— Я не женщина и не ребенок, которых следует защищать любой ценою, — кивает Эрик. — Так что выдаю. Знаешь, как говорится... делай что должно и будь что будет. Я в жизни и не такие передряги переживал.
— Смею ли я тебе напомнить, что эта конкретная может стать исключением?! — огрызаюсь я, не выдержав, и враз гасну. — Прости. Я на себя злюсь. Не следовало ни тебя отпускать, ни доводить до срыва у Лери.
— Задним умом все крепки, — замечает он. — Мне тоже не следовало сидеть, забившись в угол, и лелеять свою обиду. Так и рвется с языка — "сглазил". Но я не делал твоему мальчику зла, — морщится он, — честно.
— Я знаю, — кивнув, подтверждаю. — Ты мог потерять самоконтроль, но вредить Лери не стал бы. Иди сюда.
— Можно? — полувопросительно уточняет он, не двигаясь с места. Что за невозможное создание; неужели думает, что я стал бы предлагать, если бы не хотел.
— Нужно сделать передышку, — объясняю. — Или ты не хочешь?
— Если я перестану трепыхаться и заторможу, я упаду, — предупреждает Эрик, вылезая из кресла и обнимая меня. "А мне нельзя сорваться" — подразумевается весьма ясно.
— И я, — киваю, принимая любовника в объятия. — Но хоть пару часов...
Эрик отчетливо хмыкает.— Этого мало, чтоб выспаться, — угнездившись в кольце моих рук, говорит он, и добавляет с уверенностью отчаянья. — Все будет хорошо, слышишь?
Поразительно. Несправедливо обвиненный, с неясным будущим, он ухитряется меня поддерживать, и, что удивительно — удачно. Тянущий мерзкий холод внутри разжимает когти, загнанные в глубину страх и растерянность поддаются его уверенности и уступают.
— Будет, — отзываюсь я. С кем и когда, знать бы наверняка. — Непременно.
Как-то незаметно мы перемещаемся в постель: мышцы ноют, измотанные напряжением, я держу подрагивающее тело в объятиях и получаю то же в ответ. Пережить остаток этой ночи, восстановить силы, удержаться и выстоять. Эрик виснет на мне, и он прав: так обоим легче.
— Самое смешное, — глуховато сообщает он, — что я не боюсь. Я выкручусь. Твоему сыну сейчас куда хуже.
"Лерой очнется", думаю я, опасаясь облекать надежду в слова, "и все разъяснится". А если нет? Я вцепляюсь в родное и теплое, пытаясь унять дрожь.
— Но если дело обернется худо, — шепотом требую, — обещай мне, что сделаешь как я скажу, и не будешь артачиться. Обещаешь?
— Как ты захочешь, — кивает он. — И ты тоже обещай... что не станешь ничего делать для меня. Только — для нас обоих.
Не отвечаю. Я знаю, что сделаю все, что бы Эрик от меня ни потребовал, — кроме этого. Я не настолько слаб, чтобы отдать на расправу своего человека.
* * *
Не прошло и полусуток, а я сижу в машине, направляющейся к дому Табора, и страстно мечтаю о том, чтобы попасть туда поскорее. Одновременно две мысли: как там Лерой, и что он скажет? Не знаю, каких известий жду и боюсь сильнее. Хорошо хоть тылы защищены: адвокат получил охапку заданий, Эрика я вдруг испугался оставлять в одиночестве. Заберут. Украдут. Арестуют. Убийца, заметая следы, вонзит нож. Не считать же охраной патрульных... Я понимаю, что веду себя, словно параноик, но, потакая собственному безумию, попросил Пелла охранять его, пока меня нет дома. Он надежен, спасибо лорду Хару.
Дом Табора кажется притихшим, словно вчерашний несчастливый прием лишил яркости красок сами стены. Подъезжая, я предупредил о своем появлении, и меня проводят прямо в комнату, спешно превращенную в палату.
Сын полулежит в кровати, облепленный следящими датчиками от медицинских аппаратов неясного мне назначения, и вид у него... да какой может быть вид у человека, выкарабкавшегося с того света? Бледный, губы синеватые, вокруг глаз круги, сами глаза горят лихорадочным блеском. Но он жив и в сознании, и словно ледяная игольчатая ладонь отпускает сжатое до того нутро. Я же говорил — он крепкий мальчик.
