, что, скорее всего, послали за подмогой, либо доложить обстановку старшему, так как эта троица, да и четверка с загнанными лошадьми, до заката вернуться в лагерь уже никак не могла. Поедет ли кто-то по их следам, меня в данный момент не интересовало. Сегодня уже не приедут, а завтра у меня будет время об этом подумать. У каждого дня достаточно своих забот.
У меня так точно. Этот бесконечный день никак не хотел закончиться. Болела рука, душила жаба, что всех лошадей разделать не успею, намного больше времени нужно для разделки лошади, чем вытрусить ценности из мертвого татарина. Одну более-менее успел, остальных выпотрошил и притащил лошадьми к своему временному лагерю.
Жарил печень на небольшом костре, говорят, способствует восстановлению кровепотери и мрачно думал над вопросом: С утра уезжать сразу, или лошадей дальше разделывать? Соль имелась. Каждый татарин с собой в поход, минимум полкило берет, а то и больше. У них в Крыму соль дешевая. Режут по дороге захромавшую скотину из добычи, мясо подсаливают и жуют по дороге. Остатки на конях провяливают.
Налопавшись жареной печени, меня потянуло в сон, жаба начала потихоньку отпускать. Засыпая, принял компромиссное решение: порублю на куски, благо один из татар был вооружен топориком на длинной ручке, у которого вместо обуха штырь заточенный.
Сказано — сделано. С утра намахавшись топором, израсходовав всю соль, погрузил свой караван и без приключений, за три дня добрался до села. По дороге путал следы, но так и остался в неведении, была за мной погоня или нет. По крайней мере, чуйка, до этого не подводившая, молчала всю дорогу. Но путал следы знатно, вышел к Днепру практически на том месте, где в будущем станет город Кременчуг.
Ерунда. Ошибся в направлении всего километров на восемьдесят, так не заблудился ведь, а бешенной собаке — семь верст не крюк. Грубоватая поговорка, надо бы другую подобрать, например: от дурной головы — ногам работа, но еще помягче... вот — милому дружку и семь верст не околица! Это про меня!
* * *
Встретили меня слезами радости. Оказалось, что еще сутки назад вернулось шестнадцать человек из двух десятков. Судьба остальных была неизвестна. Оставалась слабая надежда, что они вернутся с основным караваном. Очень слабая. Не одному мне пришлось встретиться на обратном пути с татарами, но лишь мой учитель, Керим, вернулся с добычей. Это чудо нерусское, никуда не убегало, а бесхитростно завязало перестрелку с десятком татар. В результате в степи остались лежать татары и тринадцать коней, а на оставшейся семерке, груженой добычей, раненый Керим прискакал в село. Остальным, тем или иным способом удалось убежать от погони без вооруженного контакта.
— Удачливый ты казак, Богдан, поэтому тебя такого молодого и взял Непыйвода с нами. Да не всем помогла твоя удача. Борислав не вернулся и два казака Непыйводы сгинули. Слава Богу, что так... я думал половины не досчитаемся...
— Может еще приедут, дядьку Керим?
— Может и приедут... на все воля Божья...
Первым делом, добравшись до меня, Мария забрала меня от любопытных односельчан к лекаркам. Лишь после того, как Мотря, размотав мою руку и осмотрев зашитую рану, вынесла вердикт:
— Заживе як на собаке, — любимая девушка успокоилась и утащила меня в лес.
Там она, прижав меня спиной к дереву, между поцелуями потребовала рассказать ей первой все мои приключения, начиная с того дня, как мы с ней простились перед походом. Но тут меня нашел и освободил Давид.
Грозно хмуря брови и с трудом сдерживаясь, чтоб не рассмеяться, он пообещал меня зарезать, если до свадьбы еще раз увидит наедине со своей сестрой. Марии дал по заднице и отправил к матери, а меня потащил к собравшимся мужикам рассказать все, что со мной приключилось. После этого на меня налетели женщины, пришлось рассказывать еще раз, но значительно подробнее. Состояние у них было напряженное, все ждали основной отряд, молились, чтоб не нашла их татарская погоня в широкой степи.
Жена Борислава стояла с ними. Она молча смотрела на меня и слезы катились по ее щекам. У меня рвалось сердце. Все так и невыясненные обиды, которые имел на меня пропавший, (а я на него...) стали такими мелкими и пустыми. Оставалось только просить Всевышнего простить мне все мои невольные, недобрые суждения о пропавшем. И отгонять, отгонять, эту мысль, злым молотком стучащую в виски, — "Ты виноват, ты желал ему зла, вот оно и пришло. Радуйся. Одним твоим недоброжелателем в селе стало меньше...".
