Прямо за углом одну из улочек перегораживало несколько телег. На некоторых громоздились бочки литров по сто, на других — горами уложенная солома. Или сено. Вобщем, то, чем тут полы укрывают и матрацы с подушками набивают. Видимо не поместились на складах, или, что вероятнее, пригнал в город кто-то независимый, не из цеховых, вот и пришлось кантоваться на улице. И это было хорошо. Когда я, на пару секунд задержавшись, побежал дальше, за спиной с рёвом разгоралось пламя.
— Ты кто такой? — Бокка держал в одной рука свечу, а в другой обнажённый меч. — Что надо?
Я понимаю: выгляжу не очень. Одёжка в крови, морда разбита, на левую половину лучше вообще не смотреть, от греха. Запыханный весь. Ещё и горелым наверняка от меня несёт. В руке — кинжал такой, по виду острый. Доверие такому персонажу добровольно оказывать не хочется. Кьяра аж охнула, когда увидела. А Бокка... Бокка мало изменился за эти три года, разве что взгляд стал более твёрдым и каким-то... надменным, что-ли. Понятно: уже не бесправный "бывший", а владетельный и благородный магнат. Дом был не тот, в котором я видел его с Кьярой, гораздо больше, полон слуг, один из которых и разбудил его. Я с поклоном, а как же, передал ему маленький крестик на ремешке.
— От отца Инфаньяти, мессер.
Лицо Бокки, при взгляде на крестик, закаменело.
— Это... Винче?
Я кивнул. Простоволосая Кьяра, выглядывающая из-за спины мужа, опять охнула и схватилась за круглый живот. Судя по размеру, ей скоро было рожать.
Внутрь меня не пригласили. Бокка сказал жене, чтобы шла в дом и быстро уточнил, где, как, и при каких обстоятельствах я пересекся с викарием, и чего я вообще к нему, Бокке, припёрся, ни свет ни заря.
Объяснил, конечно. Коротко, как мог. Время-то не терпит. Без подробностей, а исключительно в части, его касающейся. Насчёт освобождения дам. Мой старый (хоть он этого и не подозревает) знакомый выслушал, подумал, и коротко кивнул:
— Жди здесь.
Пока мой ударно-штурмовой романтик меча собирался, на улицах подымался шум. Зазвонил колокол ближайшего Сан-Джиминьяно, беспокойным дребезжанием подымая людей из постелей, сообщая встревоженным, полусонным горожанам, что в их городе беда. Пожарных команд тут нет. В таких случаях в первую очередь подымается приход, потом сестрьера, ну а потом выходит на, так сказать, федеральный уровень, если до того времени проблема не рассасывается местными силами. Пожар в таком тесном городе — дело серьёзное. Его так не оставят. Я, рассчитывая пожечь повозки сена чтобы отвлечь и стянуть силы неприятеля в другое место, к сожалению не учёл пожароопасности моей идеи в узкой улице. Но тушат горожане своими силами, что, в условиях отсутствия водопровода и ограниченных запасов воды в домах, становится делом весьма затруднительным. А если ещё в бочках было масло, о чём я не задумался, тогда дело швах. Не потушат. Но, как по мне, так и пофиг. Хоть полгорода пусть выгорит.
Когда, через буквально несколько минут, Бокка явился из дому в боевой готовности, уже можно было видеть зарево неподалеку и слышны перепуганные женские голоса.
Не знаю, почему благородный дельи Абати так легко согласился помочь. Я, хоть и рассчитывал на это, всё равно был удивлён. Магия имени викария? Возможно, было что-то ещё в последующие за битвой три года, о которых я ничего не знаю.
До Стинке мы с благородным мессером добежали за считанные минуты, за которые никакого совместного плана придумать или обсудить было невозможно. Оставалось надеяться на итальянский авось. Снаружи самая мрачная тюрьма Фиренцы никак не охранялась. То ли моя задумка с пожаром сработала и вся наружка сейчас там, то ли её тут вообще не предусматривалось. Тем не менее мой напарник тормознул перед входом. Массивные двери были заперты изнутри.