— Ты пришел... отец? — с трудом выговаривает он. Я сажусь рядом, положив ладонь поверх ладони сына.
— Конечно, — отвечаю. Что-то такое прозвучало в коротком вопросе, словно Лери сомневался в том, что увидит меня так скоро. — Как ты себя чувствуешь? Очень болит?
— Я вытерплю, — кивает сын, полузакрыв глаза. Он говорит скупыми фразами, словно бережет дыхание или собирается с силами. — Расскажи мне. Что происходит.
— Тебя ранили, — посчитав спокойствие своим союзником, отвечаю я. — Кто-то мечтает добраться до семьи, я полагаю — или ты обзавелся врагами, о которых я не знаю?
Сын морщится, досадливо вздыхает, но, прежде чем я задам глупый в своей заботливости вопрос "Больно?" уточняет коротко: — А ты где был?
— Полночи здесь, полночи дома, — отвечаю я, не видя смысла скрывать очевидное. — Пришлось немного поругаться с полицией, и еще придется заново разбираться в случившемся.
— Зачем? — уточняет Лери недоуменно. — Что-то не ясно?
Юношеская практичность поразительна. Я вздыхаю и улыбаюсь. Сейчас все разъяснится, и можно будет направить усилия в одно, верное русло...
— Мне ничего не ясно, — отвечаю. — Ты видел нападавшего?
Лери хмурится от воспоминаний. — Конечно, — отвечает мрачно. У меня отчего-то замирает сердце, зато бледная жилка на запястье сына колотится, как обезумевшая.
— И кто это был? — спрашиваю я, измучившись молчанием.
Лери молчит еще несколько секунд и отвечает.— Твой д-дикарь.Чуть подрагивающий голос — то ли холод, то ли нервная дрожь мешает Лерою говорить ровно, но ослышаться я не мог, и ошибиться тоже.
Это словно удар одновременно в голову и живот. И если первая просто идет кругом, то под ложечкой мгновенно образуется тошнотный свинцовый ком ужаса.— Лери... — выдыхаю я и на несколько мгновений немею. Наконец, обретаю дар речи и бормочу: — Не может быть. Ты... уверен, что не ошибаешься? Было темно... или ты видел его лицо?
Собственный голос звучит умоляюще, и я действительно умоляю: вспомни, Лери. Не может быть, чтобы то, что ты говоришь, было правдой.
— Я фигуру видел, — отрезает Лерой. — Барраярца ни с кем не перепутаешь. Нормальную накидку с этим его... лакейским убожеством.
Меня накрывает волной гнева и облегчения. Вся эта история была спланирована заранее, разыграна умелой рукой, но это был не Эрик, нет, не Эрик. Я не читаю в душах, но лгать так невозможно, просто кто-то умно и безжалостно играет на чувствах моей семьи, извлекая стонущие ноты.В любом случае, мальчика нужно успокоить. От того, что я уверен в его ошибке, Лери не легче.
— Лери, — негромко и мягко уверяю я, — ты видел только силуэт, это мог быть кто угодно. Я точно знаю, что Эрик этого не делал, но был кто-то, кто сделал; настаивая на своем, ты подставляешь под повторный удар не только себя, но и семью.
Проклятие, это звучит так, словно я угрожаю собственному наследнику ради безопасности любовника, да еще прикрываюсь интересами Дома.
— Он это, — мрачно возражает Лери. — Он меня ненавидит. Я под присягой готов повторить.
Сын замолкает, прикусив дрожащую губу, а я чувствую себя совершенно беспомощным. Мы не смогли договориться об Эрике и в лучшие времена, а сейчас, когда следы прошедшей в сантиметре смерти все еще болят и мешают мальчику дышать, как я смогу сказать ему: "ты ошибся"?
Лери понимает мое молчание по-своему, и добавляет отчаянно:— Пусть заплатит за то, что сделал. Даже если это ляжет пятном на наше имя.