Через два дня пришла новость о том, что татарские отряды вместе с добычей переправились на левый берег. Переправлялись выше Черкасс, вязали плоты, ладили паром, все как всегда. Без добычи и на конях переплыть можно, еще со времен Чингисхана повелось, что у каждого воина должен быть курдюк с пробкой. Его надувают и используют в качестве надувного круга. Можно не снимать одежду, оружие, не слезать с лошади. Надул и в реку прямо на коне. Те плавают отлично, главное не перегружать. Но с добычей такой фокус не проходит. Скотину и связанных пленников так просто через реку не перетащишь. Без плотов, лодок не обойдешься.
Теперь можно было возвращаться из леса в село. Следующий раз татары могли появиться в страду, когда нужно убирать урожай с полей. Понимали, сволочи, что выбор у крестьянина не велик. Не уберешь урожай, с голоду помрешь. Значит, будет убирать, зная, что татары рядом, рискуя свободой. Татары не татары, а семью кормить надо.
Через день довел в целости и сохранности до места назначения свой караван и наш атаман. Никого он по дороге не встретил и судьба трех пропавших казаков, пока оставалась загадкой. Но у нас были непростые пленники. Атаман надеялся, что при посредничестве Марата Митлихана, нового бея наших соседей с левого берега, сможет не только обменять их, но и прояснить судьбы пропавших казаков.
И действительно, не успел он с коня сойти, как прискакал наш казак из дежурного разъезда, один из тех, что остались в лагере. Несколько дней назад черкасский атаман возобновил разъезды по киевской дороге. Их задание было наблюдать за переправой татар и за левым берегом.
Привез казак весточку от соседей наших с левого берега. Попросил Марата крымский мурза Махмуд Зарембай узнать у атамана Иллара Крученого, нет ли у него в полоне его брата Ахмеда с сыновьями. А если есть, что он хочет за их свободу?
— Пусть передадут мурзе крымскому. Раз он мое имя знает, значит знает, какая судьба троих моих казаков, в степи сгинувших. За брата и племянников пусть по двести золотых монет готовит, такую цену за свои головы они сами себе назначили. Если казаки мои живы, за каждого по сто монет обратно получит. Пусть поторопиться. Если через четыре седьмицы монет не будет, получит головы родичей своих. Без монет. Пошли казаки. Добычу делить будем.
При разделе добычи предложил атаману, чтоб он за счет атаманской казны выкупил из добычи все инструменты, припасы, скотину и передал поселенцам. А те за год, другой отдадут налогами. Монеты делить казакам не в пример легче будет, чем крестьянское барахло.
Атаман согласился, но с маленькими поправками. Передаст он это все барахло не гречкосеям, а мне. И монеты ему придется отдать не позже этой осени. После того, как добычу продам. Что мне потом с поселенцами делать и как мне быть, это мои личные трудности, Иллар в такие мелочи вникать не собирался. Еще и пытался мне всучить это барахло по запредельным ценам. Помнил атаман, что в ценах не силен, а то, что быстро учусь, забыл. Поезд уже ушел, когда меня надуть можно было, как тогда, с татарской лодкой. Выслушав его коммерческие предложения, сразу отказался.
— Не батьку, не дело нам с тобой вдвоем цену добычи назначать. Пусть казаки решают, а я думать буду, здесь покупать или в Киеве на базаре. Бо дюже дорого выходит.
— Да что ты торгуешься, как жид на базаре! То ему дорого, это ему дорого! А за казаков не думай, не твоя печаль. С ними сам толковать буду.
— Ладно. Твоя, батьку, взяла. Делим все, как есть. Ничего тебе из добычи за счет казацкой казны выкупать не надо. С казаками сам потолкую, если чего продавать надумают.
— Ну, смотри, дело твое...
С казаками все вопросы решились значительно проще. После того, как товарищество согласовало оптовые цены на основные элементы добычи: скотину, инструмент, коней, оружие и прочие ее составные части, предложил выкупить некоторые из них за живые деньги. Естественно, все с радостью согласились. Казаки цены не задирали, никто не знал, что ему попадется в конце раздела. Поэтому назначали реальную цену, по которой от ненужных вещей можно будет избавиться на базаре.
Все крестьянское барахло вместе со скотиной, потянуло почти на полторы тысячи монет серебром. Не смотря на то, что удалось учесть во взаимозачет долги атамана и хлопцев за изготовленное на мои деньги снаряжение, около девятисот монет пришлось выложить. Это существенно подорвало мою наличную кассу, а ведь с наймитами нужно каждую субботу расплачиваться.
Но кое-какой жирок еще имелся. Атаман был мне должен триста монет за десять больших бочек ликера. А у него монеты точно есть и в большом количестве. Если мои монеты кончаться, пойду с него долги требовать. До осени продержусь. Главное, зерно побыстрее достать и винокурню снова запустить.
Из добычи мне еще перепало три коня и татарского барахла с оружием монет на девяносто. Казаки считали поход весьма удачным, доля вышла в пересчете на монеты около ста семидесяти монет серебром. Не считая долговременного дохода с гречкосеев, с которыми мне придется маяться. Ведь со следующего года все они начнут платить десятину дохода товариществу за защиту и землепользование. Правда, мы с Керимом индивидуальным разбоем добыли намного больше. Добыча Керима легко тянула на восемьсот монет, а моя на четыреста пятьдесят. Ее в общий котел вносить не нужно было. Все нам осталось. Но и риски, конечно, несравнимы.