— Что теперь?
Интересный он человек, да? Бежит куда-то среди ночи неизвестно с кем, неизвестно зачем, не поинтересовавшись соответствием неизвестно чьих планов жизненным реалиям, а столкнувшись с этой реальностью в виде непреодолимой преграды, пацана малого спрашивает, что делать. Растерянный весь такой. Ты, чудо гороховое, чем думал, когда на эту авантюру-то соглашался, а? Дошло, наконец? Да нет, конечно. До таких, что вот так вот могут в ночь куда-то сорваться помогать кому-то, никогда не доходит. Так их потом и хоронят, с удивлённым выражением на мёртвом лице.
— Разрешите, мессер? — мне, собственно, близко подходить не обязательно, но огонёк будет ярким, его бы закрыть хоть как-то. А то в городе пожар, народ и так навзводе, на ещё одно возгорание может неадекватно отреагировать.
До встроенных замков пока не додумались, так что скорее всего — засов. Открыть засов снаружи, если он грамотный, практически невозможно без соответствующего инструментария, конечно. У меня такой был. Той же своей "зажигалкой", отмечая катастрофическое убывание энергии, я прожёг дерево до металла. Металл, натюрлих, прожечь не прожёг, нема у меня такой мощности, но этого и не требовалось: раскалённые скобы вывалились от рывка и с громким лязгом рухнули на камень за дверью. Вход был открыт. В клинке осталось две тысячи пятьсот пятьдесят джоулей.
— Ну, вот, — я повернулся. Ожидал я, не скрою, этакое восторженное удивление, челюсть, там, отвисшую... Ну, магия же. Он что, каждый день такое видит? Однако ничего, кроме явного недовольства, я не увидел. Ладно, хоть не плюнул, не развернулся, и не ушёл. Только головой покачал.
В принципе, без Бокки я бы дальше и не прошёл, поскольку по коридору уже резво мчалась нам навстречу тройка стражников. Без бубенцов, зато с короткими мечами наголо. Оперативно они, кстати, отреагировали. Бокка, оттолкнув меня в сторону, шагнул им навстречу. Он был профессионал в этом деле и обошёлся без киношных красивостей. Разом они на него напасть в коридоре не могли, поэтому он их просто быстро зарезал по очереди и пошёл дальше. А я за ним. В караулке оставались сидеть ещё двое. Чтобы потренироваться, пока напарник разделывался с одним, я у другого постарался зажечь огонёк как можно ярче и ближе к глазу, раз уж внутри не могу. Джоулей не пожалел, вливая по максимуму. Выжечь глазик не получилось: очень уж он головой быстро мотал, но за тот первый миг слизистую, а может и роговицу, я ему опалил, точно. В любом случае, программу минимум я выполнил и, с глазом или без, ему было не до драки. А потом он умер. Причина смерти — злокачественный острый боккадельиабаттоз грудной клетки. С этих двух тел мы сняли здоровенные, как их и рисуют в книжках, ключи от внутренних решёток и дверей. Этажом выше Бокке пришлось убить ещё троих, и на этом охрана Стинке закончилась. Подозреваю, что последние трое, больше похожие на карикатурных надзирателей, чем на реальную охрану, и рады бы, не вмешиваясь, слинять куда по-тихому, но выхода, кроме как тот, через который вошли мы, предусмотрено не было, деваться им было некуда, поэтому они и умерли так по геройски.
Планировка Стинке была проста: длинный коридор метров трёх шириной, полукруглые своды по сторонам, в них — решётки, за решётками, соответственно, сами камеры. Освещение скудное, несколькими светильниками на простенках, только чтобы хоть что-то видно было.