Черт побери, я и не подозревал в своем сыне такой мстительности. Беспомощность порождает ощущение нереальности, и голова идет кругом. Я знаю, кому верить, но не знаю, что теперь делать, и отчаяние рождает злость в словах:
— Это ведь ты ненавидишь Эрика. А сейчас потакаешь своей ненависти и сам это знаешь. Мне за тебя стыдно.
Великолепно. Нашел, как подбодрить едва не погибшего сына, и наилучшим образом стараюсь помириться.
— Это я... виноват? — вспыхивает Лери. — Если бы я умер, ты был бы доволен, да? Он кусает губы, несчастный, измученный, злой и беспомощный. Может быть, мне не стоило приезжать вообще; или, по крайней мере, не затевать этого разговора, чем дальше, тем больше идущего вразнос.
— Лери! — не удержав голос, восклицаю я. — Мальчик, что я сделал, чтобы заслужить такое недоверие?
— Это ты мне не веришь, — тихо и зло парирует он. — Ты меня бросил ради... своего любовника, а теперь еще его выгораживаешь. Лучше бы я правда тут умер.
Это истерика. Истерика и боль в нем говорят, не он сам; но, как бы я себя ни убеждал, незаслуженная обида ранит, а частично заслуженная — ранит вдвойне.
— Лери, — надеясь купировать приступ глупого горя, на которое способны только молодые, прошу я. — Ты мой сын, я люблю тебя и не желаю тебе зла. Можешь не верить, но это так. Я не могу понять, почему из всех возможных проявлений отцовской любви ты выбрал смертный приговор невиновному и беспомощному человеку. Чем тебе так досадил Эрик, что ты готов его обвинить на основании столь скудных воспоминаний?
— Я видел, — коротко возражает Лерой. — И заплатил за это. Он откидывается на подушку и добавляет почти полушепотом, четко выговаривая слова: — Считаешь, он чист? Пусть будет дознание. Невиновный оправдается. А убийца, — он сглатывает, — получит по заслугам.
Усмешка на моих губах горчит, как хина. — Дознание закончится через пять минут после того, как ты назовешь имя Эрика. Он получит приговор, которого ты так жаждешь. А у тебя не станет отца, потому что я откажусь от высокой чести быть отцом негодяя, в которого ты превратишься.
— Папа... Ты... откажешься от меня?! — спрашивает Лерой так изумленно, что за этим изумлением даже не видно предельного страха. — Из-за этого... существа? У него уже всерьез начинают дрожать губы, и, как ни гнусно — я рад. Может быть, страх сделает то, чего не могут сделать уговоры.
Стоило бы выдержать паузу, но я не могу. Обнимаю, рывком, придерживая себя в последний момент, чтобы не сдвинуть сына с места и не причинить боли.— Лери, — тихо говорю ему на ухо. — Не из-за него. Если ты сделаешь этот шаг, то не сможешь потом свернуть с пути бесчестья. Это не то, что я хочу для своего ребенка. И не то, что допущу для своего наследника. Пожалуйста...
Лицо Лероя твердеет: он принял решение. — Я поступлю так, как ты сам меня учил, — говорит он. — Когда говорил о том, что интересы семьи превыше всех прочих. Может, тогда и к тебе вернется ясный рассудок.
Все сказано, поправить ничего нельзя. — Благодарю тебя за добрые слова, — киваю. — Теперь тебе стоит отдохнуть, не так ли?Честно говоря, я тоже нуждаюсь в передышке перед тем, как сын, искренне желая мне добра, заново совершит уже совершенный выбор.
Лери отворачивает лицо к стене.— Я устал, — глухо сообщает он. — Прикажи, чтобы ко мне никого, кроме врачей, не пускали.
Молча выхожу, закрыв за собой дверь. Боги, смилуйтесь. Во что он превращается, как ненависть выцарапывает у него внутри все больше и больше места для себя...Как бы понять, какая муха его укусила, и как на это можно повлиять? Кинти лучше понимает сына, они всегда были близки, куда ближе, чем со мною.
Кинти обнаруживается в одной из близлежащих гостевых комнат: в постели, бледная от пережитого и бессонной ночи, она выглядит такой измученной, что и не поймешь сперва, кто здесь опасно болен, а кто всего лишь извелся за раненого.