* * *
Следующие две недели выпали из сознания за множеством дел, которые нужно было решать одновременно. Временное жилье на шестьдесят семей, организация питания, быта, планировка будущих строений, колодцев, организация бригад, бригадиров и многое, многое другое. Но не это утомляло больше всего. Утомляло бесконечное нытье переселенцев, как все вокруг хреново, а они, мол, думали, придут, и все будет почти как в раю. Особенно изгалялись бабы, обступая меня тесным кольцом, одновременно тарахтя визгливыми голосами, от которых вяли уши, при этом, не давая мне прохода. Бить их, мне претило категорически, а больше ничего они не боялись. На мои убедительные просьбы привести своих баб к порядку, мужики пожимали плечами, мол, если тебе с саблями за плечами и нагайкой в руках слабо, что ты от нас убогих хочешь?
Когда стало понятно, что так дальше продолжаться не может, ибо безнаказанность лишает представительниц лучшей половины человечества последних признаков наличия ума в их прелестных (в отдельных случаях) головках, пришлось принимать радикальные меры. Собрав представителей худшей половины человечества, объяснил им текущую политическую ситуацию:
— Слухайте меня добре, мужики, чтоб потом не было обид. Слушать визг ваших баб, у меня больше нет ни сил, ни мочи. Чья баба еще раз рот на меня откроет, сажаю всю семью на коней и вывожу на киевский битый шлях. Вот вам Бог, а вот вам порог. Татары ушли, совесть моя чиста. Дам один нож, полпуда каши на дорогу, чтоб с голоду не померли и с Богом. Ищите себе лучшей доли, коли тут вам беда. И не думайте, что шуткую. Все поняли?
— Поняли... — невесело загудели мужики.
На этом, естественно, история не закончилась. Лишь после того, как на следующий день, приехавшие со мной хлопцы, усадили на коня голосящую бабу, решившую проверить серьезность моих намерений, ее детей, валяющегося в ногах мужика и увезли через речку в лес, наступил порядок. Ко мне подходили только бригадиры и только после того, как позову. Остальные старались на глаза не попадаться. Была еще парочка семей, от которых избавился бы аналогичным образом, но одного раза хватило.
За изгоев не переживал, казацкие разъезды, купеческие обозы не дадут пропасть. А что охолопят, так тут, за что боролись, на то и напоролись. Мужик — тряпка, баба — змея подколодная, пусть с ними кто-то другой мается. Как говорил один известный в истории человечества деятель, — "лучше меньше, да лучше".
Хорошо, что лесопилку удалось до приезда атамана запустить, потом бы на нее ни времени, ни сил бы не хватило. К моему приезду первая дамба была полностью готова. Желоб вставили на высоте два с половиной метра от дна ручья. Над ним подняли дамбу еще на два метра. Желоб представлял собой параллелепипед со сторонами шестьдесят на восемьдесят сантиметров сбитый из толстой колотой дубовой доски. Внутреннее отверстие сорок на шестьдесят сантиметров, по которому шла вода, можно было перекрыть специальным, опускающимся запором. Ним же можно было регулировать поток воды через желоб. Летом, когда поток воды в ручье упадет, планировалось перекрывать воду на ночь, чтоб даром не бежала, а набиралась в запруде.
Столяры, как раз к моему приезду, изготовили трехметровое водяное колесо, метровой ширины. Оно было похоже на бухту от телефонного кабеля, только выше и тоньше. В колесе, с помощью колотых дощечек были наделаны раздельные ниши, шестнадцать штук, куда наливалась вода из желоба. Чтоб установить это чудо, на дне ручья, дополнительно прорыли канал метровой ширины, глубиной сантиметров шестьдесят, куда сбрасывалась вода. Колесо опустили в канал и оно залезло под желоб.
Смонтировать остальные, уже опробованные части конструкции, труда не составляло. Мое первое механическое устройство на водяной тяге начало работать и пилить заготовленный лес. Вокруг него теперь возводились стены, заготавливался материал на крышу. Рядом строились крытые навесы, под которыми складывались на просушку готовые доски и различные брусья.
Тем не менее, на лесопилку тоже приходилось постоянно появляться и контролировать уже налаженный процесс. Всем работникам так нравилось пилить доски, что последующие операции мозг не воспринимал. Поэтому, они все делались на шару. То бревна основы, на которых в последующем складировался пиломатериал, не выведут на плоскость, то между рядами досок не резаную мерную планку положат, а куски веток орешника, то еще какую пакость отчебучат, совершенно не понимая будущего вреда. Время такое, нет у людей никаких навыков работы с тонким пиломатериалом.