— Они здесь? — Бокка заглянул в первую камеру. Различить, кто там находился в таком освещении было трудно. Заключённые никак не проявляли радости при виде потенциальных освободителей. Наоборот, испуганно прижались к стенам, словно стараясь укрыться в тени. Ничего хорошего ни от нас, разглядывающих их через толстые прутья, ни от кого бы то ни было ещё они не ожидали, надеясь только, что сегодня минует их чаша сия. Мужчины, четверо, один, по-моему, совсем старик. Лиц не видно — на нас не смотрят, отворачиваются, прячут глаза, словно выстраивая наивный защитный барьер, беспомощно отгораживаясь от неотвратимого.
Отсюда выходят только на казнь.
— Нет, — я покачал головой, ожидая, что Бокка откроет решетку. Но он проследовал к следующей камере.
— Мессер, — окликнул я его, — Мы разве не откроем эту клетку?
— Зачем? — он подошёл ко второй двери. — Ты ведь сказал что женщины и девиц там нет?
— Но мессер, — местная манера общения несколько патетична и неестественна для меня, словно я участвую в театральной постановке, но именно так они и разговаривают. — Разве мы не будем освобождать всех узников?
— Всех? — удивление его достаточно, чтобы посмотреть на меня. — Конечно, не будем. Зачем?
— Разумеется, чтобы подарить этим несчастным свободу, мессер.
— Ружеро, эти, как ты говоришь, несчастные — преступники. Довольно уже того, что мы, пусть и с самыми благими побуждениями, под властью благородного порыва, сами совершаем поступок, который, если не знать причин, заставивших нас его совершить, может показаться неблаговидным. Но нас ведёт стремление освободить похищенных злодеями дам и это нас оправдывает. Освобождать же преступников уже само является преступлением и оправдания в нем для нас никакого нет.
"Преступники", замерев у стен, никак не реагировали на наш разговор, хотя не могли не слышать. Один точно был старик, глаза попривыкли к полумраку и я смог его разглядеть. Худой, явно испуганный. В сторону смотрит, как провинившаяся собака. Какое преступление он мог совершить? Украсть кусок булки с прилавка? Не успел спрятаться от ночной стражи?
— Ну... — Бокку не переубедить, он слишком "правильный" гражданин, в самом полном смысле этого слова, с промытыми мозгами, и я старался найти другие аргументы. — Они могут нам быть полезны, когда мы будем выходить, чтобы отвлечь от нас внимание... В толпе ведь легче затеряться, мессер.
— Этого не понадобится. Какой-то негодяй устроил в городе пожар. Сейчас всем не до того. Разве не слышишь?
Неумолчная колокольная истерика действительно была слышна даже здесь, за каменными стенами. А если прислушаться, то можно различить и людской гомон и крики. В городе, похоже, серьёзный переполох. Хорошо хоть я не успел рассказать этому примерному гражданину о своей военной хитрости.
— Да, наверное, сильно горит. Но ведь гореть-то когда-нибудь перестанет, мессер.
— Что ты хочешь сказать?
— То, что сейчас до нас дела нет, но потом будет.
— Потом нас уже здесь не будет.
— Зато, если мы выведем только тех, за кем пришли, нас легко вычислят.
— Что сделают?
— Я хотел сказать, что ведь непременно будут дознаваться, кто это сделал, так?
— Разумеется.
— Ну вот. Дознаватели сразу догадаются, что приходили именно за женщиной и девицами, а там уж несложно выяснить, у кого мог быть такой интерес.
— Каким образом?
Ну, придётся выдать расширенную версию. Я коротенечко так, конспективно, посвятил его в свои непростые взаимоотношения с отцом Козимо и некими францисканцами. О том, что означенный Козимо, спасибо его знакомцу Бонуомо, уже ныне покойный, я поминать не стал. Зато намекнул на своего патрона, Фаринату, у которого могут в связи с этим возникнуть определённые неприятности, и его возможное недовольство по этому печальному поводу. Фарината к спасаемым дамам был мною пристёгнут через меня же, которого означенные дамы, рискуя репутацией и жизнями, спасли от его, Фаринаты, врагов. Всё почти правда, но получилось прям как в обожаемых местными балладах жогларов: рыцарь (ну, в данном случае, конечно, в масштабе 1:1000), благородная дама (весьма условно благородная, зато в трёх экземплярах), сюзерен, долг, честь, козни злодеев, приключения, опасности, и счастливое спасение. Благородный спаситель лично присутствует, вот он передо мной. Бокка, как легко можно догадаться, не только не читал Карнеги, он вообще вряд ли что читал, кроме писем. Баллады и комедии пока не издаются, а исполняются.