— С Лероем все в порядке? — немедленно спрашивает она, пропустив приветствия. Это пренебрежение к положенному началу разговора симптоматично само по себе.
— Насколько возможно, — отвечаю я. — Жизни его, к счастью, больше ничто не угрожает, и здесь он в относительной безопасности. Хотя я и предпочел бы, чтобы за ним присматривал Эрни, а когда мальчик сможет передвигаться, я бы вам очень советовал уехать на время за город...
Кинти согласно кивает.
— ..а вот тебе я бы категорически советовал потерпеть присутствие телохранителя прямо сейчас, — договариваю я.
— Совет полезен не только для меня, но ты, как всегда, бравируешь своей неуязвимостью — улыбается Кинти грустно. — Опять приехал один?
Да что со мной может случиться? Впрочем, этого я ей не скажу. Пережитый ужас заставляет супругу бояться за любого из членов семьи.— Я в безопасности, — отвечаю. — Вся эта история и была задумана в расчете на мою реакцию, так что не думаю, что автор затеи начнет охотиться за мною. А вот вам следует поберечься.
Кинти бросает на меня острый взгляд из-под ресниц. — Откуда такая уверенность, супруг?
— У меня было время подумать, — отвечаю я. — Полночи и сегодняшнее утро. Я не знаю, в чем цель этого представления, но в том, что оно было задумано заранее и разыграно, как по нотам, у меня сомнений нет.
— Мне кажется, ты сейчас ищешь великий заговор там, где есть только один злодей, — кривится леди, позабыв на мгновение о прелести своего лица. А я теряю свое вместе с самоконтролем.
— Разумеется, — сухо сообщаю. — Дикий барраярец с ножом в руках, не нашедший ничего умнее, как попытаться прирезать сына своего любовника в доме, полном гостей, через пять минут после глупой ссоры. Не слишком ли много драматизма, не лучшего при том пошиба?
— Я бы назвала это в первую очередь дурным вкусом, или лишь потом — чудовищной подлой неблагодарностью, — невесело иронизирует Кинти. — Но у варвара и представления о драматизме... варварские.
Сколько раз еще я услышу эту глупость? Словно Эрик — злобный зверь, лишенный не только чести, но и инстинкта самосохранения.— Это не мог быть Эрик, — решительно сообщаю я. — За все то время, что он прожил в нашей семье, он ни разу не давал повода считать себя дураком или подлецом.
От изумления Кинти привстает на постели.— Ты говоришь о человеке, чуть не убившим твоего сына, — напоминает она. — Приписываешь этой коллекции диких генов ум и честь и на этом основании его выгораживаешь?
— Кинти, — повысив голос, повторяю, — он этого не делал. И если ты дашь себе труд задуматься, на минуту отвлекшись от бури вполне понятных эмоций, то сама это поймешь.
— Уж я не стану искать ему оправданий, — зло бросает Кинти. — К счастью, мне не придется с ним встречаться лицом к лицу, не то я не могла бы за себя поручиться.
Она сверкает глазами, яростная и опасная. Неужели отвращение к чужаку заставило мою утонченную супругу выпустить на волю примитивный инстинкт, который на варварских планетах зовут материнским чувством? Подумав это, мне приходится тут же устыдиться. Леди моего дома — не самка дикого хищника.
— Меня не убеждают слова о его барраярской чести и варварской кротости! — шипит она, — и его соотечественники никогда не давали себе труд озаботиться правилами войны, если уж на то пошло. Пока он не оправдан, я предпочту, чтобы потенциальный убийца находился подальше от моей семьи. И хорошо запертый.
— Наоборот, — глядя в зеленые от злости глаза, говорю я. — Пока вина Эрика не будет доказана определенно и несомненно, он остается под моей защитой.
Кинти нашаривает ногой узкие бальные туфли, обувается, встает, подходит к зеркалу поправить прическу. Потом оборачивается, чуть кривит уголок рта.— Он под твоей защитой. А мы?
Такого я не ожидал.— Кинти, я о чем и о ком сейчас беспокоюсь, черт подери?! — вспыхнув, почти кричу я. — Не смей говорить, что только о его жизни и свободе. Я боюсь за всех вас!