— Но... — на лице изумление от осознания себя героем по типу Роланда. — А что же делать?
В моём словесном потоке благополучно потонул огромный "Титаник" того факта, что Бокку проблемы прятания концов совершенно не касаются, ибо об его участии известно только мне и викарию. Фаринате же — вычислят его интерес францисканцы, не вычислят — некий дельи Абати совершенно до лампочки. Слюшай, Бокка-Шмокка, кто такой, да? А я, правде в глаза, его и так и так заложу, если что. Ну, а викарий... С тем непонятно.
— Давайте выпустим всех, тогда им никак будет не догадаться, кто это сделал.
— Но ведь это же преступники, Ружеро!
— Кто знает, мессер? Наших дам тоже завтра казнили бы, а они никаких преступлений не совершали. Я вижу тут несчастных, с которыми судьба обошлась сурово... возможно, тут и есть совершившие проступки, но если они никого не убили, то уже само пребывание в этих стенах послужит им достаточным наказанием.
— А если убийцы и разбойники?
— Бог накажет, — оборвал его я. Куй железо, пока горячо. — В любом случае, здесь есть невинные, а ведь сказано, что лучше пусть уйдут от наказания десять виновных, чем пострадает один невинный. Так что мы совершим благое дело.
Не уверен, что это где-то сказано, но подобную фразу я слышал. Или видел.
— Ты удивительный юноша, Ружеро, — заметил Бокка поморщив лоб. — Такие разумные речи в таком юном возрасте. Да, ты прав, с какой стороны ни посмотри, хотя на первый взгляд всё кажется не таким. Так и поступим.
И мы, разумеется, так и поступили. Бокка тут же сунулся открывать первую попавшую камеру.
— Не стоит этого делать, мессер.
— Почему? Ты только что меня убедил, что надо отпустить всех.
— Мы непременно должны это сделать. Но сначала следует найти тех, кого мы ищем. В толпе и сутолоке это будет сделать труднее. К тому же эти несчастные наверняка не будут нас слушать, а сразу кинутся на выход, и тем привлекут внимание на улице. Нам придётся спешить, чтобы избежать столкнуться со стражниками, которые могут сюда пожаловать, чтобы выяснить, что тут происходит. Можем и не успеть. Так что давайте спокойно найдём наших дам, а потом и остальных освободим.
— Я снова поражаюсь твоей разумности, — покачал головой мой напарник. Скажите пожалуйста, какая сложная логистическая задача.
Девочки нашлись на первом этаже, куда пришлось спускаться, осмотрев почти тридцать камер наверху. Их заперли вместе, не разделили. Маша сидела в углу, Паола и Лоренца устроились головками у неё на коленях. Спали. Тётушка нежно перебирала племянницам волосы. Услышав наши шаги, она подняла голову, вздёрнув подбородок. Когда Бокка загремел замком, она поднялась на ноги, тут же словно заслоняя собой девочек, вставших чуть за ней.
— Донна Мария, — сообразил я, что они не могут понять, кто к ним заявился среди ночи. Я ведь, найдя их, только окликнул Бокку шёпотом. — Это я, Ружеро.
Маша склонила голову набок, словно приглядываясь. Девочки ухватились за её руки. Я, говоря о девочках с Боккой, постоянно повторял "наши дамы", чтобы он привык, что они "дамы" (а тут это важно, ради неблагородной девки или бабы никто и пальцем не пошевелит) и что они "наши". Про "дам" можно было не стараться. Как она смотрела, как держалась, не зная, кто там идёт по их души, никакого сомнения в её благородстве у Бокки оставить не могло от слова совсем. Зайдя в камеру, он первым делом отвесил ей поклон.
